Была ли реальной угроза глобальной ядерной войны? Была – как минимум во время Карибского кризиса 1962 года. После него установилась ситуация ядерного сдерживания, которая сохраняется и сегодня – положение дел с тех пор не изменилось. Сдерживание означает признаваемую и взятую в расчёт реальную угрозу глобальной ядерной войны. Оно привело к тому, что мировая война реализуется как сеть локальных конфликтов с применением конвенциональных вооружений. После демонтажа СССР эти конфликты приблизились вплотную к границам России и частично проникли на её территорию.
Чем была гонка вооружений, ставшая одной из причин нашего разорения? Эффективным использованием со стороны противника угрозы войны, которой не должно быть. При этом виновато в нашем разорении не развитие технологий, которое обеспечивал советский ВПК с большим заделом на будущее, а поддержание избыточных мобилизационных мощностей в промышленности, запасов и огромной армии.
Мы понесли недопустимые потери в игре в угрозы, и это следствие военного «упрощения» нашей политики – недостаточно имперской. Мы защищали не только Россию, но и цивилизационную инновацию, радикальный социализм, общественный строй. Иначе и быть не могло. Победа в Великой Отечественной войне была победой идей Родины-страны и Отечества-государства, возвращённых в корпус советской идеологии, и одновременно народной победой, победой нового общественного устройства. Лозунг «За Родину, за Сталина!» появился уже в период боёв на озере Хасан в 1938 году. Это почти точная идеологическая калька русского воинского девиза «За Веру, Царя и Отечество», получившего широкое распространение во время Первой мировой. Вера при этом стала коммунистической и само собой разумеющейся.
Но государство вернулось в идеологию и политику пока всё-таки в виде средства, а не самостоятельной ценности. Государство служило социализму и партии, а не социализм и партия – государству. Военный режим мирного времени не способствовал перемене мест и ролей. Поэтому, когда, как показалось, социализм перестал быть историческим супердостижением, когда и Западная Европа, и даже США якобы обзавелись социальными функциями государства и обществом потребления, мы не смогли защитить построенный нами исторически новый тип государства. Точнее, не захотели. Мы забыли, зачем оно нужно само по себе. А как средство сохранения мирового первенства оно показалось негодным. Да и от первенства мы устали. Однако новое русское государство выжило, защитило себя само и напомнило нам о своих нужности и значении. Созданное СССР социалистическое государство начало освоение политических прав – суверенизацию – и стало превращаться в народное.
Что мы защищаем и на чём стоим
Суверенитет – это способ существования власти в государстве. Он опирается на точное знание, что именно мы способны защитить, от кого и от чего. Любые формальные рассуждения о суверенитете бессмысленны, как, например, ставшие популярными представления о полном и частичном суверенитете. Любая власть и государство вынуждены с кем-то и с чем-то считаться. Но понятие суверенитета для того и нужно, чтобы выделить сущности, ради которых и учреждаются государство и власть, которые являются исключительной сферой их бытия. Можно сказать, что суверенитет – это пределы, в которых осуществляется государственная власть, совокупность проявлений власти и государственности, в отношении которых не может быть никакого компромисса с чьим-либо посторонним влиянием, не говоря уже о приказе. Так что суверенитет либо есть, либо его нет. А если нет, то нет и государства.
