нсус между монархией и «обществом». Преемник, Александр II, должен был при своем воцарении заново заручиться одобрением общества.
Если бы император проявил несколько больше политического искусства и меньше бряцал оружием, то, очевидно, больше бы соответствовал реальному положению в России. Страх перед революцией сузил его восприятие, но таким образом, что без сомнения существовавшие, но сравнительно небольшие в европейском масштабе симптомы беспокойства приобретали в его представлении чрезмерный размах. Николай стал памятником уходящей эпохи, в которой была предпринята абсурдная попытка форсировать европеизацию Российской империи и одновременно огородить ее от Европы. Для того, что последовало дальше император выбрал себе советников, которые были «менее умны, чем услужливы». Из их отчетов ему лишь изредка удавалось почерпнуть неискаженную правду. В большинстве случаев они рисовали такую картину государства, которую сами хотели бы видеть. Николай, напротив, из-за этого попадал во все большую изоляцию от действительных политических и экономических событий, так что революция в Европе стала для него лишь навязчивой идеей.
Тем не менее сохранились и положительные результаты некоторых мероприятий, которые в ряде случаев проявились только при преемниках Николая. Несмотря на широко распространенную коррупцию и бюрократическую неповоротливость, в органы власти постепенно проникало сознание того, что большее соответствие делу требует более высокого уровня образования. Лицей в Царском Селе и основанная в 1835 г. Императорская школа правоведения должны были способствовать улучшению подготовки молодых кадров чиновников. Это вряд ли могло что-либо изменить в глубокой пропасти между успешной службой в центральной администрации и мало ценившейся деятельностью в провинции. По настоянию высшего дворянства, но, может быть, понимая, что бесконтрольное увеличение численности дворян за счет повышения по государственной службе в будущем вряд ли может принести пользу, Николай манифестом от 11 июня 1845 г. поставил заслон дальнейшим послаблениям при пожаловании чинов в бюрократии и вообще приему в чиновничество лиц неблагородного происхождения. Табель о рангах осталась действующим критерием близости чиновников к монарху, и министр народного просвещения С. С. Уваров два года спустя совершенно в этом духе подчеркнул в памятной записке, что она слыла со времен Петра I в России, как и у других славянских народов, выражением «драгоценного принципа равенства перед законом». Поэтому великий русский историк В. О. Ключевский вполне справедливо назвал время Николая I завершением и высшей точкой эпохи господства или усиленного развития бюрократии в истории России. Хотя люди недворянского происхождения все еще имели право вступить в ряды администрации, но на самом деле мир чиновников не открывался. Желаемая новая ревальвация принципа оценки труда посредством присвоения чинов уже стала относительной, поскольку чиновничество рекрутировало новых членов преимущественно из себя самого. На это замкнутое общество император мог быстрее всего переносить свои военные идеалы. Чин и униформа, знаки отличия и эполеты стали внешними признаками прогресса. Несмотря на некоторые признаки реформ в начале своего правления, Николай не подвергал серьезной проверке спорные предложения компетентных советников. Он упорно не обращал внимание на явные недостатки бюрократии, следуя тому принципу, что то, что продолжалось так долго, будет существовать и дальше. Барон М. А. Корф, член Государственного совета и приближенный императора, заметил в своем дневнике, что тот всегда подчеркивал, что нуждается не в умных, а в послушных людях. При общей «нехватке людей», то есть способных чиновников на всех уровнях, император таким отношением прерывал и без того уже тонкую связь с образованным обществом.
Тот, кто исследует принципы николаевского режима, наталкивается, прежде всего, на жесткий, и в такой же степени плакатный элемент — теорию «официальной народности». Простая формула «православие, самодержавие, народность» легко скрывает действительное значение. Она получила свой смысл в результате стремления дать многонациональному государству национальную русскую идеологию и на «современный» лад узаконить право чиновничества на ведущую роль в нем. В формулировании этой идеологии принимали участие не только ведущие государственные чиновники, заинтересованные в том, чтобы отсталая империя в какой-то степени восприняла от европейских национальных движений настроение подъема, не перенимая их демократического элемента. Не менее старательно университетские ученые, прежде всего историки, подбирали свидетельства славного прошлого, которое использовалось в качестве фона для столь же многообещающего будущего. В этом отношении были совершенно единодушны такие разные личности, как «придворный историк» Карамзин, основатель новой русской исторической науки С. М. Соловьев, или либеральные ученые, например, профессор Московского университета, историк М. П. Погодин. Сообразно этому, русский народ, сам представлявший собой сплав славянских, финских и северогерманских народностей, в ходе тысячелетнего развития доказал свое мужество, вызвавшее уважение у зарубежных народов, «воссоединил» утерянные части своего старого наследия и практически достиг своих «естественных границ». Не жажда завоеваний, а призывы о помощи соседних народов, родственных в этническом отношении или по вере, вызвали желание и дали повод к тому, чтобы законным образом обеспечить защиту от враждебно настроенных соседей. У развитых соседей заимствовалось только необходимое для заполнения культурного вакуума северных, восточных и южных частей империи. Но если государственное образование представлялось в значительной степени изолированным, то «национальное становление», интеграция и унификация несовместимых частей нуждались в значительном содействии. Только во второй половине столетия оказалось, что попытка перекрестить многонациональную империю в национальное государство без помощи неприкрытой политики русификации не удалась.
