[26]. «Делать нечего», «а как иначе», «сам понимаешь» — это все типичные формулы «здравого смысла». В этом плане «иного не дано» было великолепным попаданием в десятку.
В этом смысле любая работа со «здравым смыслом» должна начинаться с распространения в массах ощущения неизбежности того или иного хода событий. Демократы первой волны владели этим искусством великолепно: чего стоила, например, полуторагодичная кампания по убеждению жителей СССР в том, что их страны, «в сущности-то говоря, уже не существует». При этом всеобщее нежелание распада и развала натыкалось, как на клин, на эту индуцированную уверенность в том, что «сделать уже ничего нельзя». При этом практические выводы делались именно исходя из понимания неизбежности. Множество людей, которые очень не хотели уничтожения своей страны, при этом активно готовились к нему: перевозили ценности, избавлялись от недвижимости, или, наоборот, заводили нужные контакты на местах — «жить-то надо». «Практический смысл» был не на стороне желаний масс — и массы подчинились не «принципу удовольствия», а тому, что они сочли неизбежностью. «Что ж теперь поделать?».
Сказанное несколько проясняет и нынешнее «безмолвие народа». Чего бы ни хотели миллионы — а они, конечно, хотели бы накормиться, обустроиться и обезопаситься от всяческих «реформ» — но они ощущают, что все эти желания находятся за пределом возможного. «Ничего не поделаешь, умираем и умрем», — это настроение невозможно перешибить никакими разговорами о том, что умирать не следует, что нужно бороться и та к далее.
Теперь — откуда берется само это ощущение неизбежности. Common sense устроен так, что он оценивает не столько силу и мощь «желающих перемен», сколько слабость противостоящих им сил. «Здравый смысл» мало интересуется вопросами «мощи» как таковой: пресловутое «в чем сила, брат?» — это не тот вопрос, которым задаются носители common sense. Их интересует куда более важное — кто здесь слабейший.
Это свойство common sense тесно связано с фатализмом: сила — преходяща, она может ошибиться, обломаться, встретиться с превосходящей ее силой, и еще неизвестно, «кто кого сборет».
Слабость — фундаментальная характеристика. Если что-то «еле держится на ногах», то уже все равно, насколько сильна и бодуча та сила, которая намерена это что-то свалить. Оно все равно упадет, оно обречено упасть — неважно уже, от чего.
В этом смысле common sense очень далек от понятия вины. В общем-то, неважно, кто именно и почему толкнул падающего, раз он уже не держался на ногах [27].
Слабость же «масса» определяет очень простым способом — поскольку образцом слабости для себя является она сама (опять же, тут пора предложить дефиницию: масса — это совокупность людей, от которых ничего не зависит), то слабость другого она измеряет прежде всего по его близости с собой. «Он такой же, как мы» обозначает на языке здравого смысла — «он тоже ничего не может» [28].
Common sense не уважает и не ценит то, что он понимает и ощущает «близким себе». В этом смысле советская власть выдохлась — и потеряла остатки народного уважения — именно тогда, когда стала «разъясненной», «вполне понятной».
Произошло это задолго до перестройки — однако, именно перестроечная «гласность» легализовала это уже имеющееся понимание.
Таким образом, common sense есть воззрение на мир как на свершившийся факт.
В каком-то смысле это «идеология конца света»: для «здравого смысла» мир уже закончился, причем без его участия. Остается только адаптироваться к сложившемуся порядку вещей, постаравшись максимально обезопасить себя от болезненных переживаний. Сказанному не противоречит то, что common sense поощряет определенные невеселые мысли: зато они заглушают более сильные страдания.
Эта тема «заглушки», «заговаривания» имеет и иное развитие — здравый смысл обожает фигуры недоговоренности. «Ну вы сами все прекрасно понимаете», — говорит носитель common sense в тех случаях, когда дело касается вещей, которые желательно оставить неопределенными. От собеседника (естественно, находящегося в том же поле «здравоосмысленности») ожидается согласие, выраженное столь же неопределенно: «Ну какая у нас жизнь? Сам понимаешь…» — «Ну да… Гады, до чего довели».
Важно отметить, что в любых жалобах, исходящих от лица «здравого смысла», нет и не может быть никакого возмущения и «желания что-то изменить». Возмущение, протест — реакция личная и опасная, разрушающая унылое согласие здравоосмысленных. Напротив, нытье — это нечто укрепляющее «существующее положение дел». Можно даже сказать, что «окружающая реальность» легитимизирует себя через массовое нытье. Общее страдание, выражаемое в такой форме, только укрепляет и «унылый мир вокруг», и само это страдание.
Скажем больше. Здравосмысленная оценка мира как юдоли скорбей предполагает, что эти скорби, в общем-то, выносимы — не без помощи того же здравого смысла. Да, «типа все ужасно»: но если мы живем в этом ужасе (и намерены жить дальше), значит, сам этот ужас не так уж страшен, как мы о нем говорим.
