Любая буржуазная демократия прикрывается народом. На деле же это элитократия, где группа власти рекрутируется из элиты и назначается элитой. Выборы – оформляющий решения элиты ритуал и механизм баланса интересов внутри нее. Буржуазная (то есть буквально «городская») демократия – это власть денег, на которых держится западный коммерческий город. Идеология этой демократии утверждает: без элиты, нобилитета – никуда. Сам народ якобы ничего не может и всё только испортит. Такая политическая система провозглашает верховенство закона – однако это верховенство – для народа. Сама элита стоит над законом – может изменить его, приспособить или обойти, а в определённых ситуациях – игнорировать и открыто нарушить. Как обойти народ? Для этого идея представительства помещается в центр политической идеологии. Политическая неполноценность/недееспособность, вменённая народу, компенсируется представителем. Представитель назначается (по сути дела, это именно так – выбрать можно только из ограниченного «кадрового резерва») элитой, взявшей на себя функцию политической опеки народа. Она и замещает государство – элите чуждое и враждебное. Именно такие остатки государства, сводящиеся к административному аппарату, лишённому двух необходимых элементов – идеального основания и социальной солидарности, – Маркс квалифицировал как машину классового господства.
Государство – это не представительство. Его механизмы воспроизводства, в отличие от представительства, находятся внутри него самого. Государство – это социальная организация, позволяющая воспроизводить социальные общности, принципиально более многолюдные, чем это было возможно в догосударственных и негосударственных формах организации. Государство – необходимое условие возникновения и существования цивилизации, можно сказать, что оно и есть цивилизация. Народ, в отличие от племени, – продукт государства. Так что народ изначально солидарен государству – до тех пор, пока государство обеспечивает его воспроизводство. Солидарность народа с государством обеспечивали монархия и личность государя, поддерживаемая монархией. Государь – не представитель. Он воплощение и народа, и государства. Государь – политическое тело народа. Цель буржуазной революции – не в изменении государства, а в его ликвидации (при видимости сохранения), в изъятии у народа его политического тела. Элита, снося государство, пытается приобрести народ в собственность. Однако без государства народ не воспроизводится – и элита вынуждена поддерживать часть государственных функций, сохраняя видимость государства. Однако монархическое единство государства и народа лишает элиту власти и поэтому для нее неприемлемо. Политическое тело народа подменяется представительством.
Буржуазные демократии Запада учреждены буржуазными революциями. В этих демократиях элита воспроизводила себя в самом варварском, племенном националистическом варианте на основе этики племени, называя себя «нацией». Такие демократии изначально были цензовыми и не могли быть другими. Но по сравнению с цензами Древнего Рима, западноевропейский ценз был устроен гораздо примитивнее: главным критерием становилось наличие имущества/дохода и его размер. А также необходимы были соответствующие возраст, половая и этническая/расовая принадлежность. Только необходимость состязаться со всеобщим непосредственным участием народа в деятельности советского государства заставила эти демократии ограничиться возрастным цензом. Задача манипулирования голосованием резко усложнилась. Широко используется «промывание мозгов» – набор психофизиологических методов манипулирования: особая организация звуковой среды на основе подавляющих сознание ритмов (выдаваемая за музыку), наркотики, культивирование сексуальных (в том числе нетрадиционных) отношений, очищенных от нормальных человеческих чувств, и др.
Помимо этого потребовались идея неограниченного роста потребления и светская религия веры в саму демократию как единственно возможную систему власти. Этот религиозный фактор использовался элитами ещё с периода революций, но после победы СССР в мировой войне вышел на первый план и стал ведущим началом в приспособлении Запада к конкуренции с русской коммунистической империей.
Русское понимание самодостаточности государства выражено в термине «самодержавие». Самодержавие – это не только роль Государя в государстве, но, прежде всего, характеристика самого государства, обеспечивающего народную жизнь и нуждающегося в солидарности народа с собой. Русские элиты не имеют племенного происхождения: их на протяжении всей пятисотлетней истории русского государства от Иванов III и IV создавало само государство и требовало от них служения. Элиты служили – или же бунтовали, хотели править сами, тем самым обрекая себя на гибель. Это верно и для последней генерации элит: государство само создало элиту сверхбогатых, но и она обязана была служить государству. Безотносительно к тому, насколько нужен такой элемент элиты и как его роль соотносится с ролью других элитариев – от науки, военного дела, искусства, медицины и проч., – сам принцип искусственного создания и обязанности служить государству (и тем самым народу) воспроизводится неукоснительно.
Суть революционной ситуации 1905–1921 годов заключалась в том, что государство – и в том числе служивая элита – недопустимо оторвалось от народа в культурном и социальном отношении. И даже правовой порядок для народа был иным – основанным на обычном, «совестном» праве. Был жив-здоров и глубинный – староверческий – народ, отрицавший и царя, и РПЦ. К кризису отношений государства и народа впрямую подвело завершение растянувшейся на полвека крестьянской реформы. Именно это, а не только и не столько военные неудачи в японской кампании, привело к революционной ситуации, воспользовавшись которой буржуазия и интеллигенция добились создания представительного института – Государственной Думы. Подняв земельный вопрос – который и был главным вопросом крестьянской реформы, – Государственная Дума лишь обнажила его безвыходность. Ведь представительство не решает проблем государства и народа, оно обслуживает элиту. А будучи поставлено во главу – как в феврале 1917-го – ликвидирует государство.
Преодолеть разрыв между государством и народом можно было, только составив и осуществив радикальную программу подъёма народа к культуре и массовому участию в делах государства на основе политической грамотности. Эта программа была не менее радикальной, чем петровская программа модернизации элиты, интенсивно работавшая два столетия[24]. Именно этот подъём народа и стал позитивным содержанием «красного проекта», главным делом большевиков-коммунистов. Возможно, что и монархия решила бы эту задачу по-своему, если бы у неё оставалось время. Но династия не уложилась в исторические темпы – методологическое наследие Петра Великого было утрачено. Не снятие «земельного вопроса», который так и не решила затянувшаяся на полвека крестьянская реформа, а трансформация крестьянства в политически и экономически развитое население – а значит, и массовый переезд в города – было ключом к государственному развитию, то есть к движению в основном, магистральном потоке европейской истории.
