Имя Льва Николаевича Гумилева (1912–1993) всегда было окутано неким романтическим флером. С одной стороны, это было связано с его происхождением из семьи выдающихся русских поэтов, с другой с теми гонениями, которым при советской власти подвергались все члены этой семьи, включая и самого Льва Николаевича. Интерес к его трудам, не вписывавшимся в идеологический стандарт, всегда был велик. Однако прежде ознакомиться с ними было не так просто: публикации отдельных книг и статьи в специальных журналах явно не могли удовлетворить все возраставший спрос на экзотические по тем временам теории, развивавшиеся в них. Зато в последние годы на читателей обрушилась просто-таки лавина монографий Л. Н. Гумилева[719]. Его работы ярки и необычны, подходы, развиваемые в них, широки, сторонники многочисленны. И все-таки, наверное, у любого, кто начинает знакомиться с теоретическим наследием этого незаурядного мыслителя, чтение его исследований не может не вызвать определенной настороженности.
Пожалуй, прежде всего это связано с некоторой недоговоренностью. Теория колебательного развития этносов неразрывно связана с представлением о пассионарности (она определяется автором как необоримое внутреннее стремление… к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели[720]) и базируется на ряде категорий, которые самим Л. Н. Гумилевым сколько-нибудь точно не определены (биогеохимическая энергия, переходящая в энергию пассионарную, которая в свою очередь создает этническое поле; признак пассионарности, передающийся на генетическом уровне; пассионарный толчок, неизвестно чем или кем дающийся и порождающий пассионарные мутации; пассионарии, субпассионарии и гармоничные особи и т. п.). Присутствие таких принципиально неформализуемых понятий позволяет охарактеризовать построения Л. Н. Гумилева не столько как строгую научную теорию, объясняющую исторический (природно-этнический, по определению самого Л. Н. Гумилева) процесс, сколько как художественный образ, описывающий его. Об этом же говорят и выделяемые Л. Н. Гумилевым периоды в развитии этнического цикла: подъем, акматическая фаза, надлом, фаза инерции (осень этноса), обскурация (сумерки этноса), жизнь этноса после конца. Показательно, что названия этих фаз (начало и конец которых, очевидно, могут выделяться лишь интуитивно, на неформальном уровне восприятия) представляют собой откровенные метафоры, каковыми сами фазы по существу своему и являются.
В то же время обилие научных терминов (преимущественно из арсенала дисциплин естественного цикла) в рассуждениях Л. Н. Гумилева может создавать и, по-видимому, создает у большинства читателей впечатление научности и самой теории, которой, следовательно, должны быть присущи строгость, логичность и непротиворечивость. Однако даже тем, кто безусловно признает научность концепции исторического процесса Л. Н. Гумилева (рассматривая ее как прозрение, базовую интуицию, умозрительное видение, не нуждающиеся в логическом обосновании), приходится признать:
«…при всей привлекательности и, скажем так, эмоциональной убедительности в пассионарной концепцииъ слабо прояснены многие вопросы, в том числе и фундаментальные»[721].
Вклад Л. Н. Гумилева в развитие отечественного гуманитарного знания не ограничивается концептуальными построениями. Величайшей заслугой ученого является его открытие для широкого круга читателей, и в первую очередь для школьников, огромного мира, простирающегося на восток от Руси. Глубокое изучение народов, живших на краю Ойкумены древнекитайской цивилизации (не говоря уже о цивилизациях европейских), собственно и составило ту почву, на которой выросли теоретические модели Л. Н. Гумилева. Ученому удалось разрушить стереотипы восприятия дикого Востока не только обыденным сознанием, но и широкими научными кругами, пробить брешь в сугубо европоцентричном официальном взгляде на историю Руси-России. Роль восточного фактора в развитии Древнерусского государства, русских княжеств XII первой трети XIII в., взаимодействие и взаимовлияние русских земель, Великой Монгольской империи и Золотой Орды вот тот колоссальный комплекс проблем, изучение которого сегодня во многом определяется