Через несколько минут наши путешественники, переехав через мост, въехали на господский двор, обнесенный высоким тыном, и остановились шагах в десяти от барского дома. Прямо, в глубине двора, тянулось длинное здание, покрытое соломой, налево чернелся густой сад, а направо разбросаны были по двору отдельные выбеленные известью мазанки. Симский и Фролов спешились. К ним подошел с фонарем дюжий детина в овчинном кожухе.
— Ты, приятель, караульщик, что ль? — спросил его по-молдавански Фролов.
— Караульщик, — отвечал молдаванин.
— Э, здравствуй, браг Димитраки!
— Здравствуй!.. Да ты кто?
— Иль не узнал казачьего урядника Никиту… помнишь?
— Помню… Так это ты?.. А твой товарищ?
— Русский офицер.
— Русский офицер?.. Да как это вае сюда черт занес?
— Уж это не твое дело. Поди разбуди Мариорицу и вышли ее к нам. Ну что ж ты рот разинул?
— Да как же это вы сюда приехали?
— Говорят, не твое дело, ступай!
Молдаванин почесал затылок, поглядел с удивлением на Фролова и отправился. Минуту через две сени господского дома осветились, и Димитраки вышел на крыльцо вместе с женщиной, закутанной в длинную кацавейку.
— Ну вот и Мариорица! — прошептал Фролов.
— Да, это, кажется, она, — сказал Симский.
— Так и ты, сударь, ее знаешь?
— Знаю.
Симский подошел к крыльцу, и лишь только свет от фонаря отразился на его лице, цыганка вскрикнула, всплеснула руками и кинулась опрометью назад в дом.
— Постой, постой! — закричал Фролов. — Куда ты, Мариорица?.. Постой… Димитраки, что ж это она, чего испугалась?
— Да, видно, этого черта, — отвечал молдаванин, — вон что идет сюда из людских-то. Он всю ночь шатается по двору да за всеми присматривает, цепная собака этакая!
— А кто он такой?
— Янко, арнаут бояра Палади.
— Какого бояра? Ведь здешняя-то помещица кукона Хереско?
— Ну да.
— Так, видно, этот бояр к ней в гости приехал?
— И не один: с ним гостей-то много понаехало. Огромпого роста арнаут подошел к караульщику,
вырвал у него из рук фонарь, посмотрел молча на наших путешественников и, сказав вполголоса несколько слов, отправился назад.
— Что этот долговязый с тобой говорил? — спросил Фролов.
Вместо ответа Димитраки подошел к воротам и начал их запирать.
— Эх, плохо дело, — шепнул урядник, — никак мы в ловушку попались!.. Послушай-ка, приятель, — продолжал он, обращаясь к молдаванину, — ты зачем ворота запираешь?
— А вот скоро опять отопру, — промолвил Димитракн, — кажись, гости идут.
— В самом деле, — сказал Ситаский, — конский топот!
— Кто ж это к вам едет? — спросил Фролов.
— Ночь-то больно темна, а то бы ты не стал меня спрашивать. Вон — посмотри* Видишь ли ты там что-нибудь подле забора?
— Нет, не вижу.
— Подойди поближе.
Фролов сделал несколько шагов вперед и остановился.
— Что ж это, — сказал он, — «икак оседланные лошади?
— Ну, да!.. Вот ты бы днем тотчас увидел, что на них турецкая сбруя.
— Так здесь турки?
— Друтой день стоят. Их привел бояр Палади.
— Где он, где он? — раздался женский голос. — Василий Михайлович, где ты?
— Я здесь, Смарагда! — сказал Симский, идя навстречу куконе.
— Боже мой, ты здесь, и в какую минуту!.. Мариорица!.. Димитраки!.. Приберите куда-нибудь лошадей, а ты, Василий, и твой товарищ ступайте ко мне в дом.
На дворе замелькали огни.
— Скорей, скорей! — шепнула Смарагда, таща за собой Симского.
Но прежде, чем они добежали до крыльца, бояр Палади с целою толпою турков заступил им дорогу
— Постой, кукона! — сказал он, схватив за руку Смарагду. — Мы и без тебя угостим этих русских.
Симский и Фролов не успели вынуть своих сабель, их схватили и тотчас обезоружили.
— Свяжите хорошенько этих бродяг! — продолжал Палади, обращаясь к туркам. — Как ваш ага воротится, так мы расспросим их порядком, зачем они сюда пожаловали, и если они подосланы…
— О нет! — вскричала Смарагда. — Уверяю тебя… они заплутались… заехали сюда нечаянно!..
— Э, да как ты за них заступаешься, кукона!.. Посветите-ка сюда, — продолжал Палади, подходя к Симскому. — Ну так и есть! — сказал он, нахмурив свои густые брови. — Милости просим, господин офицер!.. Теперь мы с тобой разочтемся!.. Я дал по тебе промах, проклятый русский, да авось теперь не промахнусь! — промолвил он, вынимая из-за пояса пистолет.
— Ты убей и меня вместе с ним! — вскричала Смарагда.
Она обвила Симского обеими руками и крепко прижалась к груди его. В эту самую минуту ворота распахнулись снова, и видный собою турецкий ага в сопровождении многочисленного отряда спагов въехал во двор.
— Что у вас такое? — спросил он, спрыгнув молодцом с коня.
— Да вот, — отвечал Палади, опустив пистолет, — к нам заехали сюда русские, так я хотел с ними поскорей разделаться.
— Русские?.. Хош халды! Добро пожаловать! Где ж они?
— А вот здесь.
— И только двое? Да что ж эти московиты
— Видно, их подослали нарочно.
