[120] и Минске – если упомянуть всего лишь несколько городов в СССР, в которых немцы устроили массовую бойню? Как бы там ни было, политический успех, так много значивший для Сталина, не был достигнут; нарушения дисциплины можно было предотвратить не «образованием», а только более жесткими мерами, включая немедленный вывод войск из крупных городов. После 15 мая Красную армию держали на немецкой земле в куда большей изоляции, чем любую другую оккупационную армию. Но и при этом эксцессы все равно продолжались. Когда в начале июля военный контингент западных союзников занял свои сектора в Берлине, регулярные рейды мародеров из состава советских войск в оставленные ими районы стали вполне обычным явлением, из-за чего Жуков – теперь, когда на кону стояла международная репутация его войск, – вынужден был послать в Москву срочный запрос. В Берлине разместили отборную дивизию, состоящую из молодых солдат, никогда не участвовавших в боях. И именно ей удалось в конце концов восстановить порядок.
В Красную армию, в отличие от американской, не поступало приказов, запрещающих вступать в неформальные отношения с жителями оккупированных ими территорий. Когда маршал Жуков и заместитель народного комиссара международных дел Вышинский проводили пресс-конференцию в Карлсхорсте, западным корреспондентам хотелось знать, как обращаются русские войска с населением побежденной Германии.
Корреспондент «Санди таймс» спросил Жукова: «Какие непосредственные отношения допускаются между Красной армией и немецким населением? Как вы считаете, каковы шансы на возможность лояльного сотрудничества между германской нацией и союзниками?»
Жуков ответил: «Мне хотелось бы сначала ответить на второй вопрос. С моей точки зрения, наши отношения с германской нацией и наоборот в первую очередь зависят от поведения самих немцев. Что до второго вопроса, то взаимоотношения советской армии с населением Германии регулируются точными предписаниями».
Корреспондент «Санди таймс»: «На самом деле нам хотелось бы знать, разрешено ли Красной армии вступать с населением в неформальные отношения?»
Жуков: «Наши предписания на этот счет вполне определенны» («Правда» от 10 июня 1945 г.).
Подобные вопросы явно привели Жукова в замешательство. Как сильно было огорчено советское руководство поведением своих войск, можно понять из диссертации, защищенной на философском факультете Университета имени Гумбольдта в Восточном Берлине в 1963 году; темой ее являлось советское переустройство Берлина в 1945 и 1946 годах.
«Не все военнослужащие Красной армии с готовностью восприняли новую линию поведения. Их наступление по тысячам километров выжженной земли, через опустошенные города и села, мимо виселиц и массовых захоронений советских граждан только усилило их ненависть к немецким агрессорам. Поэтому неудивительно, что многим военнослужащим Красной армии оказалось не под силу следовать линии советского правительства и командования армии в четком разделении гитлеровских фашистов и просто заблуждавшихся немцев. Три с половиной года[121] жестокой и беспощадной войны не могли не наложить свой отпечаток на советского солдата. Да и не все советские граждане оказались достаточно проникнувшимся социалистической идеологией, чтобы выдержать испытание войной. Имелись солдаты и офицеры, впавшие в заблуждение и считавшие, что с фашистской Германией можно делать все, что угодно. Эти морально неустойчивые военнослужащие позорили честь и достоинство Красной армии. Их поведение вызывало серьезное беспокойство у командиров, политотделов и армейских организаций КПСС. По этой причине соответствующие отделы армейского командования изо всех сил старались разъяснить, как следует правильно относиться к населению Германии (Хорст Шутцлер. Помощь и поддержка Советским Союзом антифашистских и демократических сил Берлина в их борьбе за мирное и демократическое переустройство города. Апрель – май 1945 г. – октябрь 1946 г.).
Насколько мне известно, приведенный текст намного честнее, чем любое другое восточногерманское сочинение на эту тему, и тот факт, что данная диссертация была защищена, ясно дает понять, что она имела статус «официально одобренной».
Прежде чем продолжить наше обсуждение событий в Берлине, мне хотелось бы сказать, что все последующее заставит читателя (немецкого) запастись намного большим терпением, чем при прочтении любой другой обсуждавшейся в этой книге темы. Когда дело доходит до вопроса бесчинств русских, лишь немногие немцы готовы проявить объективность в целом.
Для многих немцев весь вопрос оккупации Берлина сводится к мысли, будто Красная армия вошла в город, изнасиловала немецких женщин и снова ушла. Им не известно и их не заботит то, что на самом деле все было намного сложнее. Они не спрашивают, что за люди были те солдаты Красной армии, как и не задаются вопросом, какие у них имелись побудительные мотивы. Никто и не пытался объяснить факты хоть с какой-то степенью объективности и учитывая зверства немцев на Востоке.
