— Сколько?
— Рублей двадцать пять. Фотографа я пришлю. Как фамилия новорожденного?
— Кузин. Шестая палата.
— Лембит Кузин. Прекрасно звучит. Действуйте. Я спросил у Теппе:
— Как найти отца?
— А вон. Под окнами сидит на газоне. Я спустился вниз.
— Але, — говорю, — вы Кузин?
— Кузин-то Кузин, — сказал он, — а что толку?!
Видимо, настрой у товарища Кузина был философский.
— Разрешите, — говорю, — вас поздравить. Ваш ребенок оказался 400 000-м жителем нашего города. Сам я из редакции. Хочу написать о вашей семье.
— Чего писать-то?
— Ну, о вашей жизни…
— А что, живем неплохо… Трудимся, как положено… Расширяем свой кругозор… Пользуемся авторитетом…
— Надо бы куда-то зайти, побеседовать.
— В смысле — поддать? — оживился Кузин.
Это был высокий человек с гранитным подбородком и детскими невинными ресницами. Живо поднялся с газона, отряхнул колени.
Мы направились в «Космос», сели у окна. Зал еще не был переполнен.
— Денег — восемь рублей, — сказал Кузин. — плюс живая бутылка отравы.
Он достал из портфеля бутылку кубинского рома. Замаскировал оконной портьерой. — Возьмем для понта граммов триста?
— И пива, — говорю, — если холодное…
Мы заказали триста граммов водки, два салата и по котлете.
— Нарезик копченый желаете? — спросил официант.
— Отдохнешь! — реагировал Кузин.
В зале было пустынно. На возвышении расположились четверо музыкантов. Рояль, гитара, контрабас и ударные. Дубовые пюпитры были украшены лирами из жести.
Гитарист украдкой вытер ботинки носовым платком. Затем подошел к микрофону и объявил:
— По заказу наших друзей, вернувшихся из курортного местечка Азалемма…
Он выждал многозначительную паузу.
— Исполняется лирическая песня «Дождик каплет на рыло!..»
Раздался невообразимый грохот, усиленный динамиками. Музыканты что-то выкрикивали хором.
— Знаешь, что такое Азалемма? — развеселился Кузин. — Самый большой лагерный поселок в Эстонии. ИТК, пересылка, БУР… Ну, давай!
Он поднял стакан.
— За тебя! За твоего сына!
— За встречу! И чтоб не последняя…
Две пары отрешенно танцевали между столиками. Официанты в черно-белой униформе напоминали пингвинов.
— По второй? Мы снова выпили. Кузин бегло закусил и начал:
— А как у нас все было — это чистый театр. Я на судомехе работал, жил один. Ну, познакомился с бабой, тоже одинокая. Чтобы уродливая, не скажу — задумчивая. Стала она заходить, типа выстирать, погладить… Сошлись мы на Пасху… Вру, на Покрова… А то после работы — вакуум… Сколько можно нажираться?.. Жили с год примерно… А чего она забеременела, я не понимаю… Лежит, бывало, как треска. Я говорю: «Ты, часом, не уснула?» — «Нет, — говорит, — все слышу». — «Не много же, — говорю, — в тебе пыла». А она: «Вроде бы свет на кухне горит…» — «С чего это ты взяла?» — «А счетчик-то вон как работает…» — «Тебе бы, — говорю, — у него поучиться…» Так и жили с год…
Кузин вытащил из-за портьеры бутылку рома, призывно ее наклонил. Мы снова выпили. Гитарист одернул пиджак и воскликнул:
— По заказу Толика Б., сидящего у двери, исполняется…
Пауза. Затем — с еще большим нажимом:
— Исполняется лирическая песня: «Каким меня ты ядом напоила?..»
— Ты сам женат? — поинтересовался Кузин.
— Был женат.
— А сейчас?
— Сейчас вроде бы нет.
— Дети есть?
— Есть.
— Много?
— Много… Дочь.
— Может, еще образуется?
— Вряд ли…
— Детей жалко. Дети-то не виноваты… Лично я их называю «цветы жизни»… Может, по новой?
— Давай.
— С пивом…
— Естественно…
Я знал, еще три рюмки, и с делами будет покончено. В этом смысле хорошо пить утром. Выпил — и целый день свободен…
— Послушай, — говорю, — назови сына Лембитом.
— Почему же Лембитом? — удивился Кузин. — Мы хотим Володей. Что это такое — Лембит?
— Лембит — это имя.
— А Володя что, не имя?
— Лембит — из фольклора.
— Что значит — фольклор?
— Народное творчество.
— При чем тут народное творчество?! Личного моего сына хочу назвать Володей… Как его, высерка, назвать — это тоже проблема. Меня вот Гришей назвали, а что получилось? Кем я вырос? Алкашом… Уж так бы и назвали — Алкаш… Поехали?
Мы выпили, уже не закусывая.
— Назовешь Володей, — разлагольствовал Куэин, — а получится ханыга. — Многое, конечно, от воспитания зависит…
— Слушай, — говорю, — назови его Лембитом временно. Наш редактор за это капусту обещал. А через месяц переименуешь, когда вы его регистрировать будете…
— Сколько? — поинтересовался Кузин.
— Двадцать пять рублей.
— Две полбанки и закуска. Это если в кабаке.
— Как минимум. Сиди, я позвоню…
Я спустился в автомат. Позвонил в контору. Редактор оказался на месте.
— Генрих Францевич! Все о'кей! Папа — русский, мать — эстонка. Оба с судомеха…
— Странный у вас голос, — произнес Туронок.
— Это автомат такой… Генрих Францевич, срочно пришлите Хуберта с деньгами.
