— Что вы, Ардалион Михайлович! Хоть я и женщина, а все-таки кой-что знаю: у секретарей и голосов нет.
— Так, сударыня, так! Только вот что, когда вы изволите играть, примером сказать, на гуслях, так голос-то подают они, а все-таки сила не в них, а в вас: что вы
захотите, то они и заиграют.
— Так, по-вашему, Ардалион Михайлович, и председатель и судьи…
— Гусли, сударыня, гусли!.. Ну, Аграфена Петровна, не прогневайтесь, я вижу по всему, что ваш поверенный вовсе приказного порядку не знает и, кажись, дело-то без меня не обойдется.
— Ах, сделайте милость!
— Вот изволите видеть, матушка Аграфена Петровна, надобно, во-первых, одарить секретаря, у которого в руках ваше дело; не мешает также и протоколиста подмазать, чтоб оно ходче пошло; а там еще кой-кому: регистратору, актуариусу; так, может статься, и ближе двух месяцев эта тяжба кончится в вашу пользу. Да уж положитесь во всем на меня, Аграфена Петровна, я это дельце обработаю… Не извольте только забывать одного, матушка: коли плохо сеешь, так и жатва бывает плоха.
— Андрей Степанович Мамонов приехал, — сказал слуга, войдя в комнату.
— Ты сказал, что я дома?
— Сказал, сударыня.
— Так делать нечего — проси!
— Здравствуйте, государыня моя Аграфена Петровна! — сказал Мамонов, входя в гостиную и кланяясь хозяйке. — Зело радуюсь, что нахожу вас в вожделенном здравии.
— И я также, государь мой Андрей Степанович, — отвечала Ханыкова, вставая, — с великой сатисфак-циею вижу, что и вы совершенно здоровы, в чем я, признательно скажу, начинала уже сомневаться. В последний раз, на ассамблее у Стрешневых, вы дали мне ваш пароль' посетить меня, и вот уже скоро две недели…
— Прошу экскузовать меня, Аграфена Петровна: я несколько раз хотел к вам презентоваться2, но все это время так был занят службою…
— То есть гуляли, веселились… Ну, да Бог вас простит!.. Прошу покорно садиться!
Обиняков взглянул исподлобья на Мамонова, лукаво улыбнулся и взялся за свою шапку.
— А вы куда, Ардалион Михайлович? — сказала Ханыкова. — Побудьте с нами.
— Коли вам это угодно, Аграфена Петровна, — промолвил Обиняков с той же самой двусмысленной улыбкою, — так я с моим удовольствием!.. Мне торопиться некуда.
— Я приехал к вам, государыня моя, — сказал Мамонов, садясь подле хозяйки, — во-первых, для того, чтоб отдать вам мой всенижайший респект, а во-вторых, чтоб поздравить…
— Поздравить? С чем?
— Как с чем? Ведь ваша племянница, Ольга Дмитриевна, выходит замуж.
— Оленька выходит замуж! С чего вы это взяли?
— Я слышал от верных людей.
— Помилуйте! Да ее даже нет и в Москве: она уехала в деревню к своему родному дяде, Максиму Петровичу Прокудину.
— Может быть, Аграфена Петровна, вам не угодно разглашать о помолвке Ольги Дмитриевны и я поступаю весьма неполитично, говоря об этом, но, воля ваша, когда сам жених объявляет, что дело уже кончено…
— Сам жених!.. Ах, Боже мой! Да неужели в самом деле Максим Петрович, не сказав мне ни слова, просватал племянницу?
— И я также, сударыня, — прервал Обиняков, — слышал кой-что об этом стороною.
— Что вы говорите?!
— Я ужинал вчера у Лаврентия Никитича Рокото-ва, а у него был князь Андрей Юрьевич. Опи изволили немного подгулять, и Лаврентий Никитич, этак между речей, проговаривал, что свадьбы дальше Фоминой недели откладывать не должно, а то, дескать, чего доброго, тетушка как-нибудь и разобьет. От этой, дескать, Аг-рафены Петровны Ханыковой все станется. А ведь, кажется, сударыня, окромя вас никакой Аграфены Петровны Ханыковой в Москве нет, а у вас одна только племянница Ольга Дмитриевна.
— Возможно ли! Так это правда?
— Видно, что так.
— Да за кого же ее выдают?
— За какого-то князя, — сказал Мамонов. — Вспомнить не могу… Шпанского!.. Гипшанского…
— Должно быть, — прервал Обиняков, — за князя Андрея Юрьевича Шелешпанского.
— Да, точно так!
— Ах, бедная Оленька! — вскричала Ханыкова, всплеснув руками. — Да ведь этот Шелешпанский совершенный мужик, дурачина!..
— Так вы его знаете? — спросил Мамонов.
Я только один раз его видела. Года два тому назад он приезжал к нам торговать деревню. Господи Боже мой!.. Что за фигура, какие ухватки! А уж глуп-то как!. Представьте себе: для первого знакомства стал нам рассказывать, как у него украли ветчину, а там принялся хвастаться своим конским заводом, да такие речи начал говорить, что я из комнаты вон ушла… И я должна буду называть этого человека моим племянником!
— А почем звать, Аграфена Петровна? Ведь насильно венчать никого нельзя; и если этот жених не понравится Ольге Дмитриевне…
— Так она будет втихомолку плакать, зачахнет с горя, а все-таки выйдет за него замуж. Вы не знаете Оленьки: ведь это ангел во плоти; ей и в голову не придет, что она может не повиноваться своему дяде. Оленька же привыкла его любить и почитать как отца родного…
— Да что ж это вздумалось вашему братцу? Неужели он не мог найти лучшего жениха для своей племянницы?
