При свержении Хрущева удалось избежать создания чрезвычайной ситуации, а сама процедура отставки формально не нарушала ни действующую Конституцию, ни партийный Устав. Она проводилась гласно, при почти полном совпадении настроений правящей верхушки и простых граждан.
Наступила пора делить власть. Впереди был триумвират Брежнева, Косыгина и Подгорного. Противоречия предопределили и выбор нового руководителя. Уставшие от хрущевских перетрясок партийные и советские руководители нуждались в лидере, сторонящемся крайностей, предсказуемом, покладистом – словом, с теми свойствами, которые были попросту противоположны натурам всех прежних вождей. Противоречивость подходов в критике Хрущева, конечно же, не позволяла разработать единую и последовательную программу развития страны, как и новую руководящую «команду».
Леонид Ильич Брежнев почти идеально подходил этим ожиданиям, к тому же он обладал целым рядом привлекательных личных черт – обаянием, доброжелательностью, незлопамятностью, даже внешней импозантностью. Не последнюю роль сыграла также биография Брежнева: Великую Отечественную прошел от начала до конца, участвовал в одном из самых героических ее эпизодов – битве за Новороссийск, имел боевые ордена и т. д. Отсутствие же ярких государственных способностей, ординарность Брежнева никого не смущали, а, наоборот, делали его чуть ли не безальтернативным претендентом, так как это давало надежду разным группировкам на манипулирование им, а со временем, возможно, и на замену своим ставленником. Таким образом, выдвижение Брежнева на пост главы партии и фактически правителя государства отвечало интересам и настроениям, прежде всего партийной номенклатуры, независимо от идейных и политических предпочтений отдельных ее представителей. Задачи же государственной жизни при этом стояли на втором месте.
Пост Председателя Совета Министров СССР получил А. Н. Косыгин. Председателем Президиума Верховного Совета СССР стал Н. В. Подгорный. Пришедшие к власти лидеры не имели общей платформы. Фактически они были объединены одним лишь негативным отношением к политике Хрущева, что было заметно даже в выступлениях «головки переворота» на Октябрьском пленуме. Отголоски настроений сторонников реформ (А. Н. Косыгина, Ю. В. Андропова) нашли свое отражение в общем докладе как обвинения в нарушении коллективного стиля руководства и демократических норм работы, в волюнтаризме, создании нового культа личности.
В возникшей – и господствовавшей примерно в десятилетие между 1965–1975 гг. – точке зрения на проблему Запада и внешнего по отношению к нему мира появились новые идеи, определившие многолетнюю стойкость новой парадигмы. Речь, во-первых, идет о представлении, что в мире происходит гигантская крестьянская революция, бунт мировой деревни против мирового города. Во-вторых, обозначилось противостояние и подъем желтой и черной рас. В-третьих, западная культура после периода нарочитого гедонизма породила массовую культуру, нашедшую восхищенных адептов в городах незападного мира. В-четвертых, молодежь Запада и России потеряла прежнюю, основанную на идеологии, взаимную подозрительность – и этот процесс пошел и вширь, и вглубь. Результатом явилось создание нового климата, в котором более, чем прежде, признавалось различие Запада и его восточных соседей, отрицалась параллельность развития. Дихотомия традиционализма (как синонима отсталости) и модернизма сменилась более сложной картиной. Характерным стало подчеркивание «капитализма» как основополагающей черты Запада, как причины противодействия Советской России. Для взаимозависимости и единого будущего не осталось более места. Капиталистический Запад потерял ауру безусловной рациональности, пафоса освобождения человечества и стал в подаче антимодернистов жестоко жадным, несущим соседним регионам беды, поощряющим анархическое развитие.
Все это как бы приподняло Россию, сделало ее носителем легитимной альтернативы. Тем более что историки-«ревизионисты» как бы сняли с Москвы вину за начало «холодной войны».
Первая проигранная американцами война
В середине 60-х гг., ведя «холодную войну», США стали «охранять» свою безмерно растянутую зону влияния с отчаянной решимостью. Наиболее наглядным образом это проявилось у антиподов – во Вьетнаме, – которому активно помогал Советский Союз. Америка бросила на решение вьетнамской проблемы огромные материальные силы. Численность американских войск во Вьетнаме в 1968 г. значительно превысила 500 тыс.
