Федя Максимов, в свою очередь, во все глаза пялился на Нахимова. Еще бы – живая легенда, настоящий герой Севастопольской обороны. Федор даже украдкой потрогал адмирала за рукав кителя. Павел Степанович заметил это, усмехнулся и подмигнул мне.
Пока катер не спеша двигался в сторону Камышовой бухты, я развлекал адмирала разговорами о военно-морском флоте XXI века. Нахимов был потрясен, когда я ему показал альбом с фотографиями ракетных кораблей и атомных подводных лодок. А когда я рассказал ему, что вот эта атомная субмарина одним залпом может уничтожить все живое, скажем, в такой стране, как Англия, Павел Степанович был потрясен.
– Неужели у вас еще воюют? – спросил он. – Ведь вы просто поубиваете друг друга. И победителей у вас не будет-с.
Я решил отвлечь адмирала от этой рискованной темы и начал рассказывать про училища, носящие его имя. Нахимов расчувствовался и даже незаметно смахнул слезу со щеки. Ему было очень приятно, что юные кадеты называют себя «нахимовцами», и из них потом получаются прекрасные морские офицеры. Я рассказал ему и об ордене Нахимова, которым во время Великой Отечественной войны награждали наиболее отличившихся командиров флота и береговой службы.
– Господа, – прервал нашу увлекательную беседу Федор Максимов, – мы уже вышли к месту проведения операции. Вражеские корабли видны, но обещанный концерт еще не начался.
Я бросил взгляд на часы и ответил Феде:
– Подожди еще пару минут – сейчас начнется.
И, действительно, на берегу поднялся в черное южное небо огненный столб, а вскоре донесся гул сильного взрыва. Камышовую бухту и вражеский лагерь, расположенный на ее берегу, охватило пламя. Взрывы гремели один за другим, а в бинокль я разглядел не только горящие на берегу палатки, но и пылающие вражеские корабли.
Похоже, что экипажи торговых судов охватила паника. Они дружно начали поднимать пары (а парусники – паруса) и сниматься с якоря.
– Ну вот, Павел Степанович, – сказал мичман Максимов, – настал и наш черед. Леша, – скомандовал он радисту, – передай на «Владимир» – клиент созрел, пора и им подключаться к делу.
На пароходо-фрегате «Владимир» – флагманском корабле отряда Бутакова – находился радист, с помощью которого мы поддерживали связь с берегом и «Ансатом».
Вскоре мы разглядели на горизонте вырывающиеся из труб наших пароходов искры не сгоревшего полностью угля. Вместе с «Владимиром» на охоту за вражескими судами вышли все паровые корабли Черноморского флота: «Бессарабия», «Одесса», «Громоносец», «Эльбрус», «Херсонес», «Грозный» и «Крым». Пикантно, что все они были английской постройки.
Самым сильным с точки зрения вооружения был флагманский «Владимир». Остальные уступали ему как в количестве орудий, так и в их калибре. Но для того, чтобы справиться с вражескими транспортами, они были достаточно сильны.
Правда, вместе с вражескими «купцами» из бухты выскочили и военные пароходы союзников. Но мы рассчитывали, что они будут удирать со всех ног подальше от бухты, где наши минометчики и вертолет устроили настоящий Армагеддон.
В общем, все так и произошло. Лишь один настырный французский паровой корвет вступил в перестрелку с 10-пушечным «Громоносцем». На подмогу к нему подоспела 6-пушечная «Бессарабия». Поставленный в два огня корвет получил несколько попаданий – одно из них в машину – запарил и потерял ход. Кончилось все тем, что французу пришлось сдаться и спустить флаг.
Остальные наши пароходы кружились вокруг вражеских транспортов, сгоняя их в кучу, как волки сгоняют стадо овец. Сначала один, потом другой, потом сразу несколько английских и французских судов легли в дрейф и спустили флаги. Наши пароходо-фрегаты стали высаживать на них призовые команды.
– Финита ля комедия, – сказал мичман Максимов, подведя итог ночному сражению, точнее, охоте за призами. – Думаю, что в трюмах захваченных нашими кораблями транспортов найдется много чего интересного и ценного. Может быть, и нам на кого-нибудь поохотиться?
Федя закатил глаза, изобразив на лице блаженство.
– Коля, представляешь – ночь, абордаж, блеск кортиков…
– …и попугай на плече, истошно вопящий: «Пиастры! Пиастры!» – добавил я. – А слитки с золотом мы закопаем на необитаемом острове.
Адмирал Нахимов с изумлением слушал наш разговор. Он, служака, что называется, до мозга костей, не мог понять: то, о чем мы сейчас говорили с Федей – это в шутку или всерьез…
– Господа, – наконец сказал он, – смотрю я на вас и удивляюсь. Вроде взрослые вы люди, используете такое смертоносное оружие и в то же время ведете себя, как мальчишки-гардемарины… Не знаю-с. Может, у вас это так принято?
Мы с Федей смущенно переглянулись. Действительно, как-то несолидно все получилось, к тому же выговор нам сделал такой уважаемый человек.
– Извините, Павел Степанович, – ответил я. – Наверное, это, как говорят у нас, «отходняк».
Заметив недоуменный взгляд Нахимова, пояснил:
– Ну, это реакция организма на стрессовую ситуацию. Проще говоря, состояние после боя.
