4. Серьезный разговор (продолжение).
5. Да или нет?
6. Георгий Назарыч.
7. Тревога не бывает напрасной.
8. Долгие проводы — лишние слезы.
9. Непредвиденные обстоятельства.
10. В Москве.
11. Вот это встреча!
12. Перстами легкими, как сон…
13. Попытка не пытка.
14. Да и вы не Пушкин.
15. Опять проклятые вопросы.
16. Тень отца Гамлета.
17. Прощай, свободная стихия.
18. Отец.
19. Новое лицо.
20. Сенька-Самурай.
21. Приливы и отливы.
22. Есть шанс.
23. Так близко и так далеко.
24. Ночной переполох.
25. На кладбище.
26. Песня без слов.
27. Запутался, совсем запутался.
28. Пусть он уйдет.
29. Перемирие.
30. Смотря откуда посмотреть.
31. Еще одно испытание.
32. Потею, сил моих нет!
33. Неудачное сватовство, или Любовь к кукурузным палочкам.
34. Сто восемьдесят на девяносто.
35. Мама! Он пришел!
36. Не уходи — мне страшно.
37. Еще трое — и все с засученными рукавами.
38. И утро не принесло облегчения.
39. Рассказ лодочника.
40. Рассказ лодочника (продолжение).
41. И смех и грех (окончание рассказа лодочника).
42. Не удивляйтесь, это я.
43. Как пробиться в одиночку?
44. Сын своих родителей.
45. Намечаются перемены.
46. Что с нами со всеми будет?
47. Если сможешь, забудь.
48. Vox clamantis in deserto.
49. Человек с секретом.
50. Левушка, иди к нам!
51. Ожидание.
52. По самому краю.
53. Разлука ты, разлука.
54. Вполне обычный визит.
55. Ничего, кроме усталости.
56. Опять мимо!
57. О неприятном — потом.
58. Чудак-человек.
59. Миша, ужин на столе.
60. Внезапные откровения Игоря Андреевича.
61. Что сделано — то сделано.
62. Устройте так, чтобы я его больше не видел.
63. Томление духа или погоня за ветром.
64. Снова реплики и умолчания.
65. Снова бессонница и тревога.
66. Заманчивое предложение.
67. От пятницы до воскресенья.
68. Нет, вы уж теперь, пожалуйста, помолчите.
69. Одно неприятное поручение.
70. Александр Маркович, а мы к Вам!
71. Вечер телефонных звонков.
72. Нас счастье ищет, а найти не может.
73. Жан-Пьер делает выбор.
74. Алексеев волновался не зря.
75. Анна Арнольдовна предостерегает.
76. И в Париже люди живут.
77. И хочется, и колется…
78. Не провожайте, мне не далеко.
79. Неужели наступит лето?
80. Вопрос лишь в том, кто выпил молоко.
81. Крадемся на кошачьих лапах, распространяя трупный запах.
82. Не по чину берешь, Розвальнев.
83. Дедушке стало хуже.
84. Поэзия — она, брат, повсюду.
85. Не то свадьба, не то поминки.
86. Ox уж эти противоречия.
87. Пока сам не убедишься, помалкивай.
88. Устами младенца.
89. Мисюсь не Мисюсь — но что-то есть.
90. Как будто ветер с четырех сторон.
91. Не уследишь — обязательно вляпается.
92. Есть много, друг Гораций, различных ситуаций.
93. В этом же месте и в это же время.
94. И виждь, и внемли.
95. — Неправда. Вы не любите и никогда не любили его, — неожиданно произнес все это время молчавший Кузьмин, — вы выдумали это, чтобы только мучить и себя, и его…
96. — Катитесь вы все с вашими утешениями знаете куда! — вспыхнула Надя, и было видно, что вся горечь и боль, все страшное напряжение последних дней…
97. — Вам некуда торопиться. Вас там ждут меньше всего, можете мне поверить. — Микки встал, закурил, подошел к окну, не оборачиваясь, повторил: Вам некуда торопиться.
98. — Олег, я давно ищу случая поговорить с тобой. Скажи мне, что произошло? Ты стал какой-то… Ну какой-то… Не знаю — какой-то не такой. О чем ты все время думаешь? Я все время ловлю себя на ощущении, что вот ты здесь — и тебя нет.
Что с тобой? Я измучилась. Я теряюсь в догадках. Ты что-то от меня скрываешь. Ты думаешь, я не вижу?
Что случилось? Ну что случилось? — Света подошла к нему вплотную, положила руки ему на плечи, заглянула в глаза.
99. — Пацаны! Айда раков ловить! — звонко закричал Вадька, самый младший из Веденяпиных.
— Хорош орать-то! Не видишь, что ли? — строго осадил его рассудительный Славик, который хотя и был всего на полтора года старше брата, но уже чувствовал себя взрослым и степенным мужиком и хозяином в доме.
100. — Верк, а Верк!
— Ну чего тебе?
— Верк, давай, а?
— Вот дурак-то!
— А чего, Верк?
— Да отстань ты. Не видишь, что ли, — все руки в мыле?
Вера отвернулась, пряча улыбку. — Вот дурак-то, — ласково повторила она. Но уже тихо.
101.-А не потрафишь чем — опять ногой в зубы. Все тело, бывало, исщиплет. Озорная была, царствие ей небесное. — Баба Катя перекрестилась, захотела еще что-то добавить, но передумала и надолго замолчала.
