А когда в Риге к нам присоединились «пироговцы», то стало и вовсе тоскливо – реакцию большинства из них можно было описать в лучшем случае, как «ноль внимания, кило презрения» – ведь если я для большинства из них был всего лишь «выскочкой и молокососом», то мои мальчики и особенно девочки воспринимались вообще ниже плинтуса. Николай Иванович сокрушался, но я ему сказал, что ничего, рано или поздно все сладится.
Но не было бы счастья, да несчастье помогло. В то время аппендицит считался тяжким заболеванием. К середине века уже было известно, что это – воспаление слепой кишки, но единого способа лечения этого заболевания известно не было. Считается, что доктор Клодиус Эмианд, французский беженец-гугенот и главный хирург госпиталя Святого Георгия в Англии, перевязал воспаленный червеобразный отросток у одиннадцатилетнего английского мальчика, после чего тот пошел на поправку. Но это был единичный случай; первая известная успешная операция по удалению аппендикса произошла только в 1884 году, а в России – в 1889-м.
И надо же было такому случиться – почти сразу же после того, как мы покинули Ригу, Елизавета Андреевна, старшая из двух княжон-злюк, вдруг стала жаловаться на боли в правой нижней части живота. Сначала ее осмотрел Николай Иванович Пирогов и поставил диагноз, потом я пришел по его приглашению и диагноз подтвердил. Картина выглядела клинической, и не было никаких сомнений в том, что если княжну Лыкову срочно не прооперировать, то все может закончиться летальным исходом.
Мы приняли решение удалить аппендикс, несмотря на вопли обеих дев, что, мол, пусть Николай Иванович или кто-нибудь из других врачей лечит ее, а не этот безродный мясник. Но Пирогов объяснил им, что единственный шанс избежать смерти – дать мне возможность ее прооперировать, присовокупив, что ассистировать будет он сам. Только тогда сестры милостиво согласились.
Я решил убить двух зайцев, и поставил Ирину Андреевну ассистенткой к Васе Лыкову. И пока мы с Николаем Ивановичем готовились к операции, из предоперационной вдруг послышался возмущенный визг двух дам. Я побежал туда и увидел картину маслом – обнаженная Елизавета сидит на столе и вместе с Ириной орет на французском, обзывая бедного Васю разными нехорошими словами.
– Что здесь происходит? – поинтересовался я.
Ирина подошла ко мне и, то и дело сбиваясь с русского на французский, заявила:
– Почему ваш человек, – она показала на Васю, – раздел мою сестру догола, даже не задрапировав ее?
Я устало взглянул на нее и сказал:
– Вам что нужно, Ирина Андреевна, целомудренно драпированный труп или живая и здоровая сестра?
– Но ведь у нас принято, что врачи лишь ощупывают дам, не лицезрея их наготу…
– Ирина Андреевна, вы знаете, сколько женщин умирает при родах? Так вот, здесь две основные причины – врач трогает их руками, которые он даже не моет, отчего он переносит всякую заразу. И вторая – без визуального обзора мест, где могут возникнуть проблемы, с болезнями невозможно оперативно бороться. Обследование «на ощупь» малоэффективно, ведь на пальцах нет глаз. Так что да, нам необходимо, чтобы ваша сестра была обнажена. К тому же прошу запомнить одну истину: врач во время работы – существо бесполое. И перед ним не женщина, а пациент, который нуждается в помощи…
Только я ушел, как визг возобновился с удвоенной силой. На этот раз они обе засомневались в необходимости постановки клизмы. Пришлось им объяснить, что если не поставить клизму, то в кишечнике останется кал, и будет как сложнее оперировать, так и намного выше вероятность инфекции или повреждения кишечника. Я понадеялся, что лекция на этом закончена, но тут понадобилось возвращаться в третий раз – мол, этот «libertin» хочет побрить Елизаветину промежность, а волосы там, как им рассказала мать, предназначены для того, чтобы сохранять женское естество от похотливых взглядов, даже собственного мужа.
– Ирина Андреевна, – вздохнул я, – давайте заменим вас другой медсестрой. Мне уже изрядно надоело то, что вы не даете Василию Андреевичу готовить вашу сестру к операции. А на ваш вопрос я отвечу так – если волосы оставить, то, во-первых, не исключено их попадание в брюшную полость и последующее воспаление, а, во-вторых, если нам придется удлинять разрез – а это может произойти, если, к примеру, аппендикс уже лопнул, – то необходимо, чтобы волос там не было. Ну что, звать другую сестру?
– Не надо, – сквозь зубы процедила она, посмотрев на меня как на садиста-извращенца. Похоже, она решила, что ее присутствие хоть как-нибудь защитит сестру от таких, как мы с Васей.
Тем временем «Васька слушал да ел», точнее брил, и вскоре мы уже были в операционной. Когда Саша Иванова надела на Елизавету маску, то Ирина стала мрачнее тучи, но ничего не сказала. Вскоре Елизавета была уже под наркозом, и операция началась. Я пояснял каждый шаг, не только для Ирины, но и для Николая Ивановича, а также для записи на камеру – возможно, мне удастся включить эти записи в учебный процесс. И вдруг краем глаза заметил, что Ирина смотрит на меня уже совсем по-другому и делает все, что ей говорит Вася, причем если не очень грамотно, то с явным старанием. И только теперь, когда операция закончилась, и мы с доктором Пироговым уже выходили из операционной, она спросила у меня – совсем другим тоном, чем тот, к которому я уже привык:
– Доктор, так это, – она показала на ванночку, в которой лежал уже вырезанный аппендикс, – и есть то, чем она страдала?
