Прошло немного времени, за котором старался я познакомиться с живущими в том месте, куда я прибыл, и дом господина *** показался мне лучшим, потому что в нем я увидел девицу Ангелину. Да простит мне Клерина, если я почувствовал что-нибудь к этой девице; она походила на неё во всем, кроме невинной молодости. Итак я стал не из числа свободных, и вздохи мои выгоняла уже не разлука, но новая страсть, в которой успехам моим предстояли великие препоны. Ангелина была питомица в упомянутом доме: господин *** не был женат, но имел у себя вместо супруги госпожу Агнезу, власть коей над всеми в доме была беспредельна, и под её строжайшим присмотром воспитывалась моя красавица. Узнав про эти обстоятельства, я терял надежду стать когда-либо счастливым в моей любви. Само то, что Агнеза была незаконной женою господина ***, делало не свободным вход в этот дом холостого мужчины; но чего порой не может достигнуть дерзость? Вы увидите, следовал ли я советам разума, представлявшего мне все опасности и невозможность моего предприятия; я боялся, чтобы они не рассыпали заблуждения, кои мне были слишком дороги, чтоб отречься от них добровольно; мне приятнее было советоваться с моим сердцем. Я размышлял может быть следующим образом: я пленен и не могу быть без Ангелины; но госпожа Агнеза… Как же неловко, чтобы от неё зависела вольность особы столь прелестной. Но с чего ж начать? Пусть сыщу я случай открыться моей красавице, пусть буду и счастлив, пусть меня полюбят, но так ли скромны влюбленные, чтобы движения их укрылись от глаз посторонних. Агнеза! Ты во всё это проникаешь, ты всё узнаешь, и всё будет тщетно; однако поищем средства, не возможно ли усыпить твою бдительность? Неужели сердце твое неприступно? Завернем со слабой стороны; поищем, нет ли тут к нему дороги? А потом немудрено тебя ослепить.
В самом деле я не нашел лучшего для начала, как постараться пленить влюбчивую Агнезу; что я и исполнил. Простосердечие господина *** не могло различить причины моей к нему услужливости и приветливости: он принимал их за знак истинной приязни, почему и отвечал не скупо на мои искания, даже что пред всеми своими знакомыми выказывал мне отменное расположение. Я стал принят в его доме, ничто от меня было не скрыто, и случай утвердил его любовь ко мне по следующей причине: сердце Агнезы показалось для него несколько ветхо: он влюбился в некую госпожу, жившую в том же городе. Я, проводя у ней почасту с ним время, приметил его волокитство, и осмелился сказать, что страсть его мне несколько знакома. Он сначала запирался, но после открылся, и я сделался его наперсником. С того времени предприятие мое не имело никакого препятствия: господин *** сам просил меня, чтоб я не промолвился Агнезе, и для прикрытия частых его отлучек потрудился бы ей составить общество, и сидеть с нею во время его отлучек. Можно догадаться, что я не упрямился отказать ему послушание, и столь часто исполнял сию должность, что Агнеза привыкла быть спокойною, или лучше сказать скучала, когда я не делил с нею наедине долгие осенние ночи. Но, говоря яснее, в первые еще дни открыл я ей притворную любовь мою. По малым сопротивлениям, кои обычно употребляют женщины, играющие роль госпожи, отворила она путь к своему сердцу, и не различала меня ни в чем от своего названного супруга. Я получил совершенную вольность в её доме, и такое доверие, что не она не сомневалась оставлять меня наедине с девицею Ангелиною, когда выезжала со двора. Все служители господина *** были на моей стороне; я вел тогда счастливую игру в карты, имел много денег, кои не жалел рассыпать по рукам, намерению моему способствующему. Мне оставалось приказывать, и всё было бы исполнено; для подлых душ нет отговорки, если ими повелевает золото.
В первый день, когда Агнеза должна была отъехать со двора, и меня попросила дождаться её у ней в доме, я нашел свободные часы открыться Ангелине. Мы были одни в её спальне, услужливая мамка понимала, может быть, мое желание, и оставила дитя на мое попечение. Но когда ничто уже не мешало изъяснить мои чувства, страстное мое сердце повергло меня в робость, и я столько же раз я был безгласен, сколько покушался начинать говорить. Однако наконец удалось мне найти язык мой; я заговорил, схватив её за руку: «Итак, эта счастливая минута должна была вознаградить меня, прекрасная Ангелина, за все долговременные мучения, кои сносило сердце мое, с первого на вас взора вами занятое; сколько раз искал я…. каких принуждений не делал сам себе, чтоб найти возможность упасть к ногам вашим! Но чего не преодолеет тот, коему жизнь мила быть может только тогда, когда вы истребите из ней горе и отчаяние, производимые безнадежной страстью. Вы видите перед собою человека, вас обожающего; любовь навек запечатлела в душе моей прелестный ваш образ. Люблю вас, прекрасная Ангелина, люблю больше моей жизни… Но вы смущаетесь; прелестный румянец покрывает лицо ваше; не гнева ли он действие?.. Я дерзнул, признание мое вас гневает… Накажи же мое дерзновение, если достойно казни то, чтобы быть чувствительным к любви. Карай меня; но я, усугубляя вину мою, скажу еще, люблю тебя, и ничто не властно потушить пламень, всю кровь мою сжигающий: ни смерть, ни самое твое презрение… Ах! ты досадуешь; признание моё навлекло гнев твой… Я – преступник, накажи меня, поведай, что ничем лучше погубить меня не можешь, как презрением той страсти, которую я дерзнул открыть тебе, которую осмелилось питать моё нежное сердце. Но в моей ли состоит воле не чувствовать того, что заняло всю мою природу? Жестокая любовь умела покорить меня с первого взора, когда глаза мои едва успели остановиться на прекрасном лице твоем. Вини лучше свои прелести; а я неужели виновен тем, что чувствую то, чего нельзя не чувствовать, тебя узнав… Ах! пусть буду я злополучен, когда уже тебе известна страсть моя. Верь, возлюбленная Ангелина, я не льщу тебе; кто умел полюбить тебя, тот не может быть обманщиком. Гнусная ложь не достойна того сердца, коим ты обладаешь».
