тности и в этой статье) русскую идеологию». Из этого может быть понята роль агитации в вашей деятельности — если это так, то без вашей агитации и русских в вашем понимании нет — но более внятным понятие не становится. «Наши это те кто знает что они наши». Или даже «Наши — это те, кто знает кто может считаться нашим» — тогда, выходит, я у вас вовсе тайную тайных выпытываю.
Если не ошибаюсь, одна из ваших мыслей — «Нерусь — это те кто систематически (или системно) противостоит Руси» (это не цитата, но, думаю, вы не станете возражать). Вопрос, еще иначе, в критериях этого противостояния — по каким вопросам, или в каких плоскостях, внутри вашей-Руси противостояния нет (или оно ослаблено), а снаружи, в паре ваша-Русь-Нерусь, оно есть? Причем, очевидно, что для того, чтобы ваша концепция обернулась не пустым словопереливанием, а чем-то осмысленным, необходимо придумать вопросы и плоскости, не имманентные любому и каждому общественному устройству. Или, по крайней мере, дать некое уникальное их сочетание, чтоб родился концепт, а не ловкий способ назвать известное нужным вам образом. Глупо будет сказать ваша-Нерусь богатая, а ваша-Русь бедная: это будет просто вопрос между богатыми и бедными, Русь тут ни при чем.
У меня нет плана вступать с вами в дискуссию о судьбах России, мне интересна ваша позиция, взгляд на этот вопрос.
Константин Крылов:
Тут придется вкратце изложить теорию национальной идентичности. Совсем коротко это сделать не получится, но попробую.
Человек, являющийся частью некой нации, должен иметь в себе две вещи:
(а) Набор средств опознания и коммуникации с другими «своими» (грубо говоря, «чтобы принимали за своего»);
(б) Ощущение принадлежности к ней (грубо говоря — радоваться ее успехам и горевать по поводу ее неудач и несчастий).
Эти критерии независимы. Штирлица немцы принимали за немца, но он им не был (по п. б). С другой стороны, сентиментальный русский германофил, считающий себя «истинным патриотом Великой Германии», но не знающий немецкого языка и немецкой культуры, тоже немцем не является.
Разберем оба критерия более подробно. Важно иметь в виду, что набор коммуникативных средств, указанных в (а) — «чтобы принимали за своего» — может быть устроен по-разному. Для большинства народов в списке критериев значится язык, обычаи (второе обычно важнее), иногда — религия, или ее национальная разновидность. В некоторых экзотических случаях в списке может присутствовать что-то еще (например, антропологические признаки) или что-то отсутствовать (например, язык). Интересно, что сам список критериев, определяющих «нацминимум», входит в этот самый «нацминимум». Например, для русских очень важен русский язык (причем достаточно чистый: даже диалекты русского воспринимаются почти как «другие языки» — чего нет, например, в немецком, где верхнесаксонский диалект (хохдойч) считается «литературным», но не отменяет существования иных диалектов, иногда различающихся даже элементами грамматики). Напротив, два классических (до XX века) еврея могли говорить на разных языках, но критически важна была религиозная общность и связанные с нею обычаи. Для современных американцев для самоидентификации не столь важна чистота языка или религиозная принадлежность, сколько нахождение в общем культурном поле: смотреть в детстве одни и те же телепередачи, узнавать цитаты из фильмов, носить определенную одежду и проч.
Для русских в п. (а) входит, судя по всему, русский язык в качестве родного, некоторые общие обычаи, а также некоторый общий культурный багаж (в основном литературный). Внешность играет роль, но не определяющую.
Теперь о критерии (б). Он более важен, чем (а). Я бы даже назвал его «первичным» — поскольку без него (а) не имеет смысла.
Представьте себе англичанина, читающего газету, и вдруг натыкающегося на сообщение: «Английская сборная проиграла». Он цедит сквозь зубы «О, дьявол», и его настроение испорчено. При этом он относится к спорту совершенно равнодушно. Ему неприятно, что Англия в чем-то проиграла.
Теперь возьмем еврея, просматривающего газету и находящего упоминание о каком-нибудь акте антисемитизма. Он хватается за сердце, пьет валидол, и звонит знакомым, чтобы сообщить о таком безобразии. Возможно, антисемитская выходка произошла на другом полушарии и никак его лично не коснется. Но — пострадали евреи, или могли пострадать евреи, или даже — «гои могут подумать, что евреев можно безнаказанно обижать». Поэтому он испуган, возмущен и негодует.
Вот наличие или отсутствия этого укола в сердце — «наших бьют!» — и является важнейшим для определения идентичности.
Тут нужны две оговорки. Во-первых, важно только само наличие импульса. У человека могут быть какие-то дополнительные соображения, по которым он может его в себе подавлять или «преобразовывать». Например, левый израильский интеллигент, читая об очередном теракте в Хевроне, старается думать так — «убили евреев, это ужасно… но ведь это справедливо, борьба палестинского народа, их надо понять…» и проч. Русский большевик, индоктриниванный идеями «пролетарского интернационализма», может искренне возмущаться «преступлениями русских держиморд против угнетенных народов России». Американский наркоделец, сбывая наркоту детям, забивает чувство национальной солидарности соображениями выгоды («это грязный заработок, но это чертовски хорошие деньги!») И т. п.