— И ты хотел их застрелить?
— А разве не прикажешь?
— Нет, не прикажу. Ну, стоят ли эти собаки, чтоб ты тратил для них порох? Хамид, — продолжал ага, обращаясь к одному из спагов, — возьми себе их головы.
Хамид, пожилой турок с седой бородою, спустился медленно с коня.
— Ну, Василий Михайлович, — молвил Фролов, — пришел наш конец!.. Я по-турецкому маракую, — знаешь ли, что сказал этот турка?
— А что? — спросила торопливо Смарагда.
— Он велел покончить с нами.
Кукона вскрикнула, голова ее скатилась на грудь, руки опустились, и она упала без чувств на землю. Мариорица подняла свою госпожу и, при помощи Димитраки, внесла ее в дом.
— Делать нечего, Фролов, — сказал Симский, — воля Господня… молись Богу!
— Поганые басурманы, — прошептал урядник, — эк они нам руки-то скрутили… и перекреститься нельзя!
Хамид вынул из ножен свой булатный ятаган, обтер его полою кафтана и, обращаясь к своему начальнику, сказал:
— А что, эфенди, здесь, что ль, или там, за воротами?
— Да, сведи их со двора Палади, — продолжал ага, — ты спрашивал этих москов, что они за люди такие?
— Одного из них я знаю: он должен быть русский юз-баши.
— Юз-баши! — вскричал ага. — Аллах кирим!.. И ты хотел застрелить его?.. Постой, Хамид, постой!.. Мы до сих пор не могли еще захватить в плен ни одного русского юз-баши: они, проклятые собаки, ни за что живые в руки не даются. Наш визирь Ахмет-паша — да сохранит его Аллах и да утонет он в море милостей великого падишаха! — дорого бы дал, чтобы порасспросить хорошенько хоть русского ан-баши, а это юз-баши!.. Он от него все может выведать…
— Так ты его отошлешь к визирю?
— Я сам после утренней молитвы отвезу этих пленных в лагерь и сдам с рук на руки великому каимакану…
Ханух! Селим! Заприте куда-нибудь до утра этих гяуров!.. Да если они уйдут…
— Не заботься об этом, — прервал молдаванин, — не уйдут! За это я берусь.
— Ну, не говори, Палади! Этим русским — да истребит Аллах весь нечестивый род их! — сам шайтан помогает: они в мышиную щелку пролезут, проклятые! Смотри не упусти их!
— Чтоб я их упустил? Да застрели меня как собаку, если я выпущу из рук этих разбойников русских!
— Хорошо, эфенди!.. Помни же, что ты теперь сказал!
— Не забуду. Я их так припру, что к ним и муха не влетит!.. А что ты думаешь, ага, визирь что с ними сделает.
— Известно что: расспросит обо всем.
— Да, скажут они правду!
— Скажут. Да ведь их станет допрашивать визир-ский палач Абдул-Мукир, а у него и мертвый заговорит.
— А как их допросят.'
— Так велят задушить. Кто побывал в руках у Абтул-Мукира, тот уж ни на что не годится.
— Вот что!.. Хорошо же, что я их не застрелил. ' Алейкум салам, эфенди!
Палади велел вести за собою Симского, и Фролова. Все турки, убрав лошадей, разбрели в разные стороны, и на опустелом дворе остался снова один караульщик Димитраки.
В небольшой комнате, при слабом свете лампады, которая висела перед образом Божией матери, сидела на своей постели бледная, убитая горестью кукона Хереско. Она молчала, и по временам только удушливые рыдания вырывались из груди ее. Подле кровати стояла любимая ее цыганка.
— Мариорпца, — промолвила наконец кукона, — не обманывай мспя! Ты говоришь, что он жив, но я сама слышала…
— Да, кукона, — прервала цыганка, — им хотели отрубить головы, но, видно, турки передумали.
— Да точно ли это правда?
— Как же, кукона! Уж я тебе говорила, что их отвели в каменную кладовую. Димитраки видел, как их туда заперли.
— А что ж нейдет ко мне бояр Палади?
— Кто его знает! Когда я ему сказала, что ты зовешь его к себе, так он поглядел на меня таким зверем, что я и ответа не стала дожидаться.
— Боже мой! а меж тем время так и летит!.. Что, Мариорица, посмотри, светает?
— Да, кукона! Вон уж там, где из-за рощи-то солнышко, выходит, звезды стали тухнуть.
— А Палади нейдет!..
— Чу, что-то стукнуло… Вот и в девичьей зашумели… Идет, кукона, идет!
Двери отворились, и в комнату вошел бояр Палади. Он взглянул угрюмо на Смарагду; ее заплаканные глаза и помертвевшее лицо, казалось, не возбудили в нем никакого сожаления; напротив, взор его сделался еще мрачнее.
— Проклятый! — прошептал он. — Как она его любит!
— Садись, бояр! — сказала тихим голосом Смарагда.
— Зачем, кукона! Мне некогда с тобою долго разговаривать: я отвечаю головою за пленных русских, так сам их караулю. Конечно, им уйти нелегко, да ведь здесь, пожалуй, и помогут.
— Бога ради, Палади, скажи мне всю правду: что с ними будет?
— Известно что: Ибрагим сказал мне, что он после утренней молитвы отвезет их в лагерь к визирю; там от них допытаются, зачем они сюда пожаловали, расспросят о русском войске. Турки на это молодцы: коли примутся пытать, так у них всякий заговорит, — по жилочке вытянут из человека! А там как узнают от них все, что надо, так отмахнут им головы или велят задушить. Ведь у них расправа короткая!