сего, приведет к созданию в мировом масштабе некоего космополитического пролетариата, в целом противостоящего доминирующему и как бы господскому - во всяком случае, господствующему - Западу. Возможно, говорит Тойнби,
"зыбкое и неустойчивое всеобщее смешение в результате западного завоевания мира постепенно и мирно преобразуется в некую гармоническую синтетическую субстанцию, из которой столь же постепенно и мирно столетия спустя возникнут новые творческие, созидательные возможности. Такая предпосылка, однако, есть не более чем недоказуемое допущение, которое может оправдаться или не оправдаться при реальном развитии событий. Смешение может завершиться синтезом, но с таким же успехом - и взрывом, и в этом случае ислам может сыграть совершенно иную роль в качестве активного ингредиента бурной реакции космополитических низов против западных хозяев".
Это написано в пятидесятые годы прошлого века. Многое ли с тех пор изменилось? А если изменилось, то к лучшему или к худшему? Не началась ли уже эта самая бурная реакция? Только вот "западные хозяева" - понятие нынче устаревшее, явный анахронизм. Равно как и "низами" трудно назвать людей, держащих в своих руках мировые запасы нефти - петролеума, говоря по-старинке. Сейчас появилось выражение "петро-ислам". Нужен ли петро-исламу Петр Великий? Который, в свою очередь, не есть ответ на все вопросы, стоявшие перед Россией, а теперь вставшие и перед всем миром.
Лосев, или воспоминание о литературе
Пришла приятная весть о награждении Льва Лосева премией имени Аполлона Григорьева. Друзья и все почитатели русской поэзии радуются за Льва Владимировича и поздравляют его. Не знаю, много ли в России осталось почитателей поэзии, но стихи Лосева любят, кажется, все. Как-то все на нем сходятся. Вот так Чехова все еще при жизни любили. Завистники у него были разве что на первых шагах его литературной славы: очень уж быстро он взлетел, выйдя из возраста Антоши Чехонте. Лосев вообще заставляет вспоминать о Чехове по многим причинам. Процитирую самого себя - давнюю статью о первой книге Лосева "Чудесный десант", вышедшей в 1985 году:
"Стихи Лосева, как часы-луковицу, можно носить в жилетном кармане, конечно, если у вас есть жилет, этот знак добропорядочности и бытовой добротности. Эта "тройка" - вместо гоголевско-некрасовской ("не догнать тебе бешеной тройки"). При всей его газетной современности Лосев как бы добротно-старомоден. И борода у него не анархическая, не толстовская, а чеховская: бородка. Он сделал из русской поэзии то, что Чехов - из русской прозы: превратил ее из случайного набора гениальных безумств в хорошо организованный текст. В Лосеве подвергается генетической мутации тип русского поэта, он становится "западным" поэтом, университетским "резидентом", а не властителем дум - и уж, конечно, не пророком. Удача приходит к человеку, когда он разгадывает шифр своей судьбы. Лосев, кажется, первый в русской поэзии удачник. Уникальность его судьбы должна сделаться путем, экзистенциальным методом".
Сейчас такое читать смешновато. Это писалось в годы, когда был жив не то что стереотип, - нет, архетип русского поэта: фигуры, прежде всего, трагической. Нынче за поэзию, как известно, не убивают, но произошло нечто едва ли не горшее: ее перестают, если уже не перестали читать. Премии, впрочем, дают. А в этой премии, Аполонно-Григорьевской, самый ее эпоним напоминает о расхожем образе русского поэта, пьющего при случае керосин за водку.
В той самой книге "Воздушный десант" есть раздел под названием "Памяти водки". Как человек лично знающий Льва Владимировича, могу сказать, что он водку пьет, но умеренно; как советовал Левше атаман Платов, средственно. Такая умеренность и даже, я бы сказал, аккуратность свойственна стихам Лосева. И он доказал, что умеренность и аккуратность могут быть орудиями поэзии, ее приемом. Бродский нашел верное слово для характеристики Лосева: поэта крайней сдержанности. Этот оксюморон - как эта крайность может быть сдержанной! - лучше всего выражает характер поэзии Лосева.
Лосев вежливо похвалил ту мою давнюю статью, но теперь я вижу, что всё сложнее. В его методе достаточно безумия. В нем самом, корректнейшем университетском профессоре, прорывается эксцентричность. Генис говорит, что своими глазами видел, как Лосев на Гаваях в мгновение ока взобрался на пальму - дерево, как известно, до самой вершины гладкое, где уцепиться не за что. Сам Лосев пишет, что в юности купался с друзьями в ледяной воде весенней Невы. Я догадываюсь, что втайне Лосев ведет свое происхождение от рыб.
Тем не менее, сходство с Чеховым увеличится, а не уменьшится, когда мы вспомним о генезисе обоих литераторов, о юмористике. Правда, Лосев как будто чисто юмористических сочинений не писал (во всяком случае, не оставил), но он работал в детской литературе, в журнале "Костер". А детская литература в глубочайшей основе своей ведет даже не к сказочности, а к абсурду, и не столько к сюжетному, сколько к словесному абсурду. Эники-беники-си-колеса, эники-беники-ба. Есть еще очень богатые ассоциации вызывающее слово - заумь; а это уже Крученых, а это уже футуризм.