Мы уже навязали европейской цивилизации социализм. И не только ей. Защищаясь от западных колонизаторов, коммунизм и социализм на вооружение взял Китай. Того, что мы достигли в 1921 году, он достиг лишь к 1949-му, так и не завершив дело революции на Тайване. Мы в 1991-м потеряли много больше, чем то, что значит Тайвань для Китая. Китай сразу назвал себя народным государством, а мы не сделали этого до сих пор, хотя именно народное государство, народная империя есть то, что мы завоевали в XX веке. Китай пошёл в рабство США, чтобы поднять своё хозяйство. Мы бы никогда не пошли – но на этот раз нам бы и не предложили. Своё хозяйство мы восстанавливали сами – в третий раз за сто лет. Китай создал огромное, но неустойчивое богатство. Которого всё равно не хватает на всех китайцев. И до сих пор не вооружился достаточно, чтобы бросить вызов США. А мы бросили, потому что вооружились. Что мы должны защищать, если хотим выжить? Каков наш имперский путь?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно проектировать. То есть вернуться к той работе, которая остановилась в нашей стране после смерти Сталина. Но ничего проектировать мы не сможем без суверенитета в области мысли, действительной, а не кафедральной философии и подлинного образования, не оказывающего услуги, а формирующего гуманитарный авторитет, открывающего доступ к культуре. В мире нет другой России, и понимание наших проблем – исключительно наша забота. Нам надо набраться смелости иметь собственный исторический взгляд на мир в целом и на себя в нём – как это делали наши предшественники. Это и значит быть русским. Мы должны ответить на вопрос о человеке – кто это? Как мы его понимаем? Как мы понимаем себя в человеческом качестве? Надо восстановить и продолжить все линии русской мысли, обосновывающие это понимание.
Пустым словом с большой буквы – «Человек» – с лёгкостью оперирует неолиберализм, подчиняя ему всё, что угодно, государство прежде всего, но никак человека не раскрывая. И не случайно. В этих рассуждениях «Человек» – всего лишь алгебраическая переменная, место, куда неявно и негласно подставляется весь набор страстей и смертных грехов, а по социологической нужде – и так называемое «Общество», несмертная общность индивидов, понимаемая зоологически, как стая или, масштабнее, как вид. Марксизм в конечном счёте утверждал именно общественную сущность человека. Исключение метафизики души во всём её объёме – от древних греков до христианства – было главным в марксизме, соединившим английский экономический либерализм с немецкой гегелевской ересью Абсолютного Духа. Либерализм, в том числе и марксистский, отрицает культурную сущность человека. Понятие народа невозможно без понятия человека. Для либерализма «Народ» – такая же пустышка, как и «Человек», но Народа либерализм боится больше – как реального, воплощённого и действующего в истории Человека.
Мы наследники платоновской линии, развитой христианством: человек идет к Богу, который Сам сделал шаг навстречу человеку, стал человеком, умер как человек – и воскрес как человек. Человек способен возродиться, уподобляясь Богу, идя к Нему, какая бы катастрофа и гибель с человеком ни приключилась. Метафизика, понимаемая как бытие, вообще не может быть метафизикой человека. Бытийствует природа, в крайнем случае – общество. Человек же есть умирание и рождение, воля и действие, чувство и мысль. Мы – православные, прошедшие через ересь человекобожия, через иллюзию замещения Бога человеком, убийства Бога (не всю правду сказал Ницше о смерти Бога) в её самом радикальном варианте. И мы при этом храним эталон христианской веры, который позволяет эту ересь преодолеть.
Мы противники аристотелевской линии философской мысли, продолженной английским натурализмом-эмпиризмом, согласно которой человек – политическое животное. Мы противники английского философского понимания человека как эгоистического индивидуума (социального атома), ограниченного другими такими же индивидуумами. Поэтому в наших моральных представлениях человек обладает не только врождёнными правами, но и обязанностями. Человек определяется совестью, которая дана каждому – и именно она источник позитивной свободы. Мы отдаём себе отчёт в том, что каждому рождённому только предстоит стать человеком, поскольку это сущность идеальная, а не материальная. Мы наследники философии, понимающей человека как государственного деятеля, обустраивающего жизнь народа. Иными словами, без эстетического, нравственного и мыслительного суверенитета мы никакого собственного государства не спроектируем.