Создание Красной Армии и промышленности, победивших индустриальный Запад, ведомый Гитлером в поход на русских, стало точкой политической зрелости модернизированного народа. Политическое развитие СССР обеспечило многообразные возможности участия народа в делах создаваемого народного государства и в политическом руководстве этим государством через политическую монополию КПСС. Роль представительства в этих условиях свелась к минимуму – выборы и другие публичные коллективные действия оформляли политический консенсус и народно-государственную солидарность. Этот принцип актуален и сегодня. Самоликвидация политической монополии КПСС и суверенизация созданного в период СССР народного государства-империи вовсе не предполагают, что освободившееся место на вершине системы власти должно занять представительство. Этот вопрос был решён в 1993-м: место на вершине занял выборный монарх – Президент с максимальным объёмом полномочий, а за представительным органом – Государственной Думой – была сохранена лишь законодательная функция. Представительство в России всегда будет лишь дополнять народно-государственную солидарность и руководствоваться её политическим консенсусом, обслуживать интересы свободных сословий, непосредственно не привлечённых к службе (в её широком понимании).
Наша демократия является не буржуазной элитократией, а реальным народовластием, основанным на культуре поднявшегося народа. Выборы неизбежно играют в нашей системе роль консолидирующего фактора вместо инструмента разобщения и дробления народа на политические меньшинства, борьба которых должна увлечь и нейтрализовать «молчаливое большинство», как это делается в системе всеобщей манипулируемой западной демократии. Такое разобщение необходимо элитам, чтобы народ не существовал как политическая персона и вновь стал обществом.
Партийная и советская демократия времён СССР как система выборов и продвижения кадров власти, включая выборы внутри партии, была классической демократией, понимаемой как действительная власть меньшинства над большинством с действительного и сознательного согласия большинства. И это всегда так, если власть понимать по существу: как первую и основную реальность социума – добровольное подчинение, противостоящее господству и насилию.
Сущность античной демократии
В истории Западной Европы демократия в полноте своей политической реализации, как основная форма организации власти, существовала по большому счёту только однажды – в дохристианский период европейской цивилизации, в древнегреческом городе-полисе и после – уже в государстве – в Римской республике. Эта демократия не что иное, как форма и способ организации социальной солидарности, сплочённости меньшинства – граждан, свободных людей – против большинства неграждан. То есть несвободных, зависимых людей, прежде всего рабов, в отношении которых осуществляется не власть, а господство, то есть практика насильственного подчинения. В этом дохристианском государстве понятие свободы было предельно конкретно: противоположность рабству не как злу, а как нормальному и необходимому состоянию части и, возможно, большинства людей в государстве. Воспоминание об этой свободе является мечтой всякой буржуазной элиты Нового и Новейшего времени, включая современность, учитывая, что капитализм, как политическая сверх-власть капитала, есть не что иное, как модернизированное рабовладение. Этой мечтой в той или иной завуалированной форме и торгуют по сей день так называемые политтехнологии всеобщей управляемой демократии.
Если количество свободных уменьшается, то в пределе остаётся один свободный – тиран. В Риме тиран-диктатор назначался в периоды политического кризиса и тяжёлой войны. Так что тирания – предельная форма демократии. Для несвободных неважно, кто их тиран – один человек или группа. Если же число свободных растёт, то всё кончается хаосом и властью худших, то есть «всех». Античная греко-римская демократия – базовая для европейской цивилизации – очень зависима от балансов и пропорций, а потому, как правило, является переходным, а не стабильным состоянием организации власти, что не раз показывала история европейской цивилизации. Демократия – не государство. Это более примитивная форма организации власти. Она в чистом виде представлена на пиратском корабле с его избираемым и свергаемым капитаном, в ватагах ушкуйников, вольных поселениях казаков – и там, и там чётко и продуманно регулируется доля в добыче. Демократия основана на жёстком цензе отделения «своих» – в общении которых практикуется собственно власть, то есть добровольное подчинение – от «чужих», которым адресованы насилие и господство. Социальный объём (численность участников такой системы) весьма ограничен: на корабле – сотнями человек, на «сухопутном корабле», полисепоселении – тысячами. Платон, проектируя государство, выступал категорически против этой системы.
Греческий или римский гражданин голосует, поскольку обладает прямой долей во власти, которая позволяет ему непосредственно защищать свои интересы. За долю во власти он платит жизнью и здоровьем, его место в обществе – в воинском строю, конном или пешем. У римлян голосование и было организовано по воинским подразделениям. Ни римская, ни греческая демократия не предназначены как институт власти для какого-либо воспроизведения прошлого или планирования, заботы о будущем. Античная демократия лишь уравновешивает распределение сил влияния и интересов свободных людей в данный момент, сиюминутно. Остальное – судьба. У подлинной демократии нет ни памяти, ни воображения. За реальное участие во власти античный гражданин несёт неограниченную ответственность. Тут нет представительства – каждый за себя выступает сам. Выборные магистраты действуют на основании поручения и делегированных полномочий политически дееспособной персоны. Выборный магистрат никого не обслуживает, как рассказывает нам светская вера в демократию, – он действует. Исполнение им политических функций непосредственно затратно, а не доходно. Это не профессия, а способность личности.
От греко-римской демократии к христианскому государству
Христианская революция ввела другое понятие свободы – свободы идеального существования каждого человека, вне зависимости от его власти и господства и власти или господства над ним, свободы от общества как такового. Душа из греческой философской гипотезы превратилась в общепризнанную действительность. Рабство становится техническим понятием. Предстоят долгие политические дискуссии, подчас с применением силы, о том, у кого душа есть, а у кого её нет. Но именно это и означает, что в решении политических вопросов душу больше не обойти. Рабов – а без них в хозяйстве не обойтись – приходится считать животными, а не людьми. Так рождается расизм. Возникнет и другой эффект – те, кто сам не считает себя человеком, будут не замечать своего рабства – в той модернизированной его форме, которую реализует капитализм, когда рабы содержат себя сами и вынуждены искать хозяина. Поэтому капитализм сделал всё, чтобы похоронить Бога и аннулировать реальность души. Само слово «душа» в словоупотреблении сегодня вытеснено за пределы любой социальной практики и допускается только как поэтическая метафора. Главная служанка капитала в области политики и исполнения наказаний – психология – подменила душу личностью, обессмыслив заодно и это понятие, что в совокупности не позволяет осуществлять главную педагогическую практику – воспитание, воспроизводство человека. Ведь воспитание и состоит в том, чтобы помочь душе вырастить собственную личность – совокупность её лиц в мире.