Идеология «официальной народности» полностью соответствовала взгляду императора на мир. С детских лет ее элементы составляли суть его воспитания и его опыта. Теперь он, как и его министр просвещения, связывал с ней надежду на то, что удастся дать привлекательный идеал тем образованным людям, которые позволили соблазнам западной идеологии ввести себя в заблуждение. Одновременно это было эффективным средством от возникновения в пределах границ империи национальных движений, которые давали о себе знать повсюду в Польше и на Украине, а также в прибалтийских провинциях, среди литовцев и белорусов.
Уже во время движения декабристов в находившемся под русским влиянием Королевстве Польском и остальных польских частях Российской империи сформировалось национальное и политическое сопротивление. Революционные новости из Парижа и слухи о возможном русском походе на Запад стали толчком к вооруженному восстанию. Хотя покушение на брата императора великого князя Константина, верховного главнокомандующего польскими войсками, не удалось, но повстанцы смогли повести. за собой не только население Варшавы, но и значительные части армии. После того, как польский сейм 25 [по н. с.] января 1831 г. лишил Николая польской короны, которую он без особого восторга принял всего около двух лет назад, новое правительство, возглавляемое князем Адамом Чарторыйским, встало на курс военной конфронтации. Однако Запад не оказал ожидавшейся вооруженной помощи. Более того, внутрипольские беспорядки, начиная с лета 1831 г., помогли численно превосходящим русским вооруженным силам в подавлении восстания. Конституция 1815 г. была отменена.
Польша окончательно лишилась прежней формальной самостоятельности.
Если правительство Николая I осуществляло после аннексии королевства, несколько позже поделенного на губернии, массированную политику русификации, то она была в значительной степени рассчитана на польский особый случай. В своем «Завещании» император в 1835 г. настрого приказывал наследнику:
«Никогда не давай свободы полякам. Продолжай начатое тяжелое дело обрусевания этой области и стремись к тому, чтобы закончить его и ни в коем случае не дай ослабеть принятым мерам».
Жесткие меры в отношении основанного в 1846 г. в Киеве украинского «Братства святых Кирилла и Мефодия», напротив, были скорее нацелены на восстановление статус-кво в империи и непосредственно не находились в русле агрессивной политики культурной и языковой русификации.
Уварова часто и в значительной мере справедливо обвиняли в обскурантизме и реакции. Поскольку его соображения об особом развитии России изучены явно недостаточно, то их оценивали только как измышления заблуждавшейся аристократической клики. Было бы удивительно, если бы высокообразованный человек его ранга удовольствовался пустой бутафорией. В действительности его соображения обнаруживают поразительные параллели с выводами независимых умов того времени. Поколение, выросшее и посещавшее университеты при Николае, не в последнюю очередь идентифицировало себя с его режимом. Сравнение императора с древнерусскими народными героями было им вовсе не чуждо, и казалось уже решенным, что его «святая личность» займет незыблемое место в русской истории. Университетский профессор С. П. Шевы-рев писал в 1841 г. в первом номере журнала «Москвитянин», что Россия, несмотря на контакты с Западом, сохранила три существенных элемента (он имел в виду Уваровскую формулу) «в их полной чистоте» и будет строить на них надежное будущее. В соответствии с этим ни одна другая страна не имела такого «гармоничного политического бытия», как Россия Николая I. Даже либерально-консервативный философ и правовед Б. Н. Чичерин сохранил в воспоминаниях о времени своей учебы в Москве в сороковые годы в меньшей степени то, что запрещалось, а в большей степени то, что при Николае могло способствовать духовному развитию, хотя в известных случаях только в личной сфере. По его мнению, Россия нуждалась в еще большей зрелости, чтобы уверенно и без ущерба для себя меряться с Западной Европой. Если Уваров и вместе с ним император сделали из этого вывод, что необходимо защищать страну от проник