Еще более детально о характере занятий русских студентов в Марбурге говорит список купленных ими книг, которые по требованию академических властей они должны были представить осенью 1738 г. Помимо обязательных для них руководств по химии и металлургии, здесь были все основные философские и физико-математические сочинения Вольфа, а среди книг Ломоносова особенно много было произведений немецких, французских и латинских писателей, в том числе стихов, что говорило о пробудившемся в нем уже в Марбурге интересе к стихосложению. К своему отчету от 15 октября 1738 г. Ломоносов, чтобы показать успехи во французском языке, приложил стихотворный перевод оды Фенелона, весьма близкий к оригиналу и написанный правильным хореем; тогда же он штудировал статьи немецкого теоретика литературы И. Готтшеда, хотя прямых свидетельств посещения Ломоносовым университетских лекций по риторике и поэтике не сохранилось[228].
13 января 1739 г. в очередном письме Корфу Вольф сообщал, что в целом доволен успехами своих учеников. Ломоносова он еще ранее характеризовал как наделенного «самой толковой головой среди них», который «может многому научиться, к чему показывает огромное стремление» (помимо представляемых в письмах Ломосоновым доказательств его владения языками, в Марбурге им были написаны две диссертации по физике, посланные в Петербург). Столь же одобрительно отзывался Вольф и об успехах Райзера, также подготовившего под его руководством диссертацию. Самым неприлежным в глазах Вольфа выглядел Виноградов: тот все обещал, но так и не мог представить своих учебных работ, «любил праздность и беспорядочную жизнь», а главное, постоянно участвовал в драках и дуэлях, угрожавших ему тюремным заключением и едва не стоивших жизни[229].
Это последнее указание Вольфа на образ жизни русских студентов в Марбурге, сведения о котором достигли и Академии наук, переводит нас на иные проблемы. Если университетская учеба Ломоносова и его спутников, подходя в концу, вызывала благоприятные отзывы и приносила свои плоды, то поведение студентов по многим обстоятельствам было резко противоположно тому, чего от них ждали в Петербурге.
Понять это противоречие можно через призму определенного социального конфликта, который мы уже наблюдали в Кёнигсберге во время пребывания там группы подъячих — выходцев из бедных дворянских и недворянских семей. Оказавшись в университетском Марбурге Ломоносов и его спутники, также как и их предшественники в эпоху Петра I, должны были пройти через «испытание академической свободой». Для Ломоносова и Виноградова оно было тем тяжелее, что впервые за время их учебы, начавшейся еще в стенах Московской академии, они оказались предоставлены самим себе и жили свободно, без ежедневного надзора со стороны наставников.
Выходцы из непривилегированных сословий русского общества, они вдруг стали членами студенческой корпорации, которая по своим жизненным запросам стремилась тягаться с немецким дворянством: студенты тогда носили камзолы из бархата, парики, кружевные рубашки, шелковые чулки и башмаки с пряжками. Обязательным атрибутом студента была шпага (за ее отсутствие даже полагался штраф), а отсюда вытекали их возможности завязывать уличные дуэли по любому, самому незначительному поводу. И, конечно, такое подражание дворянству, нарочитый студенческий разгул обходился очень дорого, особенно для русских студентов, получавших единовременно на руки крупные суммы их ежегодного содержания и не способных противостоять искушению сразу их потратить. «Они как будто еще не знают, — писал Вольф, — как надлежит обращаться с деньгами и вести порядочное хозяйство, да и не помышляют о том, чем это в конце концов для них обернется»[230].
Обернулось это (как и в Кёнигсберге) огромными долгами, поскольку русские студенты быстро обнаружили прелесть неизведанного ими в России способа жизни в кредит. И здесь, для лучшего понимания ситуации, нужно сделать небольшое отступление о финансовом положении Марбурга.
Как уже говорилось, экономическая жизнь малого немецкого университетского города в значительной степени определялась обслуживанием студентов. В этом смысле Марбург начала XVIII века обладал достаточно бедным и, следовательно, дешевым университетом. В 1727 г., когда он должен был праздновать свой 200-летний юбилей, совпавший с 50-летием восшествия на престол правящего ландграфа Гессен-Кассельского, университет сразу же заявил, что его истощенная казна не сможет финансировать торжества, значение которых превосходило рамки одного Марбурга, и дал понять, что надеется на помощь ландграфа. Университетские власти не обманулись: на юбилей была выделена значительная по тем временам сумма почти в четыре с половиной тысячи рейхсталеров. С помощью этих дотаций была осуществлена перестройка и обновление некоторых университетских зданий, организован сам праздник, частью которого являлся грандиозный пир в ратуше, состоявший из двух частей: на верхнем этаже за семью пиршественными столами заседали почетные гости и профессорский корпус, играли трубы и литавры, а внизу «угощались господа студенты». И хотя во время последнего угощения были перебиты все окна, столы, стулья, бутылки и стаканы, ущерб от чего был оценен в 200 талеров, но, по мнению университетского хрониста, все прошло «без единого беспорядка или малейшего несчастья»[231].
