Интересно, заметили ли американские феминистки эти языковые штучки?
Мы не ставим своей целью критику феминизма, цель у нас сегодня другая, другим вопросом мы задаемся: изменил ли феминизм мир? И второй вопрос, сопутствующий: стало ли человечество по-другому мир видеть? На оба вопроса решительный ответ - да.
И мир оказался радикально измененным не столько бурной деятельностью феминисток, сколько движением современной технологии. Дэвид Фридман, концентрируя новейшую культурную историю вокруг пениса, не заметил некоего слона: противозачаточных пилюль, радикально изменивших сексуальные практики передовых стран, по-настоящему освободивших женщину. И дальнейшей фундаментальной, онтологической, отнюдь не просто социальной эмансипации женщины будет способствовать, уже способствует та же технология. Искусственное осеменение, дети в пробирках, роды 62-летней женщины, организованные, кстати, тем же кудесником, Северино Антинори, который готовится сейчас явить миру человеческого клона. И среди трех его, так сказать, подопытных свинок - две русские. Вы заметили это, дорогие слушатели?
Это деталь, конечно, но, если угодно, символическая. Важно то, что передовой и просвещенный Запад пошел по дороге русской - кастрационной - утопии, столь выразительно описанной Александром Эткиндом. Лорена Боббит, отрезавшая член мужу-садисту, - детский лепет, детский бунт, детская шалость, если угодно. Человечество готово отказаться от пола. Лизистрата готова. Значит ли это, что не будет больше войн?
Никифор или Федька?
(опыт апофатической антропологии)
Недавний юбилей Корнея Чуковского оказался событием неотпускающим и еще одну грань обнажил в долгой истории русского писателя и русской литературы, даже русской истории в целом. Я задумал написать кое-что о Троцком - и вдруг оказалось, что он был ненавистником Чуковского еще с давних, дореволюционных времен (тогда же его, кстати, обругал и Ленин - за статью об упадке марксизма в качестве интеллигентского вероучения). Но помимо этих, ныне прочно забытых фактов, существует стойкая легенда, связывающая дедушку Корнея с еще одним вождем российской революции - Сталиным. Как говорят в лагерях, кто-то пустил парашу, что сказка Чуковского "Тараканище" - сатира на Сталина: сходство было найдено в общей усатости и склонности к террору. Тараканище у Чуковского - злодей, грозящий наших деточек за ужином скушать. Я думаю, что эта легенда - позднейшего, послесталинского уже происхождения. Она пришлась по сердцу диссидентствующей интеллигенции и стойко укоренилась как доказательство тайной оппозиционности русской литературы сталинскому режиму. Особенно стали ее раздувать при Горбачеве.
Конечно, это чушь; правда, благонамеренная чушь. Сказка Чуковского была написана в самом начале двадцатых годов, когда про Сталина не знали нигде за исключением узкопартийных кругов, он не был, как говорят американцы, house-hold name. Но, кажется, я обнаружил некий, как говорят сейчас, интертекст, дающий подобие объяснения этой легенде. Собираясь писать о Троцком, я вспомнил, что в дневниках Чуковского есть одно очень резкое о нем высказывание. Привожу его сейчас:
"Троцкисты для меня всегда были ненавистны не как политические деятели, а раньше всего как характеры. Я ненавижу их фразерство, их позерство, их жестикуляцию, их патетику. Самый их вождь был для меня всегда эстетически невыносим: шевелюра, узкая бородка, дешевый провинциальный демонизм. Смесь Мефистофеля и помощника присяжного поверенного. Что-то есть в нем от Керенского. У меня к нему отвращение физиологическое. Замечательно, что и у него ко мне - то же самое: в своих статейках "Революция и литература" он ругает меня с тем же самым презрением, какое я испытываю к нему".
Ну как было после этого не заглянуть в "Революцию и литературу"? Там я обнаружил следующее:
"Не так давно Чуковский поощрял Алексея Толстого к примирению не то с революционной Россией, не то с Россией, несмотря на революцию. И главный довод у Чуковского был тот, что Россия все та же и что русский мужик ни икон своих, ни тараканов ни за какие исторические коврижки не отдаст. Чуковскому чудится за этой фразой, очевидно, какой-то большущий размах национального духа и свидетельство неискорененности его. Опыт семинарского отца-эконома, выдававшего таракана в хлебе за изюминку, распространяется Чуковским на всю русскую литературу. Таракан как изюминка национального духа! Какая это в действительности поганенькая программа и какое презрение к живому народу. Добро бы сам Чуковский верил в иконы. Но нет, ибо не брал бы их, если б верил, за одну скобку с тараканами, хотя в деревенской избе таракан и впрямь охотно прячется за иконами. Но так как корнями своими Чуковский в прошлом, а это прошлое в свою очередь держалось на мохом и суевериями обросшем мужике, то Чуковский и ставит между собой и революцией старого запечного национального таракана в качестве примиряющего начала.
Стыд и срам! Срам и стыд!"