— Женишок-то, сударь, хорош, — прервал Обиняков, — четыре тысячи душ.
— Нет, тут есть что-нибудь другое, — подхватила Ханыкова. — На одно богатство Максим Петрович никогда бы не польстился.
— Богатство само по себе, да ведь не худо и то, сударыня, коли мою родную племянницу станут княгиней величать.
— И, полноте, Ардалион Михайлович! Да что такое князь Шелешпанский?
— Шелешпанский! — повторил Мамонов. — Позвольте, позвольте!.. Да у меня, кажется, в списке есть какой-то князь Шелешпанский.
— В каком списке? — спросила Ханыкова.
— А вот изволите видеть: я здесь прикомандирован к Сенату ради того, чтоб забирать и рассылать по полкам всех дворян, которые или вовсе еще не служили, или еще в силах продолжать службу. По этой-то оказии и выдан мне регистр разным лицам, и, помнится, в числе их… Да вот постойте — я посмотрю…
Мамонов вынул из кармана исписанный кругом лист бумаги и начал читать про себя.
— Ну да, — вскричал он, — так и есть: «Князь Андрей Шелешпанский, тридцати осьми лет, по разрядам писан был в московском жилецком войске новиком, проживает в своих отчинах и бывает наездом в Москве». Ну что — он ли это?
— Он и есть, — сказал Обиняков.
— Так не беспокойтесь, Аграфена Петровна, — продолжал Мамонов, — что будет впереди, я не знаю, но по крайней мере теперь этому князю Шелешпанскому жениться будет некогда. Да что, он в Москве? — промолвил Мамонов, обращаясь к Обинякову.
— Как же! Я с ним вчера ужинал у Лаврентия Никитича Рокотова.
— А где он живет?
— Кто, сударь? Лаврентий Никитич?
— Нет, этот князь Шелешпанский?
— А кто его знает! Чай, где-нибудь на подворье… Помнится, он всегда останавливается по Троицкой дороге, у Креста.
— Да это все равно. Я завтра же велю его отыскать и сообщить ему, чтоб он ко мне явился.
— А что ж после будет? — спросила Ханыкова.
— Известное дело: коли еще молод и здоров, так послужи, голубчик!
— А где ж он будет служить?
— Да не опасайтесь, Аграфена Петровна, в Москве не останется. Я слышал, что он молодец собою.
— Да, сударь, — сказал Обиняков, — князь Шелешпанский человек рослый, повыше вас будет.
— Так, может статься, и к нам в Преображенский полк попадет, а не то в драгуны или в бомбардирскую роту. Не беспокойтесь, найдем место.
— Что ж, его примут офицером? — спросила Ханыкова.
— Из новиков да прямо в офицеры — помилуйте! За что? Послужит и солдатом.
— Ах, бедненький!
— Ну вот уж вы о нем и жалеть стали.
— Да как же, Андрей Степанович: подумаешь, человек богатый, привык жить барином, и вдруг — ступай, служи солдатом!
— Что ж делать, Аграфена Петровна. Я, кажется, ничем его не хуже, а годика три солдатом прослужил.
— Да вы еще были тогда очень молоды, а этому князю Шелешпанскому под сорок лет.
— Вольно ж ему было до сих пор лежать на боку. Да вы не горюйте о нем, Аграфена Петровна: служба пойдет ему впрок. Он, по вашим словам, и совершенный мужик, и дурачина, а посмотрите, как мы его вышколим, — не узнаете! Будьте спокойны, Аграфена Петровна, — примолвил Мамонов, вставая, — я этим делом займусь.
— Вы уж едете? — сказала Ханыкова, также вставая.
— Мне еще надобно кой-где побывать. Да сделайте милость, государыня моя, — продолжал Мамонов, очень вежливо и с большою ловкостию, пятясь назад спиною, — не извольте принимать для меня никакой фатиги! Останьтесь, прошу вас!
— Как это можно, Андрей Степанович, — это моя облигация2: я хозяйка, а вы мой гость.
— Вы меня конфузите, сударыня! Да, по крайней мере, не извольте провожать так далеко.
— Помилуйте, что за далеко! Разве вы не знаете пословицы: «Для дорогого гостя и семь верст не околица»?
— Всенижайше прошу вас… без проводов, Аграфена Петровна!..
Однако ж Аграфена Петровна проводила своего гостя до самой передней.
— И вы также едете, Ардалион Михайлович? — сказала она Обинякову, который повстречался с нею в дверях гостиной.
— Пора, сударыня, время обеденное; чай, жена давно уж меня дожидается.
— Ну, Бог с вами, только смотрите же, не забудьте о моей тяжбе.
— Как это можно! Я на этих днях непременно у вас побываю.
— Сделайте милость!
Обиняков отправился, но только не к себе на Берсеньевку, а в Зарядье, к Андрею Юрьевичу Шелепшанскому, который никак не подозревал, что над его беззащитной головою сбирается такая ужасная гроза. Этот потомок удельных князей Белоозерских останавливался обыкновенно в одном из самых худших постоялых дворов Зарядья. Он занимал три небольших покоя, или, вернее сказать, одну грязную, запачканную комнату, разделенную натрое дощатыми перегородками. Первая комната служила лакейскою для двух холопов, которые, судя по их тощей наружности, были великие постники; во второй — князь Андрей Юрьевич принимал своих гостей, а в третьей, более похожей на теплый чулан, чем на комнату, он изволил спать ночью и отдыхать после обеда на высокой лежанке, которой недос