Вот как сам Лосев пишет об этом, о своем и друзей своих происхождении (он человек, без друзей не мыслимый):
"Унизив и изничтожив Маяковского, большевики назвали его лучшим и талантливейшим; было бы лучше для них, если бы они этого не делали. Ибо Владимир Владимирович хотя и служил исправной пропагандистской завитушкой на ихнем железобетоне, но также прикрывал и незамеченный товарищами пролом к футуризму, к Хлебникову, к главному стволу. (...) лучше через будетлянство и кубофутуризм добраться до Ахматовой и Мандельштама и всего остального, чем любой другой путь. Русский футуризм заражал приобщавшихся воинственностью, установкой на эпатаж, то есть необходимыми душевными качествами, а русский формализм (как теоретический сектор футуризма) обеспечивал универсальный подход, метод, систему. От Маяковского шли к Хлебникову и Кручёных, а затем назад уже через Заболоцкого и обэриутов, то есть приобщаясь к наивысшей иронии и философичности, какая только существовала в русской культуре".
Недаром тут обэриуты появились: они очень хорошо работали в детской литературе, и лучше всех самый безумный из них, Хармс. У М.Л.Гаспарова есть работа, в которой установлено, что пьеса Хлебникова "Боги" построена на принципах детской считалки. Не могу не процитировать хоть две строчки: когда еще повод найдется?
Эрот:
Юнчи, Энчи! Пигогара!
Жури кики: синь, сонэга, апсь, забира, милючи!
(Впутывает осу в седые до полу волосы старика Шанг-Ти)
И ведь недаром у Хлебникова - боги. Как известно, в начале было Слово, но слово, прежде всего, - звук.
Лосев писал в частном письме:
"Это дело тренировки, многих лет вслушивания, и тогда уже непроизвольно начинаешь писать "звуково" - парономастически, аннаграматически, с богатыми рифмами (всё это одноприродные явления). По сути дела и семантическая композиция стихотворения - изоморфное этим "звуковым" штучкам явление, и она результат навыка более, чем сознательного дизайна".
Парономастика - это нечто вроде аллитерации, игра сходными звуками. Объясняю потому, что сам этого слова не знал, лазал за ним в словарь.
Вообще-то Лосев здесь скромничает: талант выдает за навык. Но самое важное в приведенных словах - понимание стихов как таковых по модели этих звуковых игр. Истина здесь та, что стихи рождаются не из мыслей и даже не из эмоций, а из слов: это утверждали и Малларме, и Эллиот. А нам еще уместнее вспомнить Ахматову, сказавшую однажды: все стихи шуточные.
Это вот та самая шутка, в которой чуть ли не вся правда.
Стихи Лосева точно можно свести на шутку - в их происхождении, начале, истоке. Исток у него - каламбур и пародия. Вот первый попавшийся пример - из новой, той самой премированной книги:
Леса окончились. Страна остепенилась.
Степь - разноправье необъятного объема и неуклонной плоскости...
И так далее, как говорил Хлебников.
Лосев еще раз дает понять, что поэт - это человек, слышащий общее в словах "объем" и "необъятный"; мы, профаны, уже не слышим: для нас объем это что-то из физики восьмого класса, а необъятное ассоциируется с толстой бабой или, в лучшем случае, с родиной. В этом же стихотворении появляется Чингисхан, взмывающий на монгольфьере: догадайтесь, почему (вопрос из журнала "Костер"; ответ будет дан в конце).
И в то же время это действительно Хлебников: "Леса обезлосили, леса обезлисили..." Лосев не дает лесам отечественной поэзии обезлоситься.
Работая в детском журнале "Костер", Лосев превращал его - для себя - во что-то вроде знаменитого дореволюционного "Сатирикона". Самым известным поэтом-сатириконцем был и остался Саша Черный, которого даже большевики прилично издали в шестидесятые годы; но самым талантливым был, несомненно, Петр Потемкин. Сатира, мрачные, едкие картинки жизни большого города, то есть темы и жанры вполне "взрослые", давались Потемкиным в поэтике детских стихов. "Дама сдавала в багаж...": это Маршак из Потемкина взял, - а может быть, и из Андрея Белого. Поэзия едина. Я с некоторым удивлением узнал когда-то, что Потемкин был дружен с олимпийцем Иннокентием Анненским, и тот даже написал ему акростих (изображавший пьяного Потемкина).
Лев Лосев - это некий синтез Потемкина с Анненским: сочетание пародийной каламбуристики с очень невеселым настроением петербуржца, знающего, что быть этому городу пусту. И памяти водки.
Уже поминавшийся Томас Эллиот говорил, что стихи пишутся не для выражения эмоций, а для побега от них. Тем не менее, без эмоций стихов не бывает; вернее, поэта не бывает. У Лосева вместе живут каламбур и tedium vitae. Его можно было бы назвать, как Пушкин называл Гоголя, - веселым меланхоликом. Но картина жизни - хоть русской, хоть иной - в его стихах очень мрачная. В этом и эффект: зрелище гибели и распада, едва ли не радиоактивного, - в строфах, построенных пародийно, очень часто на других, всем известных, хрестоматийных стихах.