– Начинайте, – скомандовал я. А у самого руки прямо зудели от желания отстрелять дюжину французов, которые так невежливо вломились в наш Крым. И честное слово, мне их ни капельки не было жалко.
11 (23) сентября 1854 года.
Севастополь. Район Казачьей бухты
Сержант Гвардейского флотского экипажа
Федор Сергеевич Козырев
Получив ЦУ от нашего отца-командира, я вместе со своим напарником Мишкой Хохловым отправился на «охоту». К тому месту, где лягушатники с успехом ковыряли землю, нас проводил местный товарищ – матрос Игнатий Шевченко. Это был здоровенный хохол, рассудительный и, как я понял, хозяйственный. Он подробно рассказал нам, где «хранцузы» строят осадную батарею, сколько их там и какой у них распорядок дня.
Он с любопытством поглядывал на наши маскировочные костюмы «кикимора», на винтовку СВД, которую я нес на плече. Ему очень хотелось расспросить нас, но, похоже, начальство предупредило, чтобы те, кто с нами будет общаться, не докучали нам вопросами.
– Вот, господа, мы и пришли, – сказал матрос, указав на холмик, поросший густым кустарником. – За ним уже видно будет, как там землю ковыряют ци черти заморские. Ну, як кроты, честное слово… Только разве вы до них дострелите из своих фузей? – и Шевченко хитро улыбнулся.
– Дострелим, дружище, – я подмигнул матросу. – Мы еще не то можем… Или могём?
Осторожно пробравшись через кустарник, мы залегли на вершине холмика и стали наблюдать за тем, что творилось у французов. А там было, как у Алексея Толстого в его «Золотом ключике»: «Солнце еще не взошло, а в Стране Дураков уже кипела работа». Французы активно рыли землю, готовя позиции для установки тяжелых осадных орудий. Еще немного – и батарея будет готова. Наша задача – не позволить им этого сделать.
Попрощавшись с матросом, мы с Мишей начали готовить лежки – основную и запасную. Я прикинул – для нас дистанция до противника была вполне достаточная, чтобы вести прицельный огонь, но для здешних штуцеров она была явно великовата. Так что работать можно в относительной безопасности.
Мы залегли в небольшой ямке, частично прикрытой густым кустарником. Устроившись поудобней, мы в бинокль начали внимательно изучать французскую позицию. Начальство я обнаружил сразу. Всеми работами на батарее руководил пожилой коренастый офицер, к которому то и дело подбегали другие офицеры, а он, заглядывая в бумагу, которую держал в руках, отдавал им команды.
«Вот с тебя, шер ами, мы и начнем», – подумал я, приникнув глазом к оптическому прицелу, медленно выбирая спусковой крючок. Прогремел выстрел, приклад толкнул меня в плечо.
– Попал! Попал! – громко зашептал Мишка, наблюдавший в бинокль за результатами моей стрельбы. – Федя, да ты ему прямо в голову влепил!
Я взял бинокль и посмотрел на то место, где только что стоял француз. На земле лежал недвижимый труп. Вокруг него столпились французы и оживленно жестикулировали. Они, похоже, так ничего и не поняли. Выстрела они не услышали. Откуда прилетела пуля, размозжившая голову их начальнику, они не знали. Понятно было одно – кто-то невидимый убивает их. И это страшно.
А для себя я сделал вывод – каким бы эффектным ни был мой выстрел, он ушел выше, чем я целился. Учту… Внимательно осмотрев группу французских офицеров, я заметил еще одного, достойного моего выстрела. Видимо, это был помощник убитого. Во всяком случае, остальные обращались к нему с почтением.
Моя пуля попала ему в грудь. Француз взмахнул руками и упал. Думаю, что с нынешним состоянием медицины он уже не жилец на этом свете.
Офицеры, бросившиеся врассыпную после моего второго выстрела, снова столпились вокруг лежащего на земле товарища и испуганно озирались по сторонам. Один из них показывал рукой куда-то в сторону моря. Наверное, он предположил, что выстрел был сделан оттуда. Другие недоуменно пожимали плечами. Солдаты размахивали лопатами, кирками и прочим шанцевым инструментом.
Я решил немного подождать, подумав, что сюда вскоре должен подтянуться кто-то из большого начальства, которому наверняка уже доложили обо всем произошедшем на строящейся батарее. И как поет хор в опере «Раз-два-три-четыре-пять»: «Предчувствия его не обманули!»
Минут через сорок к французам, которые уже немного успокоились, осмелели и даже стали разгуливать по брустверу строящейся батареи, подскакала группа всадников. Главным среди них был рослый худощавый офицер средних лет, которого я окрестил «генералом». Скорее всего, это был и на самом деле генерал. Он спешился и принялся энергично раздавать приказы. Подбежавшие солдаты унесли трупы убитых, а сам «его превосходительство», взяв из рук адъютанта подзорную трубу, стал осматривать окрестности.
«А вот это он зря, – подумал я. – Так можно и нас ненароком обнаружить. Извини, француз, но, похоже, тебе сегодня наступит полный капут».
