Его имя гремело в Европе: все мечтали познакомиться с успешным творцом, журналы приглашали на интервью, в очередь выстаивались клиенты, с успехом открывались выставки. Масштаб накрывшей популярности прекрасно демонстрирует тот факт, что имя Бакста даже упоминалось в песне американского композитора Коула Портера «О как же измотаны нервы у нас, ей ванну оформил сам Леон Бакст». Конечно, и сценограф, и вся труппа были невероятно довольны придуманной в Венеции «Шахерезадой» и ее триумфальными представлениями.
Но это не единственная идея, посетившая друзей в лагуне. Летом следующего, 1911 года, отдыхая в Серениссиме, Дягилев вдохновил танцора своих балетов – Вацлава Нижинского – на создание хореографии для нового творения – «Послеполуденного отдыха Фавна». Оно станет ярким событием, но и отметится большим скандалом благодаря откровенным движениям в финальной сцене.
Античная мифология, гармония и трогающая сердце история любви должны были произвести впечатление на зрителя.
От замысла быстро приступили к делу.
Как вспоминает присутствовавшая тогда близкая подруга Сергея Павловича Мися Серт – пианистка, меценат, имевшая заметное влияние в Париже и помогавшая в том числе финансово, – все представители честной компании, собравшиеся в тот сезон в Светлейшей, «проводили много часов в музеях в поисках источника вдохновения». Место идеальнее придумать было трудно: для Дягилева Венеция – вершина искусства, одна из столиц европейской культуры Ренессанса, которую он знал в совершенстве.
Дальше – больше. Именно в Царице Адриатики в 1912 году впервые прозвучали ноты шедевра Игоря Стравинского «Весна священная», что композитор лично играл Дягилеву во время их недельного отпуска в компании с дорогой Мисей Серт. Произведение далеко не сразу пришлось по нраву публике. Но если премьерные представления казались далеки от желанного успеха, то со временем величие ”Le Sacre du printemps” (фр.) все же было отмечено театральным обществом до такой степени, что оно вошло в число наиболее значимых музыкальных творений XX века. Дягилев умел уловить тенденции, чувствовать настоящие таланты и прикладывал усилия, чтобы явить миру очередной бриллиант. Так, про Стравинского он однажды сказал: «Посмотрите внимательнее на этого человека. Он стоит на пороге славы».
Впрочем, иногда протеже его предавали, чем вызывали и гнев, и боль, и огромные душевные переживания. К сожалению, именно в Венеции он неоднократно получал разбивающие сердце новости. Например, короткая телеграмма «Умер отец» надолго выбила почву из-под ног и заставила пережить страшнейшее горе – потерю родителя.
Опять же в Венеции Сергей получил известие о внезапной свадьбе своего главного солиста – звезды «Русских сезонов» – Вацлава Нижинского. Это означало конец их сотрудничества и дальнейшего взаимодействия. Новости предшествовала обещающая несчастье примета, а Дягилев, как известно, был чрезвычайно суеверен. Импресарио боялся болезней и заразы, окружал себя оберегами и с большим вниманием относился к знакам, особенно если они сулили беду.
Итак, Сергей позвал к себе любимую подругу Мисю Серт, только приехавшую в Серениссиму, чтобы та без промедления сыграла недавно полученную партитуру к балету «Волшебная лавка» – в будущем он станет очень успешным.
Когда девушка зашла в комнату, Сергей схватил ее зонт и раскрыл его. Только Мися предупредила, что делать это в помещении – плохая примета, как тотчас принесли телеграмму, сообщающую о свадьбе ведущего танцора с участницей труппы венгеркой Ромолой Пульска во время длительных гастролей в Америке, куда Дягилев, боявшийся воды, предпочел не ехать. Почему он не последовал за всеми и отпустил контроль в такой ответственный момент?
На то имелось веское основание – страх смерти. Когда-то цыганка предсказала великому реформатору завершение жизни у воды, поэтому данная стихия вызывала у взрослого грузного мужчины сильную тревожность и цепенящий страх. Например, когда все же пришлось плыть на корабле в Северную Америку, ибо условия договора предусматривали его личное присутствие, Сергей Павлович сидел в своей каюте рядом со спасательными поясами в пальто и шляпе. От напряжения он испытывал проблемы со сном и аппетитом и считал мгновения до окончания путешествия, завершившегося, к его огромному счастью, благополучно. При этом Венеция – город, где вода является неотъемлемой частью истории, облика и жизни, – не вызывала в нем подобного ужаса. Только любовь, спокойствие и вдохновение.