102. Через несколько дней между нами установился тот особый уровень взаимопонимания, когда и вопросы казались излишними, и молчание казалось многозначным и нисколько не тягостным.
103. Невольно вскрикнув от внезапной боли, он повернулся на спину, затих…
И все вокруг затихло. Тишину
Ничто не нарушало, кроме капель
Дождя и голосов на переправе,
Торгующихся с лодочником. Тот,
Ссылаясь, очевидно, на погоду,
Накинуть требовал. Другие голоса
С ним спорили. И эта перебранка
Не кончится, казалось, никогда.
Потом он снова потерял сознанье.
И сколько так он пролежал — минуту,
Неделю, год, столетие — никто
Сказать не может. Но сияло солнце,
Когда он вновь открыл глаза и понял,
Что вновь родился…
Кисина ЮлияПолет голубки над грязью фобии
Крушение было назначено на тринадцать часов. Оставалось два с половиной, но, как сейчас помню, время это растянулось очень надолго. Тогда мне показалось, что прошло целое лето. Впрочем, растягивать времена — это обычное состояние людей, обреченных смерти, тем более, если на эту смерть они обрекают себя добровольно. В этом есть некоторое наслаждение и чудовищная развязность обывателя.
Вагон, в который всех нас поместили, выглядел, пожалуй что, довольно чисто: глаженые шторки на окнах, содержательные пейзажи за окнами; мелькание пальм, синего моря, часовен, степей, акведуков — словом, всего, чего может пожелать усталый взгляд путешественника и что не даст ему ни расслабиться до конца, ни вновь напрячь свой блуждающий ум.
Пассажиры все до одури приятные: милейшая Розита в суровом сарафане, несколько молодых людей — школьников-бобриков, которые ведут себя довольно сносно — дань романтизму — в поезде, обреченном на крушение. Рядом с круглым радио пенсионер в целлулоидовой шляпе. Потом еще в других купе — девочки-одна другой краше-Валя и Люся и Валя вновь. Проводник тоже ничего себе — «из бывших патриотов», и, наконец, — я.
Никогда раньше я не видела в лицах столько торжественной доброжелательности. В общем мне было, ах, как хорошо. В Красно-железно-Моторске вошли новые пассажиры — несколько старичков и один весьма милый молодой человек с обезьянкой в руках. Он все время к ней ластился.
Поезд тронулся. Вначале ехали молча. После чая начались любопытствующие разговоры о крушении. Подробностей никто не знал. Все знали только время. Пенсионерка в зеленом жакете жаловалась, что узнала из газет: «Вроде бы для всех, а билет с огромным трудом доставала и переплатила».
Вдруг молодой человек с обезьянкой, а его лицо все время вытягивается: губы — в острый угол, почти что в хобот, так он шевелит губами, в манере Чорбы; он спрашивает: «А мы погибнем?» Ну конечно, об этом никому ничего не известно, но я безапелляционно заметила, что, разумеется, погибнем, а для чего же еще тогда крушения устраивать, да еще на таком высоком уровне.
Вскоре все эти разговоры мне наскучили и я вытащила журнал. Это была «Америка». Проводник — он тут как тут: ходит с колокольчиком на палочке и металлическим голосом сообщает правила: «Читать разрешается только в ватерклозете».
Я уже сидела со снятыми штанишками на стульчаке. Воняло, но не так, как во всех поездах. Я перелистывала журнал. Снаружи он был нормальный, но, может быть, вы помните журнал с голографическим орлом на обложке, так вот, этот был еще более странный. Внутри это пластиковая сумка, такие бывают у стюардесс. На пластике — поры. Действительно, они как на коже: дышат, сжимаются и расходятся ярко-оранжевыми дрожащими поверхностями. В пакете — кассета. Я поставила кассету, и на ней была полная и подробная запись «Лета, которого м.б. никогда не было». Страницы журнала с легкостью перелистывались. Фотографии отменного качества.
Все было необычайно ярко. Непонятным образом откуда-то накатилась синяя волна. Пробежал кто-то не узнанный мною, но до боли знакомый. Впрочем, лица я так и не разглядела, только до боли родной след промелькнувших рук, ног движения — давал мне основания помнить об этом всегда. Я еще не успела разглядеть следы на песке, чтобы понять, мужчина это был или женщина, как море смыло следы и передо мной снова лежал сухой песочный пирог. В туалет постучали. Я, мгновенно застеснявшись потаенного изображения, перелистнула страницу. За дверью было тяжелое сопение: «Этот ветер остался от войны», просипело за щелью. «Я ветеран войны… — послышалось кругом. — Я, понимаешь ли…» Открывать я не собиралась. «Просраться-то дадите перед концом?» отмороженно хихикнула я. «Там — беременная», — послышалось за дверью. Возня продолжалась. Все что-то шуршало. Веши я видела из-за этого не целиком, а только фрагменты. Они наплывали большими размытыми деталями и отплывали куда-то в туннель. Наконец рука моя завозилась с замком, и дверь открылась. Снова все приобрело свои масштабы. В дверь просунулась пожилая дама вроде Розиты — вся в орденах… ветер войны… «Я боюсь крушения», — сказала она мне жирным красивым курсивом (полушепотом), озираясь на звук колокольчика. Вытащила капитанский погон, протянула: «Я единственная боюсь. Что делать? Помоги, Дочка».