Я тщательно прицелился, выстрелил и услышал восторженный шепот Мишки:
– В самое «яблочко»! Француз даже мяукнуть не успел!
Выхватив у него бинокль, я посмотрел на труды рук своих. На земле лежал труп «генерала». Почему труп? – Да потому что так неподвижно могут лежать только мертвые…
А на французских позициях началась настоящая паника. Офицеры, согнувшись в три погибели, старались как можно быстрее покинуть проклятое место, где некто убивал их одного за другим.
Солдаты, похватав ружья, подняли отчаянную пальбу во все стороны. Где-то далеко бухнула пушка. Вслед за ней выстрелила другая, потом третья…
– Ну все, хватит, – сказал я Мишке. – Думаю, что на сегодня у французов на этой батарее работа уже закончилась. А завтра мы снова заглянем к ним в гости и «поможем» им в строительстве укреплений. Такими темпами эти работы продлятся до зимних холодов…
12 (24) сентября 1854 года.
Санкт-Петербург
Генерал от кавалерии Василий Алексеевич Перовский,
бывший генерал-губернатор Оренбургской
и Самарской губерний
Серое небо, мелкий моросящий дождик… Даже в Твери было солнечно, что уж говорить о моей губернии. Точнее, губерниях – Оренбургскую губернию разделили на собственно Оренбургскую и Самарскую в пятидесятом году, за год до моего второго туда назначения.
Тем не менее через год меня сделали генерал-губернатором обеих губерний. Жил я с тех пор в основном в Оренбурге, но приходилось время от времени заезжать и в Самару, приятный купеческий городок на Волге. Проблем с этим у меня не было – ведь ни семьей, ни детьми я так и не обзавелся. Эх, была бы жива моя любимая Сашенька Воейкова, которой Жуковский посвятил замечательное стихотворение «Светлана» и которую я именовал всегда именно так… Но она умерла в далеком двадцать девятом году, в Италии, и она – увы – была замужем, так что мне все равно не суждено было стать ее мужем. Или, может быть, все ж таки суждено, если б она тогда выздоровела? Ведь ее супруг, Александр Воейков, пережил ее всего на десять лет.
Как у любого военного-холостяка, вещей у меня было мало, а дом… Да практически не было его – лишь «резиденции» в обеих моих «столицах», впрочем, и там мне были подчинены «гражданские» губернаторы, которые занимались всеми внутренними делами губерний, оставив мне дела военные, а также отношения с нашими беспокойными соседями. И они, должен сказать, велись довольно успешно – в прошлом году мы все-таки взяли кокандскую крепость Ак-Мечеть, что открыло нам дорогу на Хиву и Бухару. Что и подвигло хивинского хана на заключение выгодного для нас договора. Так что ситуация была весьма благоприятная.
Первого сентября я прибыл в Самару, чтобы ознакомиться с ситуацией в своей более спокойной губернии, а также с работой тамошнего губернатора, Константина Карловича Грота. Как я и ожидал, его труды были выше всяческих похвал; человек он кристальной честности, пекущийся о своем народе и защищающий его от всяческого произвола. До своего назначения он заслужил славу бескомпромиссного и неподкупного ревизора, визитов которого боялись многие губернаторы.
Все было в порядке, и ровно через два дня после прибытия я решил, что мое присутствие здесь не нужно, пора и честь знать. На следующий день после визита в городской гарнизонный госпиталь я намеревался отправиться обратно в Оренбург. Мне вспомнилось, как меня посетил Пушкин, когда мне в первый раз посчастливилось стать генерал-губернатором тогда еще единой Оренбургской губернии, и как я в утро после его приезда и последовавшей хмельной пирушки разбудил его громким хохотом. Я показал ему причину своего веселья – письмо, полученное мною из Нижнего, от тамошнего губернатора Михаила Петровича Бутурлина:
«У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами об Пугачевском бунте; должно быть, ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях. Вы знаете мое к Вам расположение; я почел долгом вам посоветовать, чтобы вы были осторожнее»[18].
Потом Пушкин рассказал об этом Николаю Васильевичу Гоголю, в результате чего родилась столь любимая мною комедия «Ревизор», которую по моему распоряжению давали, и не раз, в Оренбургском театре.
После посещения госпиталя и места, где год назад началось строительство каменных казарм для гарнизона, я заскочил к себе в резиденцию, где мне сообщили:
– Ваше превосходительство, как хорошо, что вы еще здесь! К вам фельдъегерь из Петербурга со срочным пакетом от его императорского величества!
Удачно, что я не уехал с утра, как первоначально намеревался. В письме государь попросил меня как можно скорее прибыть в Санкт-Петербург. Насчет же нового генерал-губернатора он написал, что хотел бы поручить эту должность генералу от инфантерии Александру Андреевичу Катенину, но желал бы услышать мое мнение о его кандидатуре.
«Ну что ж, – подумал я, – генерала Катенина я знаю и полагаю, что он будет неплохим генерал-губернатором».