– Да, Ирина Андреевна, и еще немного – и он бы лопнул, и тогда операция была бы намного сложнее. И опаснее. Мог начаться перитонит – то есть воспаление брюшины. Это почти верная смерть. А так, видите, меньше часа, и все в норме. Вашей сестре останется на память лишь небольшой шрам, который никто не увидит…
– Так моя сестра будет жить?
– Сейчас доктор Иванова выведет ее из наркоза, и все будет нормально. Через два-три дня она уже начнет вставать. А недели через четыре сможет даже работать. Никаких ограничений.
И тут меня Ирина поразила – она неожиданно ткнулась губами в мою щеку.
– Спасибо вам, доктор. И… прошу простить нас с сестрой за нашу вредность. Я больше не буду, обещаю вам.
Я улыбнулся:
– Да это была несложная операция, такую бы и Вася сделал не хуже. Знаете, он уже ассистировал при операциях, в том числе и на аппендицит, и скоро станет весьма неплохим врачом.
– Вася?! – княжна широко открытыми глазами посмотрела на молодого человека.
«Да, – подумал я, – похоже, он ей понравился, даже несмотря на то, что он “из крестьян”». Девушка, действительно, была очень красивая – высокая, зеленоглазая, грудь великовата для моего вкуса, но для многих в самый раз. Вот только жаль, что далеко их отношения не зайдут, все-таки происхождение у них слишком разное для этого мира.
Вслух же я сказал:
– Вы, Ирина Андреевна, обращайте внимание на то, что и как он делает. Да и он вам все сам расскажет и продемонстрирует, если вы, конечно, попросите. Кстати, и вы тоже весьма неплохо вели себя во время операции.
Та аж зарделась и вдруг неожиданно робко спросила:
– Доктор, а я смогу стать врачом?
Я задумался. А почему, собственно, и нет? Тем более, как я слышал, ходят разговоры об учреждении университета на Елагином острове. И ответил ей:
– Ирина Андреевна, вообще-то, как вы, наверное, заметили, у нас много женщин-врачей, и весьма неплохих. Моя начальница, Елена Викторовна Синицына, например – лучше нее у нас никого нет. Но придется много учиться, сначала наукам и только потом медицине.
– Доктор, зовите меня просто Ирэн… Я согласна! Поверьте мне, я упорная, и, надеюсь, не глупа.
– Хорошо, Ирина, – давайте называть вас по-русски – дерзайте. Мы организуем курсы базовых знаний для «крестовоздвиженок». А из тех, кто справится с ними, потом будем готовить врачей.
И я пошел переодеваться, после чего написал в историю болезни про ход операции и на пару с Николаем Ивановичем проследовал на «галерку». Так мы прозвали бывшую кают-компанию, – когда я осмотрел, что именно сделали наши умельцы, то невинно заметил, что если операционная – это театр, то ассистенты – это партер, а то, что за окном – галерка. Николай Иванович даже заулыбался тогда, что было на него не похоже, и название прижилось.
Теперь же нас встретили аплодисментами. Приятно было, что более дюжины врачей ловили каждое мое слово о ходе операции, после чего посыпались вопросы. Потом один из них, благообразный остзейский немец по фамилии фон Эшенбах, сказал мне:
– Юрий Юрьевич, простите нас за скепсис и наше к вам отношение. Вы очень хороший врач. Прошу вас, причем, как я полагаю, не только от своего имени, если вам не трудно, заново начать ваши лекции? Мы будем вам за это очень благодарны.
Все врачи согласно кивнули, подтверждая слова фон Эшенбаха. Ну что ж, подумал я, времени не так много, но, глядишь, чему-нибудь я их научу.
5 (17) сентября 1854 года.
Река Березина у Борисова
Поручик Евгений Львович Коган,
журналист и артиллерист
В отличие от Левы Зайдермана, у меня никаких проблем с восстановлением воинского звания не было. Я недавно крестился и иудеем не считался, несмотря на внешность и происхождение. К тому же у меня есть боевые награды за службу в Чечне в начале 2000-х.
Родился я в Северной Пальмире, на берегах Невы. Мой отец, Лев Михайлович (урожденный Моисеевич) Коган, после аспирантуры в одном из известных питерских вузов не вернулся в родную Одессу, а пошел работать в профильное КБ. Во время обучения он познакомился с моей мамой, крымчанкой из Евпатории, закончившей другой питерский вуз и ставшей искусствоведом.
Семья наша была дружная – родители, старшая сестра и я. Сначала мы жили в однокомнатной «хрущевке», но потом папе, как ведущему конструктору, выделили четырехкомнатную квартиру в новом кирпичном доме. Мои самые ранние воспоминания детства связаны с лесом в паре сотен шагов от дома, куда я сначала ходил гулять с мамой, а потом и сам. А лето я обычно проводил у бабушек: половину лета в Евпатории, половину в Одессе.