С момента христианской революции государство поставлено в новые рамки. Его носитель – и государь, и служащий – должен быть уже не просто социально свободен в старом римском смысле. Он должен быть свободен, как это угодно Богу, то есть быть человеком в собственном смысле слова, а не только политическим животным. Это же требование предъявляется ко всем социально свободным «членам» государства, то есть к тем, кто разделяет с Государем возможность сказать: «Государство – это я!»: к правящему классу и к народу, солидарному с государством. Одушевление народа обязательно. Христианское государство как цивилизационный проект наделяется функцией защиты и воспроизводства человека, как его понимает Христос.
А Он и был первым человеком, знающим о том, что Он человек, что это значит и чем человек отличается от политического животного. Греки и римляне не смогли метафизически ответить на вопрос о сущности человека, хотя греческая политика уже была практикой человека, сталкивающегося с реальностью души, ухватываемой в философской рефлексии. Одной из обязанностей христианского государства по защите человека становится защита церкви и подлинной – то есть в Бога – веры. Возможность быть человеком в христианском государстве дана каждому подданному или гражданину.
Греческая и римская демократии в отличие от идей христианской государственности строились на принципиальной склейке и неразличении власти и свободы. С древнеримской/древнегреческой точки зрения свободен тот, у кого власть, то есть гражданин. И напротив – свободный гражданин не может быть сущностно подвластен кому-либо, это делало бы его рабом. Он, не теряя своей свободы, может лишь разделять власть с другими свободными гражданами. И заплатить за свою «долю власти» воинским долгом и, если придётся, самой жизнью, обеспечивая тем самым тождество свободы и власти.
Проект христианского государства, в отличие от государства платоновского, отделил понятие свободы, как онтологическое, от понятия власти, сделал свободу независимой от власти и обнаружил, что власть возможна лишь благодаря свободе, так как основывается на добровольном (то есть свободном) ей – власти – подчинении. Христианство позитивно определило платоновское благо – идеальное основание государства. Проект христианского государства разворачивался прежде всего в Византии.
Техническая демократия
Кризис католической веры на Западе, её вытеснение в конечном счёте светской верой (вполне сочетаемой как с контр-религией атеизма, так и с многообразным сектантством, оккультизмом и новым язычеством) может создать иллюзию возможности возвращения к греко-римской, дохристианской модели демократии. Таковы были иллюзии Великой французской революции, Американской революции.
Участники и наследники этой последней воспроизвели сущностное рабство как обязательный элемент своей демократии. Продержалась система в этом виде недолго (с 70-х годов XVIII века до 60-х годов XIX века, почти как советская власть). Потом сущностное рабство по экономическим причинам пришлось заменить техническим модернизированным рабством капитализма, когда раб содержит себя сам, у него есть «свобода» выбора хозяина и хозяин не должен заботиться о нём.
Граждане – те, кто обладает правом избирать, – составляли от силы десятую часть населения. Модернизированное капиталом рабовладельческое общество создало трудовой наём – сверхэффективный механизм господства и принудительного подчинения, замаскированного под добровольное. То, к чему стало можно принудить рабочего по найму, не идёт ни в какое сравнение с «объёмом» принуждения римского раба или крепостного крестьянина, рабом не являющегося по сути, поскольку своё пропитание он обеспечивает сам, а не получает от хозяина. Техническое рабство формально «свободных» людей стало в модернизированном капиталом обществе куда жёстче, чем сущностное рабство времён Древней Греции или Рима.
Маркс пытался выразить суть этого явления через понятия эксплуатации и отчуждения. Но прежде всего это «старые добрые» отношения и механизмы господства – принудительного подчинения, оставляющие собственно власть в узком кругу свободных хозяев, подчиняющихся добровольно решениям большинства или избранных лиц.
Однако государство не исчезло под натиском буржуазной демократии. Буржуазные революции западной ветви европейской цивилизации (Англия, Америка, Франция), определившие устройство западных государств, установили уже не сущностную демократию греко-римского типа, а демократию техническую, являющуюся приложением к техническому же централизованному государству, сложившемуся в период, предшествующий революциям. Выборность короля, который называется теперь президентом или премьер-министром, мало что меняет в жизни подавляющего большинства подданных. Они не отдают свою жизнь за «долю во власти», они платят налоги. Соответственно и получают они от государства только то, что можно «купить», а не «завоевать».
Монархия при этой технической демократии вообще может быть реставрирована, сохраниться как форма правления. Однако техническая демократия обеспечивает господство модернизированного капиталом общества над государством, фиксирует историческую победу общества (и города) над государством в их непрекращающейся борьбе. Сравнивая пред- и послереволюционные периоды, можно видеть, что аристократия боролась с государством, но всегда сама соглашалась стать государством как сословие, жёстко выделенная и отграниченная часть социума, нести неограниченную ответственность за власть. Для буржуазии неограниченная ответственность в принципе неприемлема. Буржуазия, победив государство, отказывается быть сословием, прячась за провозглашённую ею утопию всеобщего равенства, и тем самым отказывается быть государством, нести ответственность за власть. Она предпочла бы, чтобы социум самоорганизовался, а она бы его контролировала, управляла процессами в свою пользу, оставаясь за сценой. Правление перестаёт быть публичным, а государство сводится к административному аппарату, обеспечивающему принуждение и господство. Такое государство неустойчиво, оно не имеет собственных механизмов воспроизводства, ради которых создавалось в человеческой истории.
При технической демократии нестабильность государства становится организационным принципом, революция технологизируется и превращается в рутину. Такая техническая демократия есть, по существу, лишь узаконенная форма и рецепт систематического и легитимного (общественно приемлемого) осуществления государственных переворотов мирными, бескровными средствами. Точнее, то, что раньше было государственным переворотом, теперь становится регулярным перераспределением власти над свободными и господства над рабами в рамках правящего класса с неясными, размытыми, непубличными границами – ведь сословием он себя не признаёт.