Советское народное хозяйство было суверенным, вплоть до автаркии, которая, впрочем, никогда не была абсолютной. Мы многое брали у мира и многое ему дали. Сегодняшнее российское хозяйство не суверенно технологически. Хозяйственный суверенитет вовсе не предполагает полной материальной автаркии, когда всё производится на территории государства его предприятиями или предприятиями его граждан. Но всё жизненно важное: вооружения, транспорт, продовольствие, лекарства и медицинское оборудование, – должно производиться внутри империи. Это касается и тех отраслей культуры, в которых отсутствие необходимых технических средств и квалифицированного персонала может препятствовать нормальной деятельности, созданию произведений – например, кинематографии. А значит, должны производиться знания, технологии, станки, материалы, энергия и происходить обучение людей по широкой номенклатуре специальностей. Нет пока и финансового суверенитета – правда, его нет ни у кого. Мы вынуждены будем к нему прийти. И самый верный путь – заставить противника самого подталкивать нас к этому. Экономический суверенитет предполагает как хозяйственную, так и финансовую самодостаточность и самостоятельность.
Основная угроза территориальному суверенитету для нас формируется изнутри, в результате «успехов» управления извне. К «общедемократическому» инструментарию разрушения государства противник хочет присовокупить «национально-освободительный» фактор. Россию якобы нужно «деколонизировать». Против подобного покушения на целостность страны ядерное сдерживание не работает. Его инструментом должен стать, по замыслу врага, русский национализм. Если «Россия для русских», то она не для татар, не для якутов, не для башкир, не говоря уже о Кавказе и всех остальных этносах. Без общеимперских целей, входящих в содержание суверенитета, без понимания всего русского как цивилизационной, а не этнической основы сохранение целостной территории России и её государства в исторической перспективе вряд ли возможно.
Вышеописанный объём суверенитета предполагает политику, выходящую за контуры военной доктрины. Кроме того, суверенитет как сущностное ядро власти и государства не может быть тайным. Мы не можем не знать, что защищаем, на чём стоим. Народность суверенитета не имеет ничего общего с декоративными партийными программами представительной демократии, она есть общенародное согласие, консенсус, невозможный, если сам предмет его нельзя знать и обсуждать.
Контрреволюция Путина: от политики к экономике
Путинская власть в России остановила революционное наступление на страну, фактически приняв идеологию контрреволюции по отношению к перестройке, к демонтажу СССР, к внешнему управлению. В рамках аналогии с событиями 1917–1921 и 1929–1939 годов. Путин и его сторонники – это «красные», а не «белые», сталинисты, а не троцкисты. Прощение проигравших в Гражданской войне – вовсе не признание их правоты. Получив мандат легитимности от народа как антикризисный, а потому поначалу сугубо временный управляющий, Путин возглавил не белое (то есть либерально-демократическое), как в феврале 1917 года, а красное (то есть ориентированное на государственность) «Временное правительство».
Впрочем, либералам оставили достаточно большое поле активности, отдав в их руки бизнес на всех бюджетных и вообще государственных возможностях. Экономика России оставалась либеральной – не суверенной и не проектной. Что было ценой возрождения рыночных начал экономики, невозможного без естественного хода хозяйственных процессов. Ровно для того же Столыпин просил у думских оппозиционеров и революционеров 20 лет мира. Путин, как и Сталин, сумел эти 20 лет обеспечить.
Именно «красный цвет» путинского правления дал ему устойчивость и время. Политически это правление было и остаётся авторитарным в опоре на монархическую Конституцию 1993 г. Что с точки зрения римской демократии нормально и правильно. В период кризиса (именно кризиса, а не войны, которая велась постоянно) власть в Римской республике временно переходила к назначаемому диктатору – до тех пор, пока положение не выправится. В нашем случае (как и в Риме) эту временность надо понимать не как краткость пребывания у власти, а как время, необходимое для решения проблемы воспроизводства власти и российского государства в исторической перспективе. Путин ликвидировал олигархию – политическое влияние сверхкрупных состояний. Но в экономике эти состояния долгое время играли первые роли – за исключением ВПК и стратегической инфраструктуры, которыми государство занималось само, преемственно переняв их от СССР.
