Черчилль сказал, что Британия «приветствует Россию как великую державу и особенно как державу морскую. Чем больше кораблей плавает по морям, тем лучше будут наши отношения». Сталин был изумлен тем, что Черчилль взял с собой Эттли: как можно представить себе поражение на выборах, заранее готовя дублера? Как бы ни повернулась далее история, но на данном этапе очевидцы фиксируют слова Черчилля, которые тот повторил многократно в адрес Сталина: «Мне нравится этот человек». Иден пишет, что премьер попал под необъяснимое влияние.
Трумэн сознательно стремился создать о себе мнение как о решительном и жестком политике и был доволен, когда это ему удавалось. Матери он писал после первой встречи со Сталиным и Черчиллем: «Стоило мне занять пост председателя, как я заставил их двигаться». Сталин показал склонность сотрудничать при решении спорных проблем. Трумэн, в основном, подписывал бумаги, сочиненные другими. Его собственной идеей была довольно странная мысль о нейтрализации речных путей в Европе – «источник войн в европейской истории». Сталин сразу же спросил, почему в списке водных путей нет Суэца и Панамы. Смутилась даже американская делегация.
Президент Трумэн был настроен таким образом, что великий подвиг русских, вынесших на себе основную тяжесть войны, терял для него свою значимость. Зато приобретали все более весомую значимость раздражение нового президента по поводу практически всех аспектов европейского урегулирования. У него возникает злость и ярость в отношении советской политики, в отношении советских намерений. Все до единого окружающие отмечают его почти «обиженный», мрачный вид, настроение человека, которого обвели, но который еще покажет. Чем Россия не удовлетворила миссурийского политика, капитана Первой мировой войны, прежде никогда не испытывавшего интереса к внешней политике?
Еще на конференции в Ялте было решено, что Германия выплатит пострадавшим от ее агрессии странам репарации – 20 млрд. долл. Половину этой суммы, как было условлено, получит Советский Союз. Г. Трумэну эта договоренность не казалась рациональной, и он пересмотрел эту договоренность – вопиющее нарушение союзнических соглашений. Пока Красная Армия являлась основной силой, противостоящей Германии, американскому руководству казалось резонным соглашение, по которому разоренная войной страна надеялась получить частичную компенсацию. Но вот смолкли пушки, и главенствующими стали мотивы стратегического свойства: не ослаблять Германию, большая часть которой оказалась под управлением США, Англии, Франции, а превратить ее в бастион против СССР – вчерашнего союзника.
Теперь, читая переписку Макклоя, Бирнса, Ачесона, Клея и президента Трумэна, мы твердо можем сказать, что Америка не планировала позволить Советскому Союзу получить хотя бы долю того, что Москва хотела бы иметь для восстановления цивилизованной жизни в разоренной стране. В Потсдаме Поули совершил подсчеты, согласно которым в западных зонах даже при больших усилиях можно было реквизировать не более 1,7 млрд. долл. – в пять раз меньше, чем желал получить один лишь Советский Союз. Поули посоветовал государственному секретарю Бирнсу даже не упоминать ясно очерченные цифры, а говорить с русскими о процентах. «Одно лишь упоминание цифр может сорвать подписание союзного соглашения».
Озлобление советской стороны, по меньшей мере, можно понять: когда русские дивизии выручали американцев и англичан в Арденнах, речь в Ялте твердо шла о 20 млрд. долл. репараций. А теперь оказывается, что это была «основа для дискуссий». Государственный секретарь США полгода назад был благодарен за спасение Западного фронта, а теперь Бирнс называл двадцатимиллиардные репарации непрактичными. Министр иностранных дел СССР Молотов требовал назвать конкретную цифру германских репараций, а американский министр словно его не слышал. Кто виноват в этом быстром взаимном охлаждении? Разве Москва выдвинула новые условия, нарушила прежде данное слово? Молотов: «Означают ли слова государственного секретаря, что каждая страна свободна в своей зоне оккупации и может действовать, не оглядываясь на других?» Бирнс ответил: «Именно так». Молотов заговорил о Руре и фактически обвинил Бирнса в создании препятствий Советскому Союзу действовать в соответствии с программой разоружения.