Техническая демократия не имеет ничего общего с распределением «долей власти», которыми обладал римский или греческий гражданин. При сущностной демократии Древнего Рима выбиралось огромное число должностных лиц – магистратов. Они обладали несравненно большим объемом полномочий (вспомним, например, о трибунах, обладавших правом вето), чем представительные институты технического государства. Собственно, свободные с избирательным правом при технической демократии уже никакой собственной доли власти не имеют – их представляют, то есть считают недееспособными в отношении власти и прав. Рабов – рабочих – и других жителей, не прошедших ценз избирательного права (имущественный прежде всего, расовый, половой, возрастной), не представляет никто, поскольку институт семейной власти отца также сильно урезан или не распространяется на большинство этих лиц.
При этом граждан/подданных становится гораздо больше.
Вместо выборных магистратов, непосредственно осуществляющих власть, работает «государственный аппарат», обеспечивающий управление обществом. Его работники – формально не рабы (как и рабочие), но и они не свободны в социальном отношении. Они обладают властными полномочиями, но сама власть им не принадлежит. Они выступают от лица государства и народа – теперь недееспособных, то есть представительствуют, не будучи при этом ни народом, ни государством, в отличие от магистратов сущностной демократии. Такой государственный аппарат необходимо контролировать извне, и это становится самостоятельной проблемой воспроизводства власти, источником нестабильности государства. Римские же граждане свою свободу и свою власть обеспечивали сами, вне какого-либо внешнего контроля. Но «социальный объём» сущностной демократии по сравнению с империей несопоставимо мал.
Государство, подчинённое правящему классу в качестве орудия власти, теряет свою сущность и становится госаппаратом. Буржуазия, уклоняясь от сословной государственной ответственности, никогда не возьмётся контролировать этот аппарат. Напротив, она стремится его коррумпировать, приватизировать его властные возможности в интересах частного обогащения. Буржуазия находит себе символическое убежище в специально сконструированном символизме – нации, от чьего имени и действует. Нация должна обуздать народ и государство, поглотить их, удивительным образом возвращая общество к племенному, варварскому состоянию, имитируя его. В таком обществе утопией для подчинённого класса становится национализм, возвращающий давно забытые фигуры вождей. Правда, личная доблесть этих вождей весьма сомнительна по сравнению с вождями действительных исторических племён.
В империи – подлинном, универсальном, воспроизводящемся в истории государстве, не ограниченном нацией, – контроль со стороны центральной власти (императора, суверена) без опоры на сословия невозможен. Сословия входят в тело государства. И нуждаются в народной солидарности так же, как и суверен.
Христианское государство – от которого исторически произошли современные западные страны, что бы они ни заявляли в своих идеологических программах, – брало на себя обязательство обеспечивать идеальную свободу граждан/подданных в общении с Богом в обмен на действительную передачу власти от общества – группы граждан, распределяющих власть между собой, при сущностной демократии – государству. Разумеется, буржуазное техническое государство, сведённое к инструменту господства и само подчинённое непубличной политической монополии капитала (это и есть капитализм как общественный строй), уже не может быть христианским и открыто антиклерикально.
Техническая демократия, сочленённая с техническим государством, созданная в конце XVIII века в западных государствах (прежде всего в Нидерландах, Англии, Франции и США), соблазнившая российский правящий класс и образованных людей России в XIX веке, была явлением сугубо цензовым, что до известной степени роднит её с демократией сущностной, греко-римской.
Демократическое распределение власти в западном обществе было ограничено сословным, имущественным, половым, расовым цензами в пользу радикального меньшинства. В этом качестве она была подобием, «отражением» первой и последней сущностной демократии, делившей общество на свободных людей и рабов. Но и среди свободных (правящего класса) власть концентрировалась в руках его верхушки, не обязанной неограниченно отвечать за свои действия имуществом и жизнью – эти люди получили возможность безнаказанно уходить в отставку.
Можно сказать, что техническая демократия является той приемлемой и необходимой для капитала модернизацией власти и государства, которая позволила капиталу эффективно использовать их в своих целях, установив политическую монополию и поставив ее над обществом и государством. Капиталистическое общество ликвидирует суверена и занимает его место – непублично, незаконно, вне права, прикрываясь расплывчатым понятием нации. Понятие нации является чисто политическим и не имеет правового содержания. Оно необходимо для установления верховенства политики над правом, то есть государством. Попытка вновь придать нации правовое содержание и тем самым реставрировать суверенитет государства в её рамках превращает национализм в нацизм. В отличие от сущностной демократии при технической демократии раздел власти в обществе происходит теневым образом, ввиду преобразования отношений власти в управление и влияние. Либерализм – идеальное состояние, когда формально свободны все, а реально только успешные («избранные» в протестантском смысле), – становится идеологией капиталистической технической демократии.
Всеобщая управляемая демократия
Порядок технической цензовой демократии мог существовать только до тех пор, пока в мире не возникло первое социалистическое общество, политическая монополия коммунистической партии, контролирующая половину планеты.
Общество, победившее в мировой войне, обеспечившее себе научно-техническое лидерство (или как минимум паритет с Западом), действительно дало всем своим гражданам то, что оно им публично – то есть правовым образом – обещало. Советский гражданин принимал участие во власти за счёт массовой солидарности с открыто объявленными историческими целями, к которым власть действительно стремилась. Власть в социалистическом обществе была и нормативно, и реально публичной – в пику практически непубличной западной технической демократии. Идеологически конкурировать с таким общественным порядком техническая демократия могла, только став всеобщей, создав видимость массового участия населения в принятии решений. Представительство окончательно стало ведущей идеологемой всеобщей управляемой демократии, а население – окончательно признано недееспособным в обмен на всеобщую формальную правоспособность. Представитель отныне не только должен быть решать, что «лучше» для представляемого, но и управлять его поведением.
Идол буржуазии – договор. Договор – дело частное и потому тайное. Посторонним о нём знать ни к чему. Римское право жёстко противопоставляло частный и публичный порядок. Именно второй и был государством, империей. Идея замены государства общественным договором была попыткой представить в качестве публичного порядка частный характер отношений в обществе, сам способ существования которого есть договор как процесс (борьба за заключение/нарушение договора).
У этого были определенные исторические основания. В период становления варварских государств Западной Европы города в основном сохраняли автономию и самоуправление римского образца. А следовательно – и римское право. Но ввиду исчезновения прежнего – римского имперского – государства римское публичное право (Jus publicum) вышло из употребления. Таким образом, римское право этой эпохи свелось к частному праву (Jus privatum), регулирующему отношения между частными лицами (в том числе коллективными, каковыми были и сами города). Важнейшей формой таких правоотношений был договор, фиксирующий практически осуществимый баланс интересов на основе непротивления сторон.