Хотя Путин и провозгласил в 2007 году в Мюнхене на международной конференции по безопасности принцип политического суверенитета России, реализация этого принципа была ограничена потерей Россией экономической самодостаточности. Уже в 2008-м Россия подтвердила курс на политический суверенитет принуждением Грузии к миру. Однако именно реальные шаги в сторону экономического суверенитета приведут к переходу продолжающейся холодной войны против России в горячую фазу, так как именно её экономическая несуверенность – главное достижение Запада в период после революции 1991 г.
Несмотря на то что «партия Путина», правящая публично с опорой на народный консенсус, выдвигает суверенитет в качестве краеугольной политической ценности, путинское правление пока не выработало никакой новой политэкономии для России. Однако всё это время под государственным контролем и с государственным участием восстанавливались стратегические производства. Страна добилась энергетической и продовольственной безопасности, провела перевооружение и реорганизацию Вооружённых Сил, достигла военно-технического превосходства над США. Эти преимущества предстоит, не теряя темпа, использовать для технологического прорыва и возвращения себе внутреннего рынка.
Проблему воспроизводства власти и государства в России невозможно решить, не возвратив в политическую действительность проектный подход. Ведь для того только, чтобы вырастить, подготовить и образовать новое поколение людей, нужно 25 лет целенаправленной работы. По всем демократическим нормам это 4–5 президентских сроков, когда президент должен был бы смениться минимум 2–4 раза. Каждые выборы в условиях кризиса – это потрясение для страны, если цели и проект государства не являются стабилизирующим фактором политики.
Преемственность государства и власти может быть основана в современном мире только на преемственности и воспроизводстве длительных проектов, а с учётом необходимого их допроектирования и перепроектирования – на воспроизводстве и преемственности самой проектной работы. Современная политика и есть проектирование, распространение власти как на актуальное будущее – действительные цели, планы, программы всех участников деятельности, так и на будущее потенциальное – на то, что ещё не свершилось. Однако – и это надо учитывать и использовать – Запад в целом и США в частности проектировать не могут и не собираются.
Они планируют войну и геноцид для сохранения старого порядка и своего сложившегося доминирующего положения в нём. На первом этапе против имперских стран-цивилизаций – России и Китая – будут осуществляться националистические провокации, Украина и Тайвань – лишь первые эпизоды начавшейся Третьей мировой войны, непримиримого противостояния коллективного Запада, возглавляемого США, с Россией, Китаем и другими странами, защищающими свою самобытность и свой суверенитет. Мы будем вынуждены начать джихад, в котором против сатанистов, чертей, иблисов, шайтанов плечом к плечу будут сражаться православные и мусульмане. Мы будем воздерживаться, сколько сможем. Но потом придётся сражаться за самые простые основания нашей жизни. Потому что противостоять нам будет культ смерти, на службу которому будет поставлена и наука. Черты этого культа явно видны в повадках врага на украинском театре военных действий.
Западная пропаганда: запрет на мышление и историю
Запад запрещает рефлексию себе – и, разумеется, нам. Западная пропаганда, взяв всё лучшее у доктора Геббельса – и прежде всего использование тотальной и бескомпромиссной лжи, – шагнула далеко вперёд. Общество потребления породило товарную рекламу, ставшую существенной частью Западной системной пропаганды. Без товарной рекламы, пронизывающей и то, что осталось от искусства, иллюзия сверхпотребительского рая не существовала бы. Чтобы довести эту иллюзию до совершенства, следовало создать впечатление, что потребление – это единственная реальность «современного общества». Для этого была создана концепция постиндустриального общества, устраняющая из поля зрения обывателя огромный пласт действительности – материальное производство. Тем самым ему внушалось, что он живет в самом «современном» – постиндустриальном – обществе чистого потребления, которому соответствует главная, исторически самая «прогрессивная» культура – культура постмодернизма. На эту иллюзию работают философия постмодерна и светская религия.