Размах юбилея Марбургского университета 1727 г. был символом наступления для него лучших дней. Деньги ландграфа, потраченные университетом, в конечном счете влились в экономику города. В 30-е гг. XVIII в., не без прямого влияния приезда сюда Вольфа, посещаемость университета возросла, что одновременно означало и улучшение финансового положения города, и, соответственно, вздорожание цен. Профессор медицинского факультета Дуйзинг, учивший Ломоносова, жаловался, что на его глазах сумма, необходимая для ежегодного содержания студента, увеличилась вдвое; другие отмечали, что оплата университетским учителям за частные занятия (Collegia privata) выросла так, что тоже почти в два раза превосходила аналогичную плату за занятия в Лейпциге [232]. И тем не менее, приезжавшие в Марбург в эти годы студенты из разных концов Германии и даже из-за ее границ вынуждены были мириться с такими затратами; при этом они привозили с собой все новые деньги и, следовательно, поощряли дальнейший рост цен. Количество «иностранцев», т. е. студентов не из Гессена, поступавших в Марбургский университет в 1730-е гг., колебалось от 100 до 120 человек в год (абсолютный максимум был достигнут в юбилейном 1727 году, когда их было 174), а среди них около тридцати представляло т. н. «дальние страны», например, Швейцарию или Венгрию. К последней группе, разумеется, относились и русские студенты[233].
К такому новому финансовому положению Марбурга 1730-х гг. добавилась и еще одна черта: там, где возникали значительные денежные потоки, немедленно расцветало ростовщичество. Ростовщики охотно давали деньги студентам, особенно нуждавшихся в них иностранцам, но при этом устанавливали огромные проценты. Уже в 1735 г. это вызвало указ ландграфа Гессен-Кассельского, направленный в защиту студентов и против ростовщичества: «Мы с прискорбием узнали, что многие из иностранцев и здешних граждан, учащихся в Марбургском университете, берут взаймы большие суммы деньгами или товаром, и часто случается, что подобные займы приводят студентов к окончательному разорению и к дебошам, а через то и университет наш может приобрести дурную славу. Поэтому повелеваем, чтобы ни один купец, ни портной, ни парикмахер, ни виноторговец, ни пивовар, ни содержатель кофейни и бильярда, не давал студентам в долг более как на пять гульденов. Всем же ростовщикам, которые берут в залог книги, платье, белье, и тем делают большой вред студентам, строго запрещается принимать подобные залоги. В противном случае, не будет действительна ни одна просьба о взыскании долга; заложенные вещи будут бесплатно возвращены прежним владельцам, а заимодавец подвергнется наказанию»[234]. Однако на практике этот указ не действовал (ландграфу пришлось поэтому его еще раз повторить в 1746 г.), а кредиты студентам раздавались прежним порядком, ярким примером чему и оказалась ситуация с русскими студентами.
Теперь становится понятно, почему они так быстро попали в долговую петлю. Ростовщики и торговцы, знакомясь с представителями далекой России и открывая им кредит, были рады возможности извлечь из этого лишнюю выгоду. «Русская царица богата, и может заплатить даже вдвое больше», — заметил как-то во время пребывания Ломоносова во Фрейбурге химик Генкель, выражая безусловно расхожее представление немцев о России. А еще до отправки в Германию отец одного из студентов Викентий Райзер в письме в Академию предупреждал: «Как водится в маленьких провинциальных городках, всяк старается взять с приезжих, сколько может, но если кто умеет с ними рядиться, то они охотно довольствуются тем, что им дают»[235]. Увы, проницательность Райзера пропала втуне: русские студенты, очевидно, не скоро освоили немецкое умение торговаться.
Описание долга Ломоносова, составленное им самим в январе 1739 г., показывает, что только двум марбургским ростовщикам он был должен 340 талеров — сумму, которая превышала его ежегодное содержание, высылаемое из Петербурга. При этом непосредственные нужды — платье, квартира, дрова — требовали гораздо меньших трат, поэтому просматривавший долговые обязательства Вольф долго удивлялся, куда были израсходованы деньги. Так, квартира, которую занимал Ломоносов вместе с Виноградовым в центре города на Barfüisserstraße и которая принадлежала Екатерине-Елизавете Цильх, вдове старосты реформатской церкви пивовара Генриха Цильха, стоила ему 20 талеров в год, а Виноградову — 28 талеров (очевидно, Виноградов жил на втором этаже дома, а Ломоносов — выше него). Небольшими были и расходы Ломоносова на еду. Уже упомянутый нами марбургский студент И. Пюттер жил в доме напротив Ломоносова и каждый день наблю