Эти иератические глаголы поневоле ставятся в иную тональность, когда под текстом, названном " Скрябин и дух революции", видишь дату его написания - 24 октября 1917 года.
Еще одна русская ассоциация возникает в связи с нечаянным, но таким характерным ляпсусом Штокхаузена: Достоевский. Он однажды комментрировал гипотетическую ситуацию, в чем-то подобную нынешней: как чистое искусство могло бы отреагировать на человеческую катастрофу. Представьте себе, писал Достоевский, что в Лиссабоне, на следующей день после печально знаменитого землетрясения 1755 года, местная газета напечатала стихотворение Фета "Шепот, робкое дыханье, Пенье словья":
...поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за "пурпур розы" в частности. Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть, даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения. Стало быть, виновато было не искусство, а поэт, злоупотребивший искусством в ту минуту, когда было не до него. Он пел и плясал у гроба мертвеца... Это, конечно, было очень нехорошо и чрезвычайно глупо с его стороны; но виноват опять-таки он, а не искусство.
Вот сейчас такой комментарий невозможен. Никому и в голову сейчас не придет, что так называемое чистое искусство может существовать в каком-то ином, нежели всеобщее бытие, измерении. Нынешний комментарий звучит так, как это сформулировал в знаменитой фразе Теодор Адорно: невозможно писать стихи после Освенцима. (Вариант: вся наша культура после Освенцима - мусор.) Стихи, однако, пишут, и музыку сочиняют, то есть они все-таки возможны. Что невозможно нынче - это лобзания и слезы Фета. Стихи сами должны быть чем-то вроде Освенцима, чтобы иметь право именоваться искусством. Такие стихи писал, к примеру, Бродский: он писал о небытии, и другой темы у него не было. Молодой Маяковский сказал в 1914 году: нельзя писать стихи о войне - нужно писать войною. И о нем же сказали, что он не столько сейсмограф, сколько само землетрясение. Штокхаузен оскорбил людей не тем, что плясал и пел у гроба мертвеца, а тем, что сделал это в неэстетической форме, в приватном высказывании. Эстетика же нынешняя - вот эти самые песни и пляски у гроба мертвеца. Такова современность, гробовая современность: вот в этом нельзя обвинять художников.
Музыкальный обозреватель Нью-Йорк Таймс Томазини писал в связи со скандалом Штокхаузена:
Трудно дать определение искусству, но чем бы оно ни было, оно отделено от реальности, не есть реальность. Театральное изображение страдающего человека может быть искусством, реальное страдание - нет.
Звучит это благородно - и старомодно. Увы, тип художественного сознания, явленный Штокхаузеном, убеждает в обратном: в более чем неразрывной связи изображения и реальности в искусстве, заслуживающем нынче этого названия. Если вы начнете их отделять, то искусства не получится. Оно, как сегодняшняя реальность,- сюрреалистично.
Западная культура необыкновенно динамична, ей присущ экспанентный рост. Мир за ней не поспевает - но при этом невольно втягивается в ту же головокружительную орбиту. И это воспринимается как глубокая культурная травма. Для этого совсем не обязательно прямое столкновение цивилизаций: в этом слове есть оттенок некоего агрессивного выбора, нацеленности на борьбу, - которой на деле может и не быть. Америка как раз не агрессивна. Но достаточно рядоположенности, сопоставленности разных культур, чтобы вспыхнула искра, чреватая взрывом. Происходит какое-то чуть ли не биологическое отторжение западной культурной ткани в традиционалистских обществах - или просто в странах, не поспевающих за сумасшедшим темпом нынешнего цивилизационного движения.
Вот скорее юмористическая иллюстрация нашей сегодняшней темы на русском примере - из эренбурговского "Хулио Хуренито" (1921), о тогдашних русских штокхаузенах:
Красноармеец Кривенко, бывший семинарист, пытался взорвать старой ручной гранатой Спасские казармы... Арестованный, он объяснил сбивчиво, но с подкупающей откровенностью, что на днях его водили с товарищами в музей, и он видел там необычайные картины, летящие во все стороны дома, рассеченных на кусочки фиолетовых женщин, семь чашек на одном блюдце и страшные оранжевые квадраты. Там он что-то понял - что именно, объяснить не сумел. Но, вернувшись в казарму, услышав запах портянок, увидев нары, сундучки и миски с супом, он сразу решил, что два эти мира несовместимы и один из них должен погибнуть.
Ведь это модель - правда, сатирическая - происходящего ныне: красноармеец Кривенко - самый настоящий талиб, коли он взялся за гранату, причем сходство простирается даже до такой детали, как незаконченное семинарское образование.