В городах властью обладал «народ», то есть управление ими было демократическим. Народ – это совокупность всех полноправных городских граждан. То есть тех, кто обладал правом избирать городских магистратов и коллективные органы управления, становиться магистратами и входить в состав этих органов. Это были главы семей, удовлетворявших определённому имущественному цензу. Члены семьи, домочадцы, лица, не имеющие достаточного имущества или получающие средства к существованию от других семей (работающие в них по найму, получающие от них пенсии, пособия и т. п.), к полноправным гражданам не относились. Таким образом, «народ» не только не совпадал с населением города, но и составлял его незначительное меньшинство. Но это ни в коем случае не было «олигархией», так как народ был достаточно многочислен и представлял все основные экономические силы и интересы своего города. Жизнь и благополучие подавляющего большинства населения прямо зависели от этих людей. А «видные граждане» – главы доминирующих семейств и гильдий – хотя и играли первую скрипку в городской жизни, но не могли единолично или вместе принимать обязательные для всего города решения.
Отстаивая свой жизненный уклад от посягательств варварских государств, город сделал договор своим главным орудием. В итоге сложилась[25] классическая для Западной Европы XIII–XVII веков модель государственного устройства, в которой города были по существу анклавами иного образа жизни и общественного устройства в феодальных государствах. Их отношения с короной определялись в основном местными статутами и системой иммунитетов и привилегий, являвшихся результатами разновременных договоров с короной, церковью и местными феодалами. При этом города оставались юридически автономными и самоуправляемыми общинами, признававшими суверенитет (власть) короны лишь в отношениях, признаваемых ими и закреплённых указанными договорами.
Укрепление экстерриториальных связей между городами, объединение их усилий по содействию торговле (урегулированию таможенных пошлин, организации межтерриториального финансового оборота и кредита, охране купеческих караванов и судов) привело к созданию в XII веке Ганзейского союза, объединившего 130 городов и несколько тысяч других поселений всеобъемлющей системой договоров. Наряду с другими менее значительными объединениями Ганзейский союз образовал общеевропейскую торговую инфраструктуру, функционировавшую независимо от феодальных властей. Действующие лица этого обширного пространства не только не ставили власть правителей под сомнение, но и стремились достичь с ними полюбовного соглашения.
Так формировался опыт договорного оформления отношений между публично-правовыми (государство, корона) и частноправовыми (города, их союзы) образованиями. На его основе складывалось убеждение (во многом иллюзорное), что общественные отношения вообще могут быть описаны исключительно в частноправовых категориях. Эта практика впоследствии стала одним из источников идеи «общественного договора».
Концентрация деловой жизни, а значит и судебных споров в городах, привела к тому, что там стали располагать высшие судебные органы. Во Франции они назывались «парламентами» (от старофранц. parlemento – «словопрения»). Присущая им свобода толкования законов позволила впоследствии превратить их в законодательные органы. Начиная примерно с XII века в их составе стали преобладать профессиональные юристы – горожане. Так город окончательно стал средоточием правовой мысли и практики. Стоит ли удивляться, что именно городской взгляд на природу права и государства, в конечном счете, возобладал на Западе.
В процессе формирования централизованных государств Западной Европы города стали опорой власти короны и её основными союзниками в противостоянии местным феодалам. Тогда же некоторые города Северной Италии (Венеция, Генуя, Милан, Флоренция и др.) трансформировались в полноценные государства, в которых городской – буржуазный – «демократический» способ правления был впервые распространён на государственное устройство.
Но описанный выше порядок подвергся испытанию в эпоху абсолютизма, когда развернулась борьба между городами, стремившимися сохранить свою автономию и привилегии, и монархами, пытавшимися править городским населением непосредственно. Итогом этого противостояния стала буржуазная, то есть городская, революция, которая дала городу власть над возникшим при этом государством, до некоторой степени сблизив его с античным полисом. Отсюда и произошла новая демократия. При этом для легитимизации нового государственного устройства требовалось и новое публичное право. Но идеологи нового государства вместо этого использовали частноправовые категории, прежде всего – договор.
Однако общественные договорённости не могут стать публичными. Общественный договор стал ширмой-утопией, помогающей ликвидировать государство – то есть действительный публичный правовой порядок. На современном языке эта ширма называется «правовое государство». Стоит задуматься: зачем удваивать смысл? – ведь государство и есть право, то есть публичный порядок, который только и даёт возможность существовать порядку частному. В отсутствие действительного публичного правового порядка частные отношения превращаются в произвол, а договор перестаёт быть правовым явлением. Буржуазия, по сути, сначала возвела частное римское право в универсальные правовые образцы, а затем извратила его.
Именно на такие, извращённые и утопические, представления об обществе и государстве повсеместно распространённые на Западе, опирались организаторы буржуазной революции в России. Потому они не смогли противостоять большевикам, вооружённым научным знанием.
Создавая в России/СССР государство нового типа, российские коммунисты прошли на один шаг дальше в религиозном кризисе, чем современный им Запад. Русская коммунистическая светская вера стала массовой и общей – верой и правящих слоёв, и каждого советского гражданина. Именно это позволило строить публичный, государственный порядок. Руководству коммунистической партии нечего было скрывать – в отличие от буржуазии. Цензовая, техническая демократия с утопией общественного договора не могла конкурировать с советской системой исторического возрождения государства и права.
Сразу после Победы СССР над гитлеровской Германией и её сателлитами при непосредственном участии неотомистских философов в США формируется проект создания демократии как светской веры. Этот проект – стратегическая составляющая борьбы США и Западного мира в целом с советским имперским проектом России, исторически победившим в мировой войне.
Проект светской веры в демократию становится следующим шагом модернизации и перепроектирования США, ставших после войны самым мощным государством Запада, его гегемоном, подчинившим остальные западные общества, в том числе идеологически. США взяли на себя защиту западноевропейских стран, запретили им воевать друг с другом, сосредоточили в своих руках экономическую выгоду от войны, то есть стали сверх-обществом, обществом над другими обществами. И именно США должны были дать исторический ответ взлёту СССР. Подобное проектное решение является насилием над взятым теперь уже в качестве материала механизмом технической, цензовой демократии, не рассчитанным на всё население – вместе с женщинами, неграми, неимущими. Однако без наделения каждого американца формальными избирательными правами и электоральным поведением демократия не может стать официальной религией, верой всей нации, не может стать всеобщей. Не отказавшись от ценза, такую демократию нельзя поставлять в качестве образца на экспорт. С этого момента выработка и политическая реализация управленческих решений окончательно разделяются с демократическими декорациями и никогда более не встречаются вместе.