Вот о чем молчит common sense, вот какое утешение он предлагает массе. Вот та услада, что таится в здравосмысленном жевании общих мест — «все плохо, мы гибнем, сделать ничего нельзя»: ведь тот, кто все это пережевывает, в кругу таких же, как он, «простых людей», сам-то надеется выжить, и даже не очень сомневается в этом.
В глубине души «здравомыслящего» есть место самодовольству и даже беспечности.
Ибо человек, по-настоящему напуганный и отчаявшийся, совершенно не способен смаковать свои страх и отчаяние. И если он будет о них говорить, то совсем по-другому.
Синдром россиянина
Опубликовано на АПН 8 декабря 2008 года. Повод для публикации «дело Ани Бешновой» и нападение на лидера ДПНИ Александра Белова
Есть темы, на которые говорить не хочется, но вроде бы надо. Обычно в таких случаях принято играть лицом брезгливую гримаску — «вот, еще мараться». Не буду играть гримаску. Мне и в самом деле противно, но все-таки.
Да, объяснюсь. Поводом послужили суммарные впечатления от жежешного жужуканья по поводу двух событий — изнасилования и убийства Ани Бешновой узбеком-гастарбайтером и избиения Александра Белова, лидера Движения Против Нелегальной Иммиграции, неизвестными лицами.
Замечу. В отличие от несчастной Ани, за свою коротенькую жизнь не причинившей никому никакого зла, Саша Белов — человек известный. Он вызывал ненависть у многих — по разным причинам. Сейчас его ненавистники радуются — кто скромненько, кто во весь голос. Представьте себе, это меня не особо удивляет и даже не особенно возмущает. Да, ненависть — чувство тяжелое, не особенно благородное (что бы там ни говорили), и даже не всегда осмысленное. Множество людей ненавидят кого-то, иногда по самым ничтожным поводам, а то и вообще без повода, «ну не нравятся они им». Более того, люди иногда ненавидят тех, кто делает им же добро — что особенно гадко. Но все-таки ненависть — это нормальное человеческое чувство. Это, если угодно, «в пределах естества».
Я сам радовался несчастьям и смерти врагов, и впредь, надеюсь, у меня будут к тому поводы. Поэтому меня злят, но не удивляют и не возмущают морально сколь угодно злобные и подлые высказывания в чей бы то ни было адрес. В чей бы то ни было — включая меня самого, моих ближних, мой народ, а также сколь угодно уважаемых людей, святых, благодетелей человечества, свежепреставленных покойников и кого угодно еще. Что ж, имеют право. С одним только условием — когда это говорят именно враги. Личные, идейные или какие-то другие. Желательно, конечно, чтобы причины вражды были хотя бы основательны, но даже тупая бессмысленная злоба имеет какое-то маленькое право на самовыражение. Как и адекватный ответ. «Сдохни, мразь. — Нет, мил человек, я-то сдохну, да вперед тебя пущу». Обмен любезностями состоялся — а уж там поглядим, кому слаще придется.
К сожалению, большая часть хейт-спичей, злобных высеров и плясок на костях совершаются по совершенно иным причинам.
Есть, например, такая порода человека, как говнюк . Говнюк, в общем-то, никому не враг. Никакой специальной ненависти к конкретным людям он не испытывает, «зачем такие ужасы». Он просто получает удовольствие от того, что кому-то делает — или хотя бы говорит — нечто неприятное. Говнюки обожают оскорблять чувства, неважно чьи. Они готовы плясать на любых костях, срать на любые святыни и вообще всячески изгаляться, лишь бы хоть кому-нибудь от этого рожу перекосоебило. Это наполняет душу говнюка необычайным блаженством — вампирического свойства. «Сказал гадость — сердцу радость».
Конечно, чистые говнюки — то есть готовые поносить кого угодно и что угодно, лишь бы поиметь свою пайку удовольствия — встречаются сравнительно редко. Говнюк обычно специализируется по какой-нибудь аудитории, которую умеет дразнить лучше, чем других. Как правило, жертвами становятся люди, у которых много труднозащищаемых идеалов.
Отличить говнюка от врага можно не по конкретным высказываниям (они бывают идентичны), а по интенции. Вражда направлена на уничтожение, а говнюк вовсе не хочет, чтобы обсираемые им люди и явления прекратили быть. Напротив, он в них нуждается — ведь они его кормят. Разумеется, он хотел бы их видеть «в самом жалком и ничтожном положении», чтобы срать им на головы, а не под ноги, и чтобы не получить когда-нибудь в обратку неиллюзорных пиздюлей. Идеальная картина мира говнюка — чтобы все его жертвы сидели в клетке в зоопарке, а он подходил бы в белом плаще и дразнил их палкой, «наслаждаясь бессильной злобою».
Разумеется, говнюк любит маскироваться. Часто — под личного и идейного противника, реже — под разочарованного сторонника. Говнюки также любят изображать из себя совесть нации, или, наоборот, санитаров леса. Впрочем, говнюк и в самом деле может думать, что им двигают благородные мотивы — они умеют себя обманывать.