Вот откуда этот таракан пошел. Троцкого знали и читали все, а в литературных кругах не могли не заметить этого выпада против Чуковского, тем более, что упомянутое тут имя Алексея Толстого связано с одним тогдашним громким литературным скандалом (он опубликовал в эмигрантской газете частное письмо к нему Чуковского, содержащее информацию, которую публиковать не стоило). Троцкистский таракан запомнился, скорее даже осел в бессознательном - и выплыл оттуда, когда после 56 года стали говорить о Сталине и искать дальнейшие подробности, с ним связанные.
Но в цитированной статье Троцкого обнаруживается еще один интертекст, едва ли не сознательно задействованный Чуковским. Это слова "Стыд и срам!", ставшие рефреном "Мойдодыра": "Надо, надо умываться По утрам и вечерам, А нечистым трубочистам Стыд и срам! Стыд и срам!"
Самое интересное при этом, что "Мойдодыр", по новейшим исследованиям, - сатира на Маяковского, с которым у Чуковского тоже были достаточно сложные отношения.
Чуковский приводит в дневнике одну тогдашнюю ходовую шуточку о Троцком: "фармацевт, обутый в военный костюм". При этом, однако, далеко не все интеллигенты художественного плана отзывались о Троцком подобным образом. Многим он даже нравился. Шкловский назвал его самым блестящим человеком русской революции. Действительно, некоторый блеск в нем ощущается. Лучше этот блеск назвать стилем. В нем был стиль - причем не только индивидуальный, но культурно-исторический. Он очень выразительно подытожил собой громадную культурную эпоху - европейское Просвещение.
Мы еще много будем говорить об этом, а пока приведем одно вполне позитивное высказывание о Троцком художника Юрия Анненкова:
"По рассказам, чаще всего злобным и язвительным, - Троцкий был щупленький человек маленького роста ("меньшевик",- острили про него). С меньшевиками Троцкий был в своей молодости, действительно, близок, но к его внешнему облику это не имело никакого отношения: он был хорошего роста, коренаст, плечист и прекрасно сложен. Его глаза, сквозь стекла пенсне, блестели энергией".
Анненков сделал несколько портретов Троцкого. Об одном из них нарком просвещения Луначарский писал следующее:
"Конструктивист возобладал в Анненкове над реалистом. Это словно не портрет Троцкого, а рисунок, сделанный с какой-то талантливой гранитной статуи т. Троцкого. Нет здесь уже ни капли доброты, ни юмора, здесь даже как будто мало человеческого. Перед нами чеканный, гранитный, металлически-угловатый образ, притом внутренне стиснутый настоящей судорогой воли. В профильном портрете, родственном известному монументальному анненковскому портрету т. Троцкого, к этому прибавилась еще гроза на челе. Здесь т. Троцкий угрожающ. Анненков придал т. Троцкому люциферические черты. Я, конечно, оставляю целиком на ответственности художника такую характеристику т. Троцкого. Я ведь здесь не его характеризую, а стараюсь передать на словах трактовку его Анненковым. А у этого художника - огромный диапазон".
Этот портрет воспроизведен (правда, плохо) в недавней книге Александра Эткинда "Толкование путешествий", в которой есть интереснейшая глава о Троцком. На этом портрете Троцкий действительно люциферичен; возникает впечатление, что изображенные тут же бипланчики вылетают у Троцкого из рукава. Тем самым демонизм комически снижается, заставляя вспомнить о знаменитом американском иллюзионисте с классическим именем Дэвид Копперфилд, настоящая фамилия которого - Котик.
Это сравнение тем более уместно, что ведь и Троцкий был иллюзионист. Чехов сказал: все деспоты иллюзионисты. Иллюзией Троцкого был разум, непреодолимая уверенность в его всесилии и в способности переделать застойный мир на рациональных началах. Сознательное планирование вместо стихийных бурь и стихийной же косности.
Вот всячески здесь уместное высказывание Троцкого - одно из многочисленнейших у него такого плана:
"...социалистическое строительство есть по самому существу своему сознательное плановое строительство... стремление рационализировать человеческие отношения... подчинить их разуму, вооруженному наукой... Производительные силы уже давно созрели для социализма... Что еще отсутствует, так это последний субъективный фактор: сознание отстает от жизни".
Здесь начинается сюжет, разработка которого в многочисленных исследованиях А.Эткинда представляет собой серьезное культурно-историческое открытие. Троцкий был серьезным и, по самому своему первоначальному положению, могущественным покровителем психоанализа в Советской России. Проекты Троцком в этом отношении представляют собой то, что позднее стали называть фрейдо-марксизмом. В его случае это была не просто теория, а уже как бы и реальная политика, во всяком случае - серьезнейший проект таковой.
Сознание отстает от жизни, понял Троцкий из Фрейда, потому что человек управляется не столько сознанием, сколько бессознательными стихийными импульсами, заложенными в самой его биологии.
У Троцкого Фрейд, так сказать, гармонически дополнял Маркса: Маркс изгонял демонов бессознательного - под псевдонимом идеологические иллюзии - из базиса, а Фрейд - из надстройки.