Суть производимых господствующим сообществом подлинных решений и действий публично никогда не обсуждается и, более того, скрывается, что становится существенным условием их реализации. Светская вера в демократию строится как всеобщая за единственным и существенным исключением – само господствующее сообщество эту веру в действительности не исповедует, на себя не распространяет. Внутри себя это сообщество делит власть – но тайно, а не публично, как в античной демократии. Эта светская вера – утопия для управляемых, развитие предшествующей философской утопии общественного договора. Западная политика для публики превращается в имитацию «дискуссии» и «борьбы» за уже вменённые решения. В СССР же продолжает сохраняться публичная власть, открыто обсуждающая свои планы, и, что крайне важно, сама исповедующая собственную официальную религию.
Всеобщая управляемая демократия, вырастая из демократии технической, являясь её предельным вариантом, в то же время находится уже «по ту сторону» от реальности власти, утрачивает всякую связь с действительной демократией античности. Всеобщая управляемая демократия – это чистая имитация участия во власти с нулевой ответственностью для участника. Всеобщая демократия окончательно оформляет профессиональную политику как сферу деятельности тех, кто, не обладая ни капиталами, ни властью, должен разыгрывать спектакль для массового всеобщего избирателя, подчиняя задаче формирования доверия к этому спектаклю всю свою жизнь, биографию, карьеру.
Всеобщая управляемая демократия открыто противоречит главному признаку реальной власти. Ведь власть – это открытое, публичное подчинение большинства меньшинству. Власть – основное общественное отношение. Государство – высшая цивилизационная форма власти, её правового воспроизводства. Ничего этого нет в конструкции всеобщей демократии. Меньшинство якобы подчиняется большинству. Само большинство якобы никому не подчиняется. Государство существует в дополнение к согласному с самим собой большинству как бы только для приведения к порядку меньшинства, поэтому становится сервисным институтом и якобы исчезает в исторической перспективе.
Народ и власть
Что говорят о принадлежности власти наши российские конституции (см. таблицу в Приложении)?
Принадлежность власти понятной, физически и юридически реальной персоне заявлена только в 1906-м (Император) и 1918-м (Советы).
В 1937 году власть Советам уже не принадлежит, но осуществляется «в их лице» – появляется институт представительства.
В 1978 году Советы из лица (то есть представителя) превращаются в чистый механизм («через» них), одновременно народ номинируется на роль обладателя власти.
Но вот беда: народ не является сам по себе персоной. И обладать ничем непосредственно не может – ни властью, ни имуществом. И тем и другим может обладать только государство. И если оно должно служить народу, то должно быть народным. Однако ввести в публичный правовой порядок формулу народного государства партия не смогла. Отсюда эвфемизм и метафора об обладании народа властью. Ибо власть – не урегулированная государством и стоящая над ним в форме политической монополии – принадлежала самой КПСС, народное же государство ещё только строилось, и политическая природа его не была до конца определена. Фактически оно рассматривалось как хозяйственная и военная система жизнеобеспечения и безопасности населения, как управляющий трастом общенародного имущества. Поэтому Конституцией 1978 года вводится другая персона – «руководящая и направляющая сила», что с точки зрения английского языка (сила = power = власть)[26] говорит о принадлежности ей власти – КПСС. При этом КПСС не обозначена как представитель – она и не являлась представителем ни в каком смысле. В этом публичный принцип правления был выдержан. Но проблема принадлежности власти («противоречие», как тогда выражались) была зафиксирована этим «умолчанием» в основополагающей формуле власти.
И наконец, действующая Конституция, 1993 год. Никакой принадлежности власти народу в России нет. Это шаг навстречу действительности власти. Народ – не персона власти, не субъект, а «носитель суверенитета и единственный источник власти». Это верно. Народное государство, политическое самоутверждение (суверенизация) которого после самоликвидации коммунистической политической монополии является основным процессом восстановления российской империи уже как народной, приобретает свою власть через народную солидарность. Никакой реальной борьбы политических партий у нас нет и не будет. Как и самих партий в западном смысле. Государство приобретает личность за счёт Государя, который теперь называется Президентом. Да, его выбирают. Но не как менеджера и слугу. А как того, кому будут служить. И альтернативы этому единству нет. Народ, реально проявляющий не единую волю, а две несогласные воли, исторически неизбежно вступает в гражданскую войну. Наша система власти – народовластие, власть народного государства, солидарного с народом.
Поэтому, разумеется, голосование и выборы – лишь имитация, иллюзия, если их считать проявлением власти. Как нас пытались «воспитывать» в духе западного демократического театра, либерально-демократической светской веры. Население (народ в собственном смысле, те, кто рождает и рождается) не определяет ни содержания властных решений, ни личности тех, кто эти решения продвигает. Электорат выбирает между данными ему кандидатами. За кого бы ни голосовал избиратель, главное содержание акта голосования – легальный и легитимный отказ голосующего от собственного, личного обладания властью. И осуществляют этот отказ все голосующие, за что бы или за кого бы они ни голосовали. Чем выше явка, тем полнее этот отказ со стороны правомочного населения. Поэтому во многих современных западных демократиях голосование является обязательным и даже принудительным. А вот по действующей Конституции в России власть не принадлежит не только народу, но и никому другому. Так что формулу суверенного народного государства ещё предстоит создать и включить в нашу Конституцию.
Открытое сословие и народовластие
Глубина контроля государства над государственным аппаратом – один из показательных критериев его личного характера, исторической полноценности. Ведь государственный аппарат – это не само государство, а лишь его инструмент, освобождающий государство от общества.
Буржуазная борьба с государством, уклонение буржуазии от государственных обязанностей и сословной ответственности при захвате фактической власти и политического влияния делают государство слабым, неустойчивым, находящимся в постоянном кризисе. Государственный аппарат при этом начинает действовать самовольно и отождествляться в глазах населения с государством. Этот своевольный госаппарат буржуазия объявляет самим государством – неэффективным, с которым грех не воевать, от которого грех не освободиться. И сама же коррумпирует этот аппарат, приватизирует его возможности организации подчинения. Такая «борьба» буржуазии с госаппаратом становится одним из имитационных процессов, на которых держится всеобщая управляемая демократия, её декорацией.