Однако следы неприглядных событий в Германии можно было найти в виде похороненных в тщательно охраняемых советских архивах приговоров военно-полевых судов солдатам, которым не посчастливилось – а именно так они могли попасть под суд, – быть пойманными на месте преступления своими командирами. Разумеется, в судебных протоколах можно отыскать лишь часть смертных приговоров: немецкие очевидцы свидетельствуют, что зачастую офицер игнорировал судебно-процессуальные действия, доставая пистолет и убивая преступника на месте.
Неудивительно, что при такой повышенной секретности большинство немцев продолжали считать, будто вся советская оккупация Берлина превратилась в одно долгое изнасилование, тогда как русские продолжают верить в мифы газеты «Правда», что все советские солдаты были как один героями и освободителями. 21 мая военный корреспондент «Правды» Макаренко написал:
«На поле боя Красная армия не дает врагу пощады, но, как только сражение окончено, наши люди полностью соблюдают права мирного населения. Жители Берлина узнали это с первых же дней оккупации города Красной армией. Они сами смогли убедиться, что все россказни гитлеровской пропаганды о «большевистском терроре» и прочие клеветнические измышления оказались бессовестной ложью.
Люди вздохнули с облегчением и вернулись к своей обычной работе. С каждым днем на улицах Берлина все больше людей. Поначалу там были только пожилые мужчины и женщины, робко жавшиеся к стенам, когда мы проходили мимо. Более молодые люди, особенно женщины, предпочитали оставаться в подвалах или в своих забаррикадированных и крепко запертых норах. Но теперь улицы центра города и его пригородов наполнились людьми. Колонны беженцев катят тачки и ручные тележки со своими скудными пожитками, стекаясь в Берлин со всех сторон. Это берлинцы, которые бежали от воздушных налетов в соседнюю сельскую местность. Население Берлина продолжает расти с каждым днем. На данный момент оно насчитывает уже около двух миллионов».
Эта статья о многом умалчивает. Люди вздохнули с облегчением, когда война закончилась и они вернулись к работе, однако не к своим «обычным» заботам: теперь они исследовали руины и развалины в отчаянных поисках минимума, необходимого для поддержания жизни.
Дают ли нам немецкие рассказы более полную и реалистичную картину, чем советские отчеты? Фрау П., которая тогда, как и сейчас, жила на Нойе-Шёнгаузер-штрассе, рассказала следующее:
«Да, я помню русских, приближающихся от аллеи Шёнгаузер. Один русский солдат взобрался на баррикады возле станции метро Ваймайстерштрассе и размахивал красным флагом. Пока он это делал, две или три берлинские женщины повисли у него на шее. Другие солдаты спустились в наши подвалы и отобрали наши вещи. Они забрали с собой женщин и девушек, но мне удалось спрятать мою младшую, семнадцатилетнюю дочь, так надежно, что с ней ничего не случилось. За домом женщин быстро повалили на землю. Немецкие мирные жители грабили склады и магазины. Свою старшую дочь я отправила к родственникам в Биркенфельд. Сейчас я хотела вернуть ее обратно, но никому из нас не разрешалось покидать район. Я притворилась уборщицей и пошла в Биркенфельд пешком, держа в руках ведро и швабру».
А фрау Ю., которая служила старшим секретарем в женской клинике в Шарлоттенбурге с 1933 года, поведала следующее:
«Моим начальником тогда был профессор С. Он уже 25 лет занимал пост инспектора медицинской службы. 30 апреля 1945 года в его частный дом в Вестенде пришли русские и выставили всех обитателей на улицу. Мы с матерью отправились к друзьям, где увидели ужасные вещи. Тогда мы бросились в клинику. Это случилось 1 мая. Русские оказались там раньше нас, и нас предупредили, чтобы мы немедленно уходили оттуда, потому что они собрались отмечать праздник. Мы знали, чего стоит ожидать, раз у них есть выпивка. При помощи старых очков и макияжа мне удалось замаскироваться под старуху. Они не тронули ни одного пациента, однако в тот день произошло с десяток серьезных случаев. Русские превратили оставшуюся часть клиники в военный лагерь. Они поселились на верхних этажах, которые нам пришлось эвакуировать из-за авиационных налетов. Одно отделение они превратили в конюшни, другое в медицинский пункт для больных русских. Во время нескольких первых операций нашим медсестрам приходилось светить лампами-молниями. Русские пришли к моему начальнику и спросили: «Вы профессор?» Он ответил утвердительно. Они обрадовались и попросили его вылечить их венерические заболевания, большая часть которых существовала лишь в их воображении. Все они страшились заболеть венерической болезнью… Сложившееся у меня тогда впечатление о русских было двояким. С одной стороны, они не проявляли милосердия к любой попавшейся им женщине, а с другой – вели себя более чем тактично с больными и ранеными. Когда профессор С., из-за недостатка места, отказал в госпитализации серьезно раненной немке, русские настояли на том, чтобы ее приняли и лечили. Их офицеры оказались подтянутыми и опрятными, явно вымотанными боями, но не оборванными, не грязными».