Она, балансирующая между водой и небом, город-мираж, где жизнь течет в параллельной мистической реальности, стала отдушиной, местом отдыха, оазисом спокойствия от постоянного нахождения на людях, договоров, споров, спектаклей и нескончаемой гонки за успехом. Мир между мирами, живущий по своим законам, где нет четкого разделения на прошлое, настоящее и будущее:
«Бог создал сны и подарил способность мечтать. Отсюда весь мистицизм и вся поэзия. Но есть и сказка наяву. Она не принадлежит ”Тысяче и одной ночи”, ибо еще более волшебна по смеси колдовства с явью. Граница эта в Венеции так же заволокнута в туманы, как и очертания дворцов и берегов лагун. Весь яд в Венеции в том и состоит, что реальное, ощутимое соприкасается каждый миг с волшебным таинством, теряется сознание действительности, забывается прошлое. <…> Вот уже десять дней, как я не помню, кто я, есть ли у меня в жизни дело, желания, мысли – все это осталось там, на земле с людьми, а здесь что-то другое, вечно-пребывающее, вечно-несуществующее и всегда дорогое. Единственно ценное, единственное свободное состояние духа, ежемгновенно опьяненного и ненасытно ждущего опьянения. Все это изумительно и опять неожиданно и потому странно. Ничего конкретного, все спокойно, точно и вправду кладбище, а быть может, только там и есть жизнь, где представления путаются, и смерть граничит с вдохновением и порывом, как только та ночь хороша, где родятся сны и воплощается невозможность жизни в реальные образы сновидений. Вот о чем я думаю, смотря на зеленую воду Canale Grande, играющую в лучах жгучего октябрьского солнца».
В лагуне он «нырял» в свои мечты, внутренний мир, думы о вечном. Строил планы, набирался сил для нового рывка в предстоящем сезоне, когда весь механизм постановок, несмотря на большое количество участников, крутился вокруг и благодаря Дягилеву.
Главное его топливо – любовь к искусству, желание удивлять и создавать новое, чтобы в ответ услышать овации, нескончаемые аплодисменты, многочисленные bravo и восторженные отзывы в прессе.
В зрительской любви купались и те, кто становился частью представлений. Среди них кумиры миллионов, чьи имена до сих пор красуются на пьедестале мира моды и искусства. Матильда Кшесинская, Тамара Карсавина, Ида Рубинштейн, Анна Павлова, Вацлав Нижинский, Леонид Мясин, Серж Лифарь, Федор Шаляпин, Леонид Баланчин. Декорации создавали Александр Головин, Лев Бакст, Николай Рерих, Сергей Судейкин, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, Александр Бенуа.
Сотрудничество «Русских сезонов» зачастую выходило за рамки национальностей и охватывало мировых знаменитостей. Например, Пабло Пикассо оформил не один спектакль труппы, Коко Шанель тоже отметилась в создании костюмов для артистов, привлекались и знаменитые художники: Дерен, Деперо, Джорджо де Кирико. Для Дягилева творили Стравинский и Прокофьев, европейские и русские композиторы, чтобы каждый раз концерты собирали залы, а изумленная публика в сладостном предвкушении ждала, когда поднимется занавес и начнется феерия, на которую был способен только он – великий и ужасный Дягилев.
Конечно, мечтал Сергей о посвящении Серениссиме отдельного произведения и даже предпринимал конкретные попытки в этом направлении. Знаменитый французский композитор Клод Дебюсси выражал готовность писать музыку для балета, действие которого происходило в XVIII веке в Венеции. Воодушевленный Дягилев, находясь в любимом лагунном городе, даже накупил разных фото для создания декораций, что планировал поручить своему другу венецианского происхождения, внуку знаменитого архитектора Альберто Кавоса – Александру Бенуа, отношения с которым менялись на протяжении всей жизни от братской любви до ненависти, претензий и обид.
К сожалению, балет о Светлейшей так и не был создан – внимание Сергея занимали другие проекты. Но даже не прославив ее в профессиональной деятельности, он дарил Царице Адриатики свое внимание и бесценные мгновения отдыха. Она же баловала в ответ прекрасной погодой, шедеврами и дружескими встречами.
Так, в свой третий приезд в город Сергей по рекомендации Александра Бенуа познакомился с легендой XX века – Мариано Фортуни – модельером и художником, занимавшимся фотографией, театром, гравюрой, созданием тканей и платьев с плиссировкой, обладать которыми мечтала любая модница. У Мариано, ставшего для Сергея Павловича другом, имелось впечатляющее палаццо с прекрасной коллекцией картин, скульптур, росписями и истинно венецианским декором. Сейчас это один из красивейших музеев Венеции – палаццо Фортуни.
А во дворце Веньер дей Леони обитала еще одна знакомая – маркиза Луиза Казати. Богатейшая наследница Италии, эпатажная миланка с копной огненно-рыжих волос и огромными глазами, подчеркнутыми кругами темно-угольной подводки. Эта скромная в юности женщина кардинально преобразилась с годами – она устраивала роскошные праздники в разных городах Европы, эффектно обнажалась на публике, выгуливала гепардов, держала дома экзотических животных и предпочитала плавать на белой гондоле по венецианским каналам. Она решила стать «живым произведением искусства», что маркизе вполне удалось: дама являлась музой для творческих людей и, конечно, вдохновляла на создание своих портретов. Изображал Луизу и Лев Бакст, он же создавал для нее костюмы. Конечно, и художник, и глава «Русских сезонов» не раз бывали в качестве гостей у оригинальной и неповторимой дивы – синьоры Казати.
Еще один венецианский адрес Дягилева – знаменитое историческое кафе «Флориан», что существует с 1720 года под портиками Новых Прокураций на площади Сан-Марко. Вероятно, Сергей Павлович предпочитал сидеть в Китайском зале – первом зале справа от входа, который так любила артистическая богема. Впрочем, при хорошей погоде не грех было занять столик на улице, восседая по-барски, как в роскошной гостиной, прямо на самой красивой площади мира, и приветствовать проходящих знакомых. А таковых в Венеции насчитывалось много.