Либерализм, на деле максимально ослабив государство, в своей риторике выставляет его всемогущим злом, с которым надо продолжать историческое противостояние. Речь при этом всегда в действительности идёт только о государственном аппарате, которым буржуазия, то есть общество, продолжает скрыто пользоваться.
Отказ буржуазии стать формально закреплённым сословием власти и нести государственную ответственность за свои действия составляет суть цивилизационного кризиса западного социума.
Исторически буржуазия сама стала первым открытым сословием, войти в которое стало возможно не исключительно по рождению, но и по участию в деятельности, благодаря собственным усилиям. Однако первое открытое сословие не стало государственным и вообще отказалось быть сословием, то есть исполнять обязанности служения.
Советская империя России создала пример ответственного открытого сословия – формально закреплённого корпуса людей, являющихся субъектами власти и контролирующих государственный аппарат. Этим новым сословием стала коммунистическая партия – ВКП(б) – КПСС. Правда, приняв неограниченную ответственность за власть, это сословие не вошло в состав государства, а встало над ним, поскольку строило само это государство заново.
В отличие от старых российских сословий, ВКП(б) – КПСС явилась тем полностью открытым сословием, которое впервые в истории стало основным носителем власти. При этом институт императора, царя, суверена в Советской империи сохранился и эффективно действовал как одна из форм сохранения принципов сущностного государства. Опираясь на открытое сословие, советский император – Генеральный секретарь – защищал интересы всего населения, народа – общности, не имеющей лишних людей.
Тут нет места конфликту интересов: государственный и народный интересы тождественны. Государство строится как народное, а народ восходит, поднимается к массовому участию в государственной деятельности на всех уровнях и во всех ролях. Государство открытого сословия не обслуживает борьбу за раздел национального богатства среди элиты, в отличие от демократии, как сущностной, так и технической. Оно обеспечивает интерес всего социума – населения, закрепившегося на исторически определённой территории благодаря государству.
Мы впервые в истории создали полноценное государство открытого сословия, народное государство, выйдя за пределы любых демократических институтов раздела власти и представительства и ответив на вопрос о принципе воспроизводства государства после буржуазной революции (капиталистической модернизации).
Народовластие в СССР осуществлялось за счёт массовых социокультурных лифтов и разнообразных технических демократических процедур (выборов). Всех государственных руководителей назначала партия. И только она обладала реальной властью. Партийные руководители получали (на выборах) вотум доверия соответствующих партийных коллективов – от первичных организаций до партии в целом. Народ же участвовал во властных прерогативах партии, массово пополняя это открытое государственное сословие из всего своего тела.
Такое открытое сословие власти не могло не находиться под грузом неограниченной ответственности, один из исторических механизмов которой известен как репрессии. Но дело не только и не столько в них. Без действительного стремления служить народу, будучи выходцем из него, заплатив, если нужно, и жизнью, такое сословие не могло бы ставить и решать исторические задачи: победы в войне, восстановления страны, построения социализма. А они ставились и решались.
Параллельно создавалась система народовластия, включавшая многоуровневые Советы депутатов трудящихся и профсоюзы, обоснованно называвшиеся «школой коммунизма». Каждый из таких органов обладал правом принятия решений, важных для соответствующих коллективов и территориальных сообществ. Главное же в том, что каждый совершеннолетний гражданин обладал реальным участием в этой системе. Именно этому уровню реальной публичной реализации интересов каждого гражданина никак не соответствовала западная цензовая техническая демократия буржуазии, именно ради конкуренции с этим уровнем защиты интересов населения Запад вынужден был трансформировать техническую демократию во всеобщую.
Проектная демократия
Опыт СССР показывает, что демократии есть куда развиваться в её техническом приложении, альтернативном всеобщей управляемой демократии. Однако в революции 1985–1999 годов мы сначала сделали шаг назад, не удержавшись в достигнутом историческом будущем. Хотя возврат в чужое прошлое проходил под лозунгом «Мы отстали». Любой такой шаг в чужое прошлое всегда означает комплексную цивилизационную деградацию.
Сегодня большинству становится ясно: мы если и отставали, то лишь количественно, по богатству на душу населения. Что делать – жили без колоний, на суровых северных территориях, требующих ресурсоёмкого освоения, никого не грабили, да и воевали, всегда обороняясь – и по-горячему, и по-холодному. А качественно мы были впереди. И, безусловно, были суверенны. Мы удержали главный проект-достижение европейской цивилизации – империю-ойкумену. А Запад её удержать не смог – из-за бесконечной варварской внутренней войны, национализма, сведения имперского строительства к захвату, удержанию и эксплуатации колоний.
Чтобы народ мог быть носителем суверенитета, нужно, чтобы существовал сам суверенитет. Наш суверенитет в 1985–1999 годах был нами в значительной мере утрачен. И в первую очередь мы не были суверенны в плане мировоззрения, поскольку поддались соблазну смены одной светской веры на другую, созданную для конкуренции с нашей собственной.
Современная всеобщая демократия – это ширма, скрывающая в первую очередь реальных управляющих мировыми финансовыми потоками. Так как мировой центр этого управления (само его существование никем не оспаривается) находится не у нас, то на нашей территории это управление никак не может быть обращено к нашей общей, то есть государственной, народной пользе. Это чужой пылесос. Такое управление может ставить лишь цели обогащения компрадоров – узкой местной группы, обеспечивающей внешнее управление. Причём не за счёт новой деятельности, а за счёт эксплуатации и перераспределения имеющихся ресурсов.
Российский денежный класс в 1990-е состоял только из тех, кто увидел возможность обогащения через использование места в государственном аппарате. В результате сложился политический режим, который тогда называли «олигархическим», но правильнее называть элитократией.
Россия долго пыталась интегрироваться в так называемую «систему мирового хозяйства и международного разделения труда». Поэтому у путинского правления, при всей государственнической риторике во внешней политике, сохранялась твердая либеральная позиция в экономике. Это способствовало смене элит: новые элиты образовали те, кто был «высажен» государством в отрасли экономики, которые наиболее успешно эксплуатировали новонайденные места в международном разделении труда.