— С какими еще деньгами?
— В качестве стимула. Чтобы ребенка назвали Лембитом… Отец согласен за двадцать пять рублей. Иначе, говорит, Адольфом назову…
— Довлатов, вы пьяны! — сказал Туронок.
— Ничего подобного.
— Ну, хорошо, разберемся. Материал должен быть готов к среде. Хуберт выезжает через пять минут. Ждите его на Ратушной площади. Он передаст вам ключ…
— Ключ?
— Да. Символический ключ. Ключ счастья. Вручите его отцу… В соответствующей обстановке… Ключ стоит три восемьдесят. Я эту сумму вычту из двадцати пяти рублей.
— Нечестно, — сказал я.
Редактор повесил трубку.
Я поднялся наверх. Кузин дремал, уронив голову на скатерть. Из-под щеки его косо торчало блюдо с хлебом. Я взял Кузина за плечо.
— Але, — говорю, — проснись! Нас Хуберт ждет…
— Что?! — всполошился он, — Хуберт? А ты говорил — Лембит.
— Лембит — это не то. Лембит — это твой сын. Временно…
— Да. У меня родился сын.
— Его зовут Лембит.
— Сначала Лембит, а потом Володя.
— А Хуберт нам деньги везет.
— Деньги есть, — сказал Кузин, — восемь рублей.
— Надо рассчитаться. Где официант?
— Але! Нарезик, где ты? — закричал Кузин.
Возник официант с уныло поджатыми губами.
— Разбита одна тарелка, — заявил он.
— Ага, — сказал Кузин, — это я мордой об стол — трах!
Он смущенно достал из внутреннего кармана черепки.
— И в туалете мимо сделано, — добавил официант, — поаккуратнее надо ходить…
— Вали отсюда, — неожиданно рассердился Кузин, — слышишь? Или я тебе плешь отполирую!
— При исполнении — не советую. Можно и срок получить.
Я сунул официанту деньги.
— Извините, — говорю, — у моего друга сын родился. Вот он и переживает.
— Поддали — так и ведите себя культурно, — уступил официант.
Мы расплатились и вышли под дождь. Машина Хуберта стояла возле ратуши. Он просигналил и распахнул дверцу. Мы залезли внутрь.
— Вот деньги, — сказал Хуберт, — редактор беспокоится, что ты запьешь…
Я принял у него в темноте бумажки и мелочь… Хуберт протянул мне увесистую коробку.
— А это что?
— «Псковский сувенир».
Я раскрыл коробку. В ней лежал анодированный ключ размером с небольшую балалайку.
— А, — говорю, — ключ счастья!
Я отворил дверцу и бросил ключ в урну. Потом сказал Хуберту:
— Давай выпьем.
— Я же за рулем.
— Оставь машину и пошли.
— Мне еще редактора везти домой.
— Сам доберется, жирный боров…
— Понимаешь, они мне квартиру обещали. Если бы не квартира…
— Живи у меня, — сказал Кузин, — а бабу я в деревню отправлю. На Псковщину, в Усохи. Там маргарина с лета не видели…
— Мне пора ехать, ребята, — сказал Хуберт…
Мы снова вышли под дождь. Окна ресторана «Астория» призывно сияли. Фонарь выхватывал из темноты разноцветную лужу у двери…
Стоит ли подробно рассказывать о том, что было дальше? Как мой спутник вышел на эстраду и заорал: «Продали Россию!..» А потом ударил швейцара так, что фуражка закатилась в кладовую… И как потом нас забрали в милицию… И как освободили благодаря моему удостоверению… И как я потерял блокнот с записями… А затем и самого Кузина…
Проснулся я у Марины, среди ночи. Бледный сумрак заливал комнату. Невыносимо гулко стучал будильник. Пахло нашатырным спиртом и мокрой одеждой.
Я потрогал набухающую царапину у виска. Марина сидела рядом, грустная и немного осунувшаяся. Она ласково гладила меня по волосам. Гладила и повторяла:
— Бедный мальчик… Бедный мальчик… Бедный мальчик…
С кем это она, думаю, с кем?..
Ерофеев ВенедиктВасилий Розанов глазами эксцентрика
1. Я вышел из дома, прихватив с собой три пистолета, один пистолет я сунул за пазуху, второй — тоже за пазуху, третий — не помню куда.
И, выходя в переулок, сказал: «Разве это жизнь? Это не жизнь, это колыхание струй и душевредительство». Божья заповедь «не убий», надо думать, распространяется и на себя самого («Не убий себя, как бы ни было скверно»), но сегодняшняя скверна и сегодняшний день вне заповедей. «Ибо лучше умереть мне, нежели жить», — сказал пророк Иона. По-моему, тоже так.
Дождь моросил отовсюду, а может, ниоткуда не моросил, мне было наплевать. Я пошел в сторону Гагаринской площади, иногда зажмуриваясь и приседая в знак скорби. Душа моя распухла от горечи, я весь от горечи распухал, щемило слева от сердца, справа от сердца тоже щемило. Все мои ближние меня оставили. Кто в этом виноват, они или я, разберется в День Суда Тот, Кто, и так далее. Им просто надоело смеяться над моими субботами и плакать от моих понедельников. Единственные две-три идеи, что меня чуть-чуть подогревали, тоже исчезли и растворились в пустотах. И в довершение от меня сбежало последнее существо, которое попридержало бы меня на этой Земле. Она уходила — я нагнал ее на лестнице. Я сказал ей: «Не покидай меня, белопупенькая!» — потом плакал полчаса, потом опять нагнал, сказал: «Благословеннолонная, останься!» Она повернулась, плюнула мне в ботинок и ушла навеки.