В прошлой передаче мы ссылались на статью американца Джона Сифтона, бывшего в Афганистане с гуманитарной миссией. Цитацию статьи хочется продолжить - описание Афганистана, как он есть:
Я не ощущал печали. Я был только поражен реальностью всего этого. Это жизнь, их жизнь, они не могут изменить ее течения. Никакого течения вообще нет. Мы выпали из связи времен, из современного мира информационной культуры. Здесь нет телефонов, кроме как в городах. Нет телевизоров. Нет доступа к развлечениям: ни театров, ни кино, ни картинных галлерей, ни цирка. Талибы запретили музыку. Все это в самом резком контрасте с западным миром, с его изменяющими реальность и уничтожающими пространственность механизмами: телевидением, сотовыми телефонами, Интернетом. Снова и снова вы чувствуете, что время здесь свернулось. Иногда кажется, что вы перенесены не только в домодерный мир, но в мир, в котором нет еще самого искусства - время, в котором реальность более реальна, время без образов, представлений, идей - с одной лишь голой действительностью.
Это очень напоминает знаменитое место из "Тошноты" Сартра: Рокантен в городском парке, когда действительность вдруг является ему во всей своей онтологической голизне, лишенной какой-либо связи и смысла: свалка, громоздящаяся до неба. Такой предстает нынешняя афганская жизнь, как ее редуцировали, свели к элементарному талибы. И это есть реакция на западный мир идей, образов и представлений - мир человеческого творчества, преобразующего голую реальность, ибо реальность сама по себе бесчеловечна. Человечность вносится в мир сознанием - тем, что тот же Сартр называет, вслед за Гегелем, ничто. Сартр: Ничто - это обвал, порождающий мир из бытия. Вот на это ничто как сознание и свободу происходит фундаменталистская реакция.
Это, так сказать, онтология. Можно обратиться также к психологии, что будет понятнее, да и важнее. Начну издалека.
В Америке умер Грегори Хемингуэй - третий сын знаменитого писателя. Обстоятельства его смерти - впрочем, и жизни - были не совсем обычными. Цитирую некролог, помещенный в Нью Йорк Таймс 5 октября:
Жизнь Грегори Хемингуэя была бурной: он страдал алкоголизмом и депрессией, и скончался в тюрьме графства Майами-Дэйд, арестованный за непристойное обнажение в публичном месте, - в женском отделении указанной тюрьмы.
Согласно сообщениям печати, мистер Хемингуэй часто носил женскую одежду и среди некоторых своих знакомых был известен под именем Глория. Известно также, что он подвергся хирургической операции по изменению пола. В свое время он был женат и был отцом восьмерых детей.
В !976 году Грегори Хемингуэй опубликовал мемуары о своем отце, имевшие успех и получившие хорошие отзывы критиков.
По специальности он был врач и практиковал медицину в 70-е и 80-е годы, но потом был лишен диплома по причине тяжелого алкоголизма.
В некрологе есть кое-что еще, но, полагаю, нам достаточно уже сказанного. Трудно представить картину более гротескную: такой сын у такого отца. Ведь Эрнест Хемингуэй - признанная и канонизированная икона мужественности. То, что это мужество было несколько форсированным, то, что он оставался всю жизнь подростком, желающим доказать миру свою мужественность, - это другой вопрос. Внешне, визуально он являл высокий образец брутальной мужественности. И вот его сын превращает себя в бабу. Он и похож на бабу на фотографии, приложенной к некрологу; костюм при этом на нем мужской. Это напоминает известный фарс "Виктор - Виктория": женщина изображает мужчину, притворяющегося женщиной.
Это гротеск, конечно, но гротеск, подчеркивающий динамизм западной культуры, ее стремление к преображению наличной бытийной данности как главную ее характеристику. И такие предельно резкие черты западной культуры часто принимают за полноту картины: слишком они бросаются в глаза, слишком казовы. Это та одежка, по которой встречают.
И встречают не только мусульманские фундаменталисты. С соответствующим заявлением выступил в эти дни известный баптистский проповедник Джерри Фолвелл. Вот наиболее скандализировавшие публику его слова:
Я абсолютно убежден в том, что современные язычники, аборционисты, феминистки, гомосексуалисты и лесбиянки - все те, кто хочет обезбожить Америку, - что именно им можно сказать в лицо: "Вы способствовали тому, что случилось".
Как написал в связи с этим известный публицист и активист движения за права гомосексуалистов Эндрю Сэливэн, чаще всего становятся гомофобами репрессированные, латентные гомосексуалисты. На психологическом уровне подобный механизм объясняет многие действия экстремистов, протаранивших здания Всемирного Торгового Центра: это уничтожение тайно желанного, борьба с собой. Таков психологический смысл этой самоубийственной акции. Эндрю Сэливэн говорит, что самое характерное в поведении террористов то, что двое из них накануне акции провели вечер в некоем клубе с бассейном, где выпили водки на сорок восемь долларов. А употреблять спиртные напитки, как известно, Коран не разрешает.
Очень внятно выразил ситуацию профессор американского университета имени Джона Хопкинса, египтятин по происхождению Фуад Аджами, давший в Нью-Йорк Таймс Мэгэзин психологический портрет одного из террористов - Мохамеда Атта. Его лицо производит страшное впечатление: сжатые губы и ледяные глаза. Остальные восемнадцать опознанных террористов ничего особенного собой не представляют: можно сказать, люди как люди. Но Атта ужасен, это лицо, раз увидев, уже не забыть. Профессор Аджами пишет, что нынешние молодые люди из арабских стран испытывают культурный срыв, уже от