Но эта система оставалась «мировой» – что называли глобализацией – только потому, что управлялась вышеупомянутым мировым центром, то есть США. Прекращение режима «вхождения» в чужую – американскую – систему открыто началось в 2014 году, а с началом СВО на Украине в феврале 2022 года стало безальтернативной стратегией хозяйственного, экономического и финансового суверенитета российского народного государства. Попытка США использовать своё центральное положение в мировой хозяйственно-финансовой системе для того, чтобы склонить другие страны к соучастию в развязанной ими экономической войне с Россией, обнажила истинную природу глобальной экономики. Это заставило правящие круги многих стран осознать, в чём действительно состоят их национальные интересы, и породило их намерение разделить с Россией стратегию обретения/укрепления экономического и финансового суверенитета. Дальнейший ход событий неизбежно приведёт к распаду глобального экономического порядка и радикальной перестройке всего международного разделения труда[27].
Именно этот фактор может стать решающим в окончательном отказе от элитократической модели внутренней политики. Возможность извлечения стабильно высоких доходов из отраслей, питающих существующие элиты, опиралась, как сказано выше, на поддерживаемые США пропорции в мирохозяйственной системе. В период её радикального изменения США больше не смогут это делать, существующие элиты утратят свою «кормовую базу», а с нею – и причастность к власти. В политически и экономически суверенной России новые элиты смогут лишь служить, но не править.
Демократия – как античная, так и современная – никогда не заботилась о будущем, она всегда была механизмом сиюминутного согласования и баланса интересов элит. Те, кто имеет доступ к управлению социумом при современной всеобщей демократии, возможно, и планируют своё собственное будущее и даже весьма надолго. Но это делается за счёт будущего всех остальных. Ведь при демократии каждый – за себя. Так что проектирование будущего народа, страны и государства при сохранении такой демократии неосуществимо.
Буржуазная техническая демократия в эффективный период своего исторического существования использовала схему «правящая партия – оппозиция», споры между которыми – дебаты – служили исключительно для демонстрации их различий избирателям, одновременно скрывая реальные процессы раздела власти, как и сущностное единство и взаимосвязь правящих элит, стоящих за этими партиями.
В США две партии происходят из Гражданской войны Севера и Юга, в Англии – из борьбы короны и парламента. В странах, формально имеющих многопартийную систему, правящая и оппозиционная группы формируются на уровне коалиций. Мы же изжили «вторую», «белую» партию в полном составе. И это не недостаток, а достижение, историческое преимущество России, основание государства, преодолевшего исторический кризис западноевропейского извода. Наша общность социально-политически однородна, она исторически «красная», несмотря на искусственно созданное в 1990-е имущественное неравенство. Никакой правящей элиты из новых миллиардеров не вышло. Не возникло и оснований для возникновения «двухпартийной системы».
Тем не менее технической демократии как одному из механизмов оформления власти, установления фактического баланса отношений между обществом и государством, разрешения конфликта допустимых интересов есть куда развиваться, если отбросить идолов всеобщей демократии, если освободить демократическую технику от светской демократической веры и переключить её на обслуживание народовластия, народного государства.
Формирование и осознание общего публичного интереса большими группами (массами) людей есть непременное условие участия населения в политической жизни. Гражданин должен быть способен разобраться в том, что есть зло, а что есть благо для его страны, общины, семьи и – на этих основаниях – для него самого. А разобравшись, должен быть способен сделать правильный личный политический выбор, который не может быть простым отражением его экономических, этических и других частных устремлений. Такая способность к политическому самоопределению есть основное и единственное условие его устойчивости (иммунитета) к внешней идеологической и политической интервенции. Она же должна лежать и в основе процедур, порождающих права на участие во власти, осуществление государственных полномочий.
Для этого гражданин должен быть политически дееспособен, то есть обеспечен не представительством, а участием и причастностью.
Чтобы воспитать политически дееспособного гражданина, следует развивать (1) демократизацию управления, а не (2) демократизацию власти. Первая должна сделать процессы управления публичными и доступными для участия граждан, превращать управление в самоуправление. Вторая же – демократизация власти – в современном мире служит для дробления крупных многонациональных государств на этнические общины и группы местного эгоизма с целью подчинения таких государств интересам США, вплоть до перевода их под внешнее американское управление.
Для демократизации управления мы должны создать альтернативный институт публичной дискуссии в государственном открытом сословии, при котором эта дискуссия не будет связана с задачами обновления правящей группы и не станет механизмом разделения власти, борьбы за власть. Сами принципы так называемого «разделения властей» и «сменяемости власти», превращённые в символы светской веры, на деле служат только для прикрытия дележа власти в правящей элите.
А во избежание демократизации власти конкуренцию программ и проектов нужно институционально разделить и развести с конкуренцией персон за личное участие в отношениях власти. Поскольку в противном случае под видом проектов и программ в действительности будут конкурировать частные интересы. Эту задачу решает формирование за пределами открытого сословия общественных движений нового типа, способных формулировать и отстаивать интересы больших групп населения страны (в пределе – национальные имперские интересы), как непосредственной опоры народного государства и его кадрового резерва. Такие движения не являются непосредственными участниками воспроизводства власти – в отличие от открытого политического (властного) сословия. Главное назначение этих движений – участие в публичной дискуссии, обязательной для участников открытого сословия, а не в проявлении лояльности к ним. Они и станут средой, обеспечивающей воспитание политически дееспособного гражданина.
Содержательная публичная дискуссия по поводу предлагаемых проектов и программ – это способ усвоения нашим народным государством проектного подхода как основного принципа государственного управления. Реализация такой схемы и будет, собственно, осмысленной технической демократизацией России, её мы и называем проектной демократией.
Она станет и механизмом воспроизводства власти и её подлинной легитимации, в том числе полным и окончательным завершением гражданского конфликта 1917 года между государством, народом и элитой и установлением суверенного единства русской/российской цивилизации. Такая дискуссия должна стать способом развития и усиления нашей суверенной власти, поскольку в отличие от английской, американской или французской истории социальной борьбы мы – к счастью – сегодня уже не имеем исторических предпосылок для двух или более партий.
Россия имеет широкие суверенные возможности развивать проектную демократию как содержательный способ вовлечения населения в деятельностные и исторические процессы, предполагающие активность личности.