Я продолжал стоять перед нею на коленях, положение, которое я принял во время моего изъяснения, и пламенные взоры, устремленные на Ангелину, были посредниками того трепета, с каковым ожидал я решения моей участи.
– Не удивляйся, любезный Клоранд, что я с таким жаром рассказываю о любви, давно уже исчезнувшей: я вообразил ту особу, которая посреди самой развратной моей жизни была мне весьма мила, и которая одна могла внушить в меня любовь непритворную. Ах! Если бы я любовь эту не опорочил, когда б я не погубил твою невинность, Ангелина, ты бы не имела раскаяния быть недостойной любви супруга, достойно имеющего тебя в своих объятиях. Но я, свирепый, я похитил спокойствие твоей совести; я во зло употребил твоё доверие, я попрал закон любви беспорочной, ты меня презрела, забыла, и не воспоминаешь может быть, как злодеем ненавистным; я больше этого не заслуживаю. – Увы! Если бы я тебя не знал, невинность твоя цвела бы, и небо избавило бы меня того наказания, которое по делам развратной моей жизни справедливо возлагает на меня через любовь, навеки в душе моей укорененную. Ангелина! Оно мстит мне за тебя: Гремислава есть это орудие; она исправляет сердце порочное, и погружает в несчастья и страдания, которые едва ли не с жизнью моею пресекутся…»
– Но я прервал мою повесть, – продолжал Любимир, испуская тяжкий вздох; – мечтания продолжили восторг, грудь мою пробивающий. Внимай же, маркиз, окончание моих неистовств.
Ангелина была молода, невинна, застенчива; она смущается, разные страсти рождаются в душе её, и колебля внутренность, выбегают наружу, чтоб сражаться на прелестном лице её: то виден розовый пламень, стыдом и робостью написанный, то пожирает вызванный страх смертною бледностию; глас природы с своей стороны торжествует в её сердце. И в таких нерешимых обстоятельствах силится она произнести: «Ах, сударь!.. вы желаете… я не знаю… встаньте, я опасаюсь, чтоб кто… не утесняйте мою невинность». – «Возможно ли, прекрасная, Ангелина, прервал я слова её; возможно ли, чтоб невинность ваша страдала; пленник ваш может ли утеснять её? Опасности никакой нет; осмелился ли бы я раскрыть перед вами мою душу, когда бы опасался, чтоб то ведомо могло быть другим? Тайна, содержащая цену моей жизни, требует предосторожности; она уже взята. Но ах! смятение ваше… ответ сомнительный пронзает мою грудь; напасть моя очевидна… вы презираете любовь мою, и из жалости лишь медлите поразить меня… Наказывай, жестокая и любезнейшая Ангелина; грудь моя готова принять все удары, тобою приготовляемые. Но в чем еще я сомневаюсь? неужели взоры мои и прежде не сказывали ей того, что я чувствую; в них написана была вся душа моя. Ангелина всегда отвращала свои очи; она презирала любовь, открываемую моими движениями. «Не медли, жестокая; у ног твоих дождусь я моей участи, если еще смею ласкать моему сердцу». – «Встаньте, сударь, – сказала Ангелина поднимая меня; – насколько мужчины нетерпеливы! вы хотите, чтоб я вдруг решилась на то, что требует великого размышления. Дайте мне время призвать мой рассудок; он должен мною руководить в той дороге, которая неизвестна еще моему сердцу, и в коей с ним одним должна я советоваться. Слыхала я много, насколько мужчины вероломны, и что сердце не со всеми словами их согласуется. Дозвольте же мне помыслить,… что если я могу внимать таковым предложениям, то вы будьте единственный из мужчин, к кому я могу чувствовать больше, чем почтение».
Ответ сей обрадовал меня; я схватил прекрасную её руку, и целуя хотел уверять в чистосердечной любви моей, но шорох идущего человека принудил меня это оставить. Я отскочил с торопливостью, сел поодаль на стул, и взяв лежащую книгу, начал будто бы читать. Вскоре услышал я голос госпожи Агнезы, что усугубило прилежность мою в чтении. Она вошла, а я так углубился в книге, равно как бы не приметил её прибытия.
«Так-то вы делите время с молодыми девицами, – сказала Агнеза смеясь, и с таким страстным видом, что я боялся, чтоб сердце её не выскочило вместе с словами; – Пойдемте, сударь, Ангелина худой вам товарищ». Она потащила меня за собой, не дав выговорить ни слова, и я едва успел обратить плененные глаза мои на Ангелину, оставшуюся в смятении от неожиданной этой встречи.