Почему американцы во Вьетнаме пошли на крайние меры? К началу 60-х гг. американские правящие круги зашли в тупик. В подготовленном в 1962 г. для президента аналитическом документе Совета национальной безопасности говорилось: «Значительные потери территории или ресурсов сделают для США более сложным осуществление цели создания того вида мирового окружения, какое они желают, породят пораженчество среди правительств и народов в некоммунистическом мире и вызовут разочарование внутри США». Америка не имела права проигрывать, не имела права отступать, что могло привести к подрыву национального самосознания американского народа и веры в США союзников – высокомерие здесь достигло своего пика. Такая посылка привела к нелепой и страшной в своей трагичности ситуации: вдали от американских берегов Соединенные Штаты сконцентрировали почти все, что могли, стремясь к самоубийственной цели – «ни за что не уступить», хотя отступление в данном случае означало лишь признание за вьетнамским народом того права, которое американцы считают первым и самым священным для себя, – права на самоопределение.
Советский Союз оказал значительную помощь борющемуся Вьетнаму. С 1965 г. стали прибывать советские ракетные установки, частично оградившие Вьетнам от всесилия американской авиации. Вьетнамским помощникам было приказано защищать советских офицеров «своими телами».
Только во второй половине 60-х гг. в правящих кругах США стало созревать убеждение в необходимости дифференцированно подходить к «холодной войне» – различать существенное и второстепенное, выделять действительно первостепенные по значимости для США регионы, форпосты и отделить их от зон, значение которых менее существенно. Сомнения охватили президента Л. Джонсона в феврале 1968 г., когда главнокомандующий американскими войсками во Вьетнаме генерал Уэстморленд в дополнение к находящейся в его распоряжении более чем полумиллионной армии запросил еще 206 тыс. солдат – лишь с их помощью он обещал «усмирить» Вьетнам. Но для этого нужно было призвать на действительную службу резервистов. Возникла необходимость в мобилизации в ситуации, когда непосредственно территории США никто не угрожал.
Американское общество поддерживало войну во Вьетнаме по меньшей мере до февраля 1968 г., до национального вьетнамского праздника Тет, когда Фронт национального освобождения Южного Вьетнама своим наступлением опрокинул надежды интервентов и их пособников. Фиаско 1968 г., потрясающие свидетельства очевидцев, журналистов и политиков, выступивших критиками вьетнамской авантюры, вызвали крах экспансионистской психологии. В умах американских стратегов началось просветление. Дж. Кеннан («отец» теории сдерживания) пришел к следующему выводу: «Наш престиж в глазах мира будет больше в том случае, если мы решительно и мужественно отойдем с неразумных позиций и не будем упорно преследовать экстравагантные и ничего не обещающие цели». Даже такие деятели администрации, как Р. Макнамара, начали выказывать в 1966–1967 гг. серьезную озабоченность.
Л. Джонсон оказался изолированным в кругу прежних единомышленников, и вынужден был 30 марта 1968 г. заявить об отказе баллотироваться на президентский пост во второй раз. Ошибкой дипломатии Вашингтона была переоценка американских возможностей в мире, где СССР помогал подвергшимся нападению странам.
Престиж СССР, действенно помогавшего Вьетнаму, вырос значительно. Годы вьетнамской войны способствовали политическому отрезвлению широких масс американского народа, еще убежденных в необходимости «холодной войны». Но отрезвление шло медленно.
Застой
Можно смело сказать, что между 1965–1985 гг. КПСС радикально изменила свой характер. Теперь в нее входили более половины граждан, имевших среднее образование, членство в партии перестало походить на участие в революционной организации. Складывалось впечатление, что партия продолжала следовать своему стилю указаний на индивидуальную и коллективную ответственность – понятия, которые католические святые и пророки протестантской этики, совместно с королями и парламентами и всей совокупностью добровольных гражданских ассоциаций, а также (не следует забывать) совместно с войнами и победами, вводили в подсознание «капиталистического» общества (и что до сих пор, несмотря ни на что, держит его вместе). Одна цивилизация стала смело пользоваться терминами другой.
При Брежневе, в долгий, необычный для русской истории период мира, на передний план неизбежно вышли как лучшие, так и худшие национальные черты: сердечность, дружеская лояльность, человеческая мягкость, отказ от жесткости и открытого насилия, неэффективность, пьянство, пассивность, двуличие, сугубая приверженность потемкинским деревням.
Модернисты брежневского разлива не увидели «вызова Запада» как исторически сложившегося цивилизационного обгона остального мира, для них все дело заключалось в ускоренном развитии науки (которая интернациональна) и максимально быстром внедрении достижений науки в жизнь. В первые послевоенные десятилетия резкое изменение технологии, среды, обстоятельств жизни было названо в Западной Европе «американизацией». Но как назвать тот же (пусть более медленный) процесс в остальном мире, в частности в России? Никакого термина, кроме «модернизации», не было найдено, и светлая вера в конечное глобальное улучшение, основанная на победе технологии над идеологией, составляла основу перспективного видения тех, кто рассматривал конфликт России и Запада, конфликт первого, второго и третьего миров в широкой перспективе модернизации.