– Это я понимаю, – согласился адмирал. – Я в таких случаях открываю бутылочку марсалы. Кстати, у вас не найдется хорошего вина-с? Полагаю, что не грех сегодня выпить за блестящую победу русского оружия. Неприятель понес большие потери, а все наши корабли целы-с. Я не заметил на наших пароходах особых повреждений. Все они хорошо держат строй и уверенно ведут захваченные призы в Севастополь.
Мы с Максимовым переглянулись. Я припрятал у него в рундуке бутылку хереса, которую подарил мне Хулиович – трофей одной из вылазок его ребят.
– Павел Степанович, – сказал Федор, – отметить сегодняшний успех я не против, только лучше это сделать после того, как мы пришвартуемся к причалу в Севастополе. Тем более что мы уже у входа в бухту…
16 сентября (28) сентября 1854 года.
Россия. Камышовая бухта
Капитан Французской Императорской армии
Шарль Александр Фэ, адъютант дивизионного
генерала Наполеона Жозефа Шарля Поля Бонапарта
Закончилась, наконец, эта кошмарная ночь, и наступило не менее кошмарное утро. Еще взрывались в лагере зарядные ящики, коптили черным дымом обломки выбросившихся на берег бухты кораблей. Одуревшие от грохота и пламени солдаты тупо бродили по лагерю, пытаясь найти то место, где совсем недавно находились их палатки и хранились личные вещи. Только трудно было что-либо найти – словно страшной силы ураган прошелся по месту, где совсем недавно аккуратными и ровными рядами стояли палатки и коновязи.
Офицеры с большим трудом собирали своих солдат. Многие из них уже никогда не встанут в строй – часть убиты, часть – искалечены. Некоторые сошли с ума и, сидя в лужах крови, дико хохотали, тыкая пальцами в мертвое тело товарища.
Не меньшие потери от ночной атаки русских понес и императорский флот. Особенно сильно пострадали транспортные суда. Те из них, которые остались на плаву, были сильно повреждены. Вряд ли им теперь удастся пересечь Черное море и добраться до спасительных турецких портов. Некоторые боевые корабли могли двигаться самостоятельно, но команды их были полностью деморализованы, и матросы с тревогой смотрели в небо, ожидая нового прилета русского чудовища, которое обрушивает на них с небес огонь и смерть. Что это было, не знал никто, но два дня назад англичане увидели нечто похожее на гигантскую стрекозу, кружившуюся над Севастополем. По лагерю поползли слухи, что русские пригнали какое-то неизвестное и смертоносное оружие.
Порой то у одного, то у другого моряка сдавали нервы – ему мерещилась в небесах тень летящего «всадника Апокалипсиса», и он поднимал тревогу. На палубах начиналась суета, кто-то мчался в трюм, словно ища там спасения от смерти, кто-то начинал палить в воздух, кто-то от безысходности бросался за борт. С такими экипажами идти в бой против русской эскадры было бы настоящим самоубийством. Поэтому никто и не помышлял о сражении.
Бравурные сентенции о скором штурме Севастополя, еще совсем недавно произносимые нашими доблестными генералами, вспоминались сегодня как издевка. Да какой там штурм! Сейчас суметь бы отбиться от русских, которые наблюдают в бинокли и подзорные трубы за тем, что происходит в нашем лагере и, наверное, от души веселятся. Больше всего тем, кому посчастливилось уцелеть, хотелось вернуться домой, в Париж, Тулон, Орлеан, Марсель, и постараться забыть тот ужас, которому они стали свидетелями.
Вместе с другими адъютантами я стоял у палатки, в которой проходил военный совет с участием моего командира, дивизионного генерала Наполеона Жозефа Шарля Поля Бонапарта, кузена нашего императора, известного своей храбростью при Альме, а также прозвищем «принц Плон-Плон». Всего несколько дней назад я был адъютантом у нашего всеми любимого генерала Боске. В тот фатальный день ему доставили весть, что русские каким-то образом убили двух наших офицеров – как звали первого, не помню, но вторым был полковник Жан-Пьер Вико. До сих пор помню, как мой генерал в сердцах сказал:
– Говорил же я этим идиотам – не надо начинать охоту на русских офицеров. Капитан, поехали, посмотрим.
Полковник Вико был еще жив, но, судя по его ране, надежд на его выздоровление не было. Мой генерал, нагнувшись над ним, сказал:
– Не жилец. Господа офицеры, откуда велась стрельба?
Старина Боске рассвирепел, узнав, что никто ничего не видел и даже не слышал.
– Первое я еще могу понять, но второе возможно только, если выстрел был произведен с километра или более. Впрочем, даже тогда хоть что-то, но будет слышно. И если одну шальную пулю, выпущенную из штуцера, можно себе представить, то две, уж простите – невозможно. Немедленно…
Что было нужно сделать «немедленно», он не успел сказать – третья русская пуля настигла его точно так же, как и двух предыдущих офицеров.
На похоронах моего генерала от меня шарахались, как от зачумленного. Да и шансы мои казались крайне неблагоприятными – у меня не было ни протекции, ни происхождения, как, впрочем, и у моего покойного генерала. Именно поэтому он и взял меня в адъютанты – мы с ним оба были parvenus, выскочки.