Однако, есть существенная разница, «забит» этот импульс посторонними соображениями или его нет вовсе и человеку «действительно похуй».
Понятно, что «ощущение причастности» может быть разной силы. Если человек готов немедля перегрызть глотку любому врагу своего народа, действительному или воображаемому, то перед нами «ярый шовинист». Если ощущение причастности умеренное, но постоянное, то это просто «хороший немец», «хороший американец». Если оно слабое — то это «скверный немец», «непатриотичный американец». Если нулевое — это «чужой среди своих».
Вопрос: может ли это чувство быть отрицательным?
Очевидно, да. Человек может искренне радоваться поражениям и несчастьям какого-то народа, и, наоборот, огорчаться его успехам. Это чувство может быть как вызванным конкретными обстоятельствами (после «Аргентина — Ямайка — 5:0» жители Ямайки будут некоторое время недолюбливать аргентинцев, но это пройдет, когда те проиграют Венесуэле), так и долговременными факторами. В самом крайнем случае «отрицательное чувство» к некоей нации может стать частью национальной идентичности (и не только национальной, поскольку изложенное применимо к любым устойчивым сообществам) в смысле (а).
Например, в идентичность (в смысле (а)) современного армянина входит ненависть к туркам и «всему турецкому». Замечу, что для «ощущения в себе армянской идентичности» бывает достаточно иметь армянскую фамилию и не любить Ататюрка. Точно так же, в конструируемую сейчас национальную общность украинцев входит обязательная ненависть к «кацапне».
Ненависть к определенной нации или государству может объединять разные народы, классы, даже отдельных людей. (Ненависть к менее устойчивым сообществам просто не успевает сплотить сколько-нибудь заметное количество людей, о котором можно говорить.)
Обычно «отрицательные сообщества» включают в себя несколько народов в качестве стержня, а также классы, социальные прослойки, даже отдельных личностей. Они объединены общей ненавистью. Это очень своеобразный вид отношений, но он куда более распространен, чем кажется (я не случайно писал о психологии сообщников).
Возьмем, например, «мировое антиамериканское сообщество». Оно включает в себя столь разные силы, как, скажем, руководство Северной Кореи, некоторых утонченных европейских интеллектуалов, арабских террористов и, скажем, негров-бездельников. Казалось бы, между этими сообществами нет буквально ничего общего. На практике же это не так: когда араб-террорист взрывает что-нибудь американское, северокорейское руководство делает политическое заявление в стиле «так вам и надо, империалисты», европейский интеллектуал восхищается эстетикой террора в изящном эссе, а простодушные негры поют и пляшут. Более того — поскольку они наблюдают за действиями друг друга, устанавливаются и «всякие полезные контакты».
То же самое можно сказать и о других сообществах такого типа. Гитлер, например, не случайно рассчитывал на «антисемитов всех стран» — у них был повод «соединяться» с ним.
«Сообщества с отрицательной идентичностью» можно называть «антисистемами»: гумилевский термин здесь очень точен, хотя его трактовка подобных образований, как мне представляется, излишне мистифицирует явление.
«Нерусь» — это исторически сложившееся сообщество «отрицательного» типа. В него входят все, кто по каким-либо причинам считает частью своей идентичности ненависть к русским (а также русскому государству — но здесь я уже не буду углубляться). Сюда входят такие разные силы, как, скажем, американское экспертное сообщество (условно говоря, «Бжезинский и иже с ним») — и, допустим, российская интеллигенция. Входят сюда также и некоторые народы — например, чечены… Этот разношерстный союз, тем не менее, вполне успешно функционирует. Понятно, что у Бжезинского, Масхадова и Политковской очень мало общего. Тем не менее, общая ненависть их сближает — плоды чего мы и наблюдаем воочию.
Теперь, наконец, мы можем поговорить о критериях принадлежности к Неруси. Следует различать «прагматических врагов» (которые делают нам зло, потому что им это выгодно — и готовы делать добро в противоположной ситуации), и врагов, для которых вражда к русским стала частью идентичности. Первое превращается во второе не так уж сложно: достаточно вспомнить историю «враждующих родов», где на входе — ссора по чисто практическим вопросам, а на выходе — всякие «монтекки и капулетти» и «Эсав ненавидит Яакова».
С чем именно мы имеем дело в каждом конкретном случае, надо разбираться отдельно, разбираясь именно с критериями идентичности. Если ненависть к русским и России «зашита» в критерий (а) («режь русских» для кавказцев, «москаляку на гиляку» для украинцев, «патриотизм последнее прибежище негодяев» для русских интеллигентов) — значит, это оно самое.