К концу июля победного 1945 г. советской стороне стало ясно, что искомых многомиллиардных репараций они не получат. Американцы стали занимать невиданные по жесткости позиции. Возможно, единственным позитивным шагом было данное 29 июля 1945 г. согласие американской стороны на польскую администрацию по Одеру – Нейссе (вплоть до конечного мирного договора). Американцы соглашались передать четверть оборудования Рура в обмен на продовольствие и уголь восточных земель Германии (теперь уже западных земель Польши). Могли ли поляки произвести необходимый эквивалент? Молотов требовал обозначить некие сопоставимые объемы восточной и западной продукции, но американцы от цифр бежали стремглав. Бирнс продолжал настаивать, что в руках русских и поляков – половина германских богатств, это был бессмысленный спор. Бирнс предлагал 12,5 процента западных репараций в обмен на продовольствие, Молотов настаивал на количественных определителях (а не долях неведомого). Постепенно и самые благорасположенные русские стали понимать, что на их глазах происходит фактическое жесткое деление Германии. Молотов обратился за разъяснениями к Бирнсу, и тот постарался утешить своего русского визави тем, что Четырехсторонняя экономическая контрольная комиссия еще будет заниматься финансами, внешней торговлей, транспортом.
Потсдамская конференция не была похожа на Тегеран и Ялту; очарование военной дружбы уступало место раздражительности и новой жесткости Вашингтона. Президент Трумэн делал то, чего не позволял себе Рузвельт: «О чем они там говорят? Они что-нибудь понимают?» Все сидящие за столом видели начало великого разлада, основой которого было абсолютное неприятие американцами картины, на которой один союзник – Россия – изошел кровью и просил о помощи у своего самого большого и благополучного союзника – Соединенных Штатов.
В последний полный день конференции, 31 июля 1945 г., Сталину ничего не осталось как «сделать хорошую мину при плохой игре». Безо всякого энтузиазма он принял американский план закупки 15 процентов доступных репараций из западных зон в обмен на продовольствие и уголь восточногерманских областей (при этом 10 процентов поступали непосредственно в СССР – результат яростного спора). От идеи интернационализации Рура союзники отказывались (хотя идею поддержали французы), объемы предполагаемых репараций четко не обозначались. Становилось ясным, что американцы намерены обращаться со своей зоной по-своему, не желая придавать делу некую совместную окраску.
Россия имела в своих руках то, что позже станет Германской Демократической Республикой; она фактически отвечала и за расширение в западном направлении Польши. Некогда американский президент говорил, что немыслимо, когда уровень жизни агрессора много выше уровня жизни обезображенной агрессором, обескровленной жертвы. Разговоры такого рода ушли из лексикона нашего американского союзника. Все, включая англичан, поняли, что «американцы не смотрят больше на Германию как на единую величину – у русских в зоне оккупации отныне будет более низкий жизненный уровень, ибо русские будут лишены репараций с запада».
В польском вопросе американская дипломатия начала метаться. Прежде она поддерживала Миколайчика против Берута, в этом была своеобразная прелесть простоты. Теперь же Миколайчик не менее своих просоветских коллег в правительстве требовал максимальных западных границ Польши. Не поддержать его означало бросить стоящие за ним силы в объятия русских, сказать, что их единственная защита визави Германии – могучий Советский Союз. Но Вашингтон решил поставить на крепкую Германию, и обижать ее границей по Одеру – Нейссе американцы не хотели.
Нюансы польской политики наскучили Трумэну довольно быстро: «Я уставал от этого бесконечного сидения и слушания дебатов по вопросам, которые не могли быть разрешены в ходе текущей конференции… Несколько раз мне хотелось взорвать крышу здания, в котором мы сидели».
Мы уже приводили образец его отношения к новой западной польской границе; он отказался ее гарантировать на основе данных в Ялте американской стороной обязательств относительно того, что «Польша должна получить значительные территории на севере и на западе». Более того, узнав, что Польша получила на западе территорию, на которую приходилось 7 процентов германского валового продукта, Трумэн задал вопрос, «как можно решать вопрос о репарациях, если германская территория полностью перекроена».
Миколайчик получил от СССР превосходные германские земли, и его негативное отношение к Москве несколько ослабло. Президент Трумэн чувствовал себя обманутым. Его никак не обрадовало сообщение Сталина о девяти миллионах немцев, бежавших с предназначенных полякам территорий. Теперь президент Трумэн занял позицию, которая мало устраивала и русских и (особенно) поляков: «оставить все территориальные вопросы до созыва следующей мирной конференции».
Япония и Китай
Доклад, представленный президенту Трумэну 1 июня 1945 г. временным комитетом по выработке американской политики в ядерной сфере, содержал три главные директивы: атомная бомба должна быть использована против Японии; ее использование не должно предваряться специальными объяснениями природы нового оружия; для демонстрации возможностей бомбы в радиусе ее действия должны быть и промышленные объекты, и жилые постройки. Комитет пришел к выводу о том, что применение атомного оружия против Японии оказало бы негативное воздействие на советско-американские отношения. В докладе содержалась рекомендация ознакомить советское руководство с результатами американских достижений в ядерной области и указать на намерение использовать атомную бомбу против Японии.