Самое существенное обстоятельство, ставшее очевидным в последние два десятилетия, с началом военных действий в Европе, – собственно, никакого постиндустриального общества не существует. Если либеральная демократия служила идеологическим и институциональным противовесом реальному развитому социализму, то постиндустриализм и постмодернизм должны были играть роль альтернативы утопическим идеям коммунизма. Ведь в постиндустриальном обществе уже решены все вопросы по удовлетворению всех потребностей, обеспечиваемых производством, которое «автоматично» и «невидимо». Люди должны заниматься (так и хочется сказать «производством») лишь увеличением массы и качества информации и знаний, а также свободным следованием своим наклонностям и представлениям.
Экономическая реальность, впрочем, совсем иная. Производство никуда не делось, оно просто вынесено в другие страны – нео-колонии (например, из США в Азию), или в нём заняты иммигранты-рабы из других стран – всё тот же пролетариат. Людям по-прежнему нужны пища, лекарства, одежда, жильё, транспорт, жизненное пространство, а не только членство в социальных сетях и компьютерные игры. Мировой гегемон всё это не производит, а присваивает. Поэтому у гегемона – «постиндустриальное» общество. Но при этом нет никакого «опережающего» роста объёма знаний и информации, если подходить с содержательной стороны. Напротив, по сравнению с XIX веком и началом ХХ века в фундаментальной науке наметился застой, количество важных открытий неуклонно сокращается. Поэтому обеспечить американскую эмиссию и займы «суммой технологий» не удалось. Пришлось привлекать утопию IT-технологий, которые якобы доводят технологическую массу до «критической», но этот биржевой «пузырёк» быстро лопнул. В конечном счёте заёмные и привлечённые мировые ресурсы ушли вовсе не в научные и технологические инвестиции «на благо всего мира» (или хотя бы САСШ), а на наращивание военной мощи и в американское потребление, необходимое сначала для «честной конкуренции» с СССР, а потом для демонстрации «абсолютного» цивилизационного превосходства над обнищавшей Россией.
Как не существует никакого постиндустриального общества, так нет и никакой действительной культуры постмодерна, в том числе в виде поп-культуры. Утопия действительного постмодерна развита в романе Г. Гессе «Игра в бисер» – при остановке развития культура застывает и превращается в универсальный метаязык, в рамках которого участники не создают ничего нового, но пользуются цитатами из уже имеющегося культурного арсенала. Но ничего подобного мы не наблюдаем. В обличье «культуры» постмодерна выступает всё та же системная пропаганда. С очевидностью это проявляется в феномене «современного искусства» – contemporary art в отличие от modern art. Дохлая акула в формалине «стоит» миллионы долларов – её за эту сумму покупают, поскольку она якобы что-то означает, как утверждает-намекает, но не объясняет автор. Символично, что крупнейшие и дорогостоящие коллекции подобного хлама приобретали именно банки. Реально это фиктивный актив в чистом виде.
А вот постмодернистское сознание в отличие от постмодернистской культуры реально существует, оно как раз явление массовое и обыденное. По сути, это продукт распада вульгарно-материалистического, натуралистического, «вещно-ориентированного» сознания, считавшего себя «отражением» реальности. Современный мир мышления и деятельности, его историческая реальность не вмещаются в такое натуралистическое «отражение» и не ухватываются им. Это натуралистическое сознание в ХХ веке «взорвалось» под натиском «отражаемого» и принципиально «неотразимого» мира мышления и деятельности и теперь разлетается миллиардами осколков, бессмысленные и бессвязные коллажи которых постмодернизм называет «текстами».
Точная метафора этого исторического события предъявлена в фильме «The Wall». Свихнувшись под давлением реальности, герой крушит вокруг себя окружающий его материальный мир, бывший когда-то миром его жизнеустройства. А потом задумчиво составляет из обломков абстрактные фигуры и узоры. Это событие в культуре Запада ещё требует своей рефлексии, хотя его предпосылка уже была осмыслена в начале ХХ века – как смерть Бога у Ницше, закат Европы у Шпенглера, забвение бытия у Хайдеггера.
Постмодернизм есть также и смерть повседневности, которая не может обходиться без Бога, без метафизики, обеспечивающей существование не только человеку, но и его вещам. Вещи не могут существовать на метафизическом самообеспечении, они разрушаются, аннигилируют. Сначала отказ от метафизики приводит к вещному фетишизму, сознание обжирается вещами (что в экономике соответствует «товарному фетишизму» Маркса и современному сверхпотреблению), а потом к объявлению их чистой «кажимостью» и областью произвола индивидуального представления – да здравствуют «свобода» и «всеобщая демократия»! В то время как метафизически основательное мышление хорошо знает, что вещи есть, но они не таковы, какими кажутся-представляются нам, и есть они не сами по себе. Как говорится, если доктор поставил вам диагноз паранойя, это ещё не значит, что вас не преследуют.
Постмодернистская пропаганда отрицает любую метафизику, объявляя её тоталитаризмом, деспотией и диктатурой, авторитаризмом, насилием и нарушением прав человека и т. д., и т. п. А без метафизики не может быть и никакого проекта. Поэтому русские не должны ни в коем случае отдавать себе отчёт в исторической реальности своего существования, а значит, не должны иметь действительности своего государства. Как, впрочем, и любые рабы, раз уж русских собираются низвести до этого состояния. Если в отношении русских это отрицание России как таковой, то в отношении американцев или европейцев это маскировка и отрицание действительности их государств путём её сокрытия за ширмой всеобщей управляемой демократии.
«Крепость» как стратегия
Сегодня, как, впрочем, и весь XX век, мы находимся на положении осаждаемой крепости. Ничего не изменилось. Добить нас пока не удалось. Осаждённая крепость часто проигрывает – прежде всего из-за предательства внутри. Пережили мы и предательство. Ни осада, ни предательство не работают. Уж очень велика крепость – целый континент. В этом и состоит русская историческая стратегия обороны: если нет природных преград, позволяющих защищаться – как море у Британии и горы у Швейцарии, – географическим фактором обороны становятся континентальные размеры территории и её берега. Более того, Наша Крепость – это и наша инфраструктура, и наше сознание, не доверяющее постмодернистской пропаганде, наша культура, наша душа.
Такое положение наши противники хотели бы сделать стратегически проигрышным, особенно если принять во внимание включённость России, Украины и Беларуси в так называемую глобальную «систему хозяйства и разделения труда». При всём «богатстве выбора» нам в этой «системе» была предложена незавидная роль: обмен дешевого сырья на импорт дорогих промышленных товаров, лекарств и продовольствия – до момента распада нашей страны. А дальше должны начаться прямой грабёж и истребление населения.
При этом требование радикально снизить цену и увеличить доступность нашего сырьевого продукта должно было поступить (и сейчас уже поступило!) ещё до ожидаемого распада России. И это будет требование, продиктованное общеевропейской «справедливостью». Ведь если отказаться от реальности собственной истории – чего от нас, собственно, и добиваются, – то получится, что территорию, столь богатую полезными ископаемыми и столь большую, мы занимаем «случайно». Придётся освобождать – путём дробления Российской Федерации на компактные «государства» под внешним управлением.
Но можно очистить от нас территорию и путём «освободительной» войны – по иракской модели. В авангарде вторжения пойдут украинцы – ИГИЛ Россия уже уничтожила. За украинцами – поляки с прибалтами, грузины. Подтянутся оккупационные силы НАТО. Делу сильно поспособствует желательный бунт внутри самой «крепости». Навального всерьёз готовили к роли главного «бунтаря». Восставшие должны были пойти освобождать его из мест лишения свободы. Потенциально пригодными для активизации массового бунта противник считает два типа конфликтов: на национально-этнической почве и между богатыми и бедными. На украинской территории США довели антирусский национализм до уровня нацизма – отказа от любых моральных и правовых ограничений, стремления убивать русских за то, что они русские. Таким укронацистом может стать не только еврей, но и русский (перестающий, конечно, быть таковым, даже если всё ещё говорит по-русски).
Противопоставить политике разрушения России мы можем только проектирование солидарного, справедливого социума, обеспечиваемого цивилизационным, континентальным – а это означает имперским, а не национальным – государством, наследующим историю как Российской империи, так и СССР. Альтернатив этой стратегии нет.
Самостояние
Нас не подчинили, потому что мы не подчинились. Соединённые Штаты Америки тоже отказались подчиняться Британии – платить не хотели. И мы не хотели платить монголам. Но не только платить. В отличие от США нас никто не формировал – ни предшественники, такие как Рим, ни другие империи. Мы формировали и цивилизовали себя сами, начав с принятия православной веры тысячу лет назад от собственного князя, а не от завоевателей. А князь не выбирал. Он уверовал. Рождение русского народа в акте крещения Руси является чудом. С него начинается наша история. Пятьсот лет понадобилось, чтобы создать своё государство, соразмерное такому народу. И ещё пятьсот – чтобы сделать его народным.
С этого пути – самостоятельного цивилизационного самоопределения – нам не свернуть. Альтернатива – потеря своей идентичности, историческая смерть. Хотим мы того или нет, но мы и дальше должны исключительно сами заниматься своим цивилизационным продвижением в истории, то есть идти собственным путём, путём самоопределения, жить своим умом и своими чувствами. Любая «помощь» со стороны окажется троянским конём. К своим целям и средствам их достижения нам приходить самим, не соблазняясь чужими рецептами, а на основе принятия, обдумывания и переживания уже сделанного и случившегося, продуманного, понятого и непонятого ранее, то есть рефлексивно и исторически. Понимания этого нам в нашей истории временами не хватает.
О единстве культуры
Из сказанного вытекает ответ на вопрос, нужна ли России модернизация.
От сторонников российской самобытности, концептуально замешанной на немецком романтизме[40] конца XVIII и начала XIX веков, можно часто услышать, что западное воздействие губительно для России, что нужно изолироваться от него, что в культурном отношении Россия может жить только как крепость. Это неверно. Страной – культурной крепостью по собственной воле в течение столетий была, например, Япония до вхождения в «европейский концерт» во второй половине XIX века. Во второй половине ХХ века (особенно после падения СССР) такой культурной крепостью вынужденно стала Куба. Сегодня такой крепостью является Северная Корея. И что этим странам дало положение крепости? После победы во Второй мировой войне мы жили за так называемым «железным занавесом», который опустил Запад. В результате мы не смогли – как народ – разобраться интеллектуально с западной пропагандой, стать умнее её. И она оказалась средством внешнего управления нами, властью над нами на два поколения.
Как ветви, выросшие из одного корня, мы частично культурно совместимы с Западом. То есть изобретённые им виды деятельности и создаваемые им вещи могут жить и у нас. Равно как и наоборот. Но не все. Переформатирование человеческого тела в машину нам не подходит. А вот некоторые «орудия» заимствуют у Запада и неевропейские цивилизации – финансовые технологии и рыночную эксплуатацию труда (то есть собственно капитализм), отсутствующие технологии и/ или их продукты.
Запад уверен, что в результате этих заимствований принимающие цивилизации «перерождаются» на западный манер. Однако в действительности это не так. В основе подобного представления лежат не факты, а догматическая убеждённость Запада в своём превосходстве, расистская позиция в отношении незападных народов – что тщательно и системно скрывается.
Характерно, что сторонники отказа от обмена и коммуникации, от торговли и войны (от которой отказаться не удастся, как бы ни хотелось, – а война это и обмен, и торговля, и коммуникация в предельном состоянии) не обсуждают вопрос, с какого момента, когда именно нужно «запереться». И что делать с уже заимствованными «вирусами» западной культуры: знаниями, нормами и образцами, – насколько надо вернуться назад? Это невозможно, как и «родиться обратно». Мышление, история не движутся вспять, они необратимы, каждый акт мышления перестраивает всё мышление, каждое историческое событие перестраивает всю историю. Осознав и поняв что-либо, мы уже не можем этого «забыть», стать прежними. Забвение, отказ от пройденного означают не возврат, а смерть, исчезновение.
Такая «славянофильская» (сегодня – «евразийская») точка зрения ошибочна уже хотя бы потому, что почти все продукты европейской цивилизации принципиально универсальны – как военное применение пороха (изобретённого в Китае). Можно, конечно, их не употреблять «из самобытности», но тогда нас (и любого другого) ждёт судьба зулусов в столкновении с ружьями. Так, может, надо ещё что-то воспринять «до комплекта» и только потом запереться? Кто будет это определять и как?
Европейская цивилизация живёт в процессах непрерывного обмена и коммуникации, в которых и распространяются все результаты её развития. Её развитие предполагает такое распространение и обмен в качестве необходимых механизмов. Государства обмениваются товарами и людьми, воюют и торгуют. Культура, философия, наука при обмене почти не меняются и являются потенциально общими для всех носителей европейской цивилизации. Но не на них США пытаются построить «европейское единство» как механизм колонизации Европы, поглощения Старого Света Новым Светом. Европейцам предлагаются извращённая светская вера в демократию и «гендерное многообразие», поскольку имевшееся социальное многообразие перестало быть таковым и уже не способно обеспечивать всеобщую демократию необходимым дроблением на группы и конфликтами, а образ прогресса исчерпал свой политический потенциал обещаний лучшего будущего и ничего другого предложить не может. Если так пойдёт и дальше, Россия окажется не столько крепостью, сколько ковчегом, на котором сохранится то от европейского наследия, что сможем сохранить мы.
Модернизация – это исторический процесс конкуренции за опережающее присвоение и реализацию достижений цивилизационного развития, имеющий характер стратегической игры. Поэтому очень важно самостоятельно определиться с тем, что мы присваиваем, а что нет. Нам нужна была наука Нового Времени, тем более – её реализация в инженерном деле. Пётр I организовал их заимствование. Социальным условием этой рецепции было превращение людей Запада из «чужих» в «своих». Но это не означало переноса в наше пространство политических форм, пригодных для европейского коммерческого города и национального государства, но не соответствующих нуждам континентальной империи.
Однако сам принцип рецепции заключается в том, что любую частную культуру, независимо от принадлежности её носителей к той или иной этнической или социальной группе, необходимо мыслить как принадлежащую всей европейской цивилизации. Ничто, кроме утопии, иллюзий, не мешает делать это критически. Так, системная вековая западная русофобия никак не останавливала Запад в его интенсивном и непрерывном исследовании, осмыслении, заимствовании и даже возвеличении нашей культуры.
В пятисотлетней истории русского государства модернизационная позиция государя совпадала с подъёмом империи и укреплением власти, а отказ от модернизации и установка на консервацию достигнутого приводили к ослаблению империи и кризису власти.
Христианство было воспринято русской цивилизацией в момент её рождения. Однако в исповедании веры Христовой мы не пошли по пути Запада. Запад уклонился в ереси, а мы нет. Следующей после христианства революцией европейской цивилизации, продолжающей европейское развитие, стало появление науки Нового времени и новой инженерии. Поэтому XVIII век стал для России периодом рецепции этой революции, появления русской науки и техники, на эту цель направлены были модернизации Петра Великого и Екатерины Великой. Отсюда – Ломоносов, Академия наук, Московский университет, российская мысль. Ломоносов – ученик Христиана Вольфа – утвердил важнейший принцип культурного развития, заключающийся в том, что наша земля может рождать «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов». Что мы можем и должны рассматривать науку как собственное дело. Что обучение на Западе никак этому не противоречит, поскольку западная наука должна рассматриваться как наша собственная, и наоборот. После революции и войн этот принцип пришлось вспоминать заново. Пётр Капица – ученик Эрнеста Резерфорда – писал об этом Сталину в 1946 году. Мы испытали на себе светскую веру и её применение для построения политической монополии, но потом отказались от неё. А Запад – нет. Мы, используя политическую монополию с опорой на светскую веру, построили государство нового типа – народное, являющееся механизмом подъёма народа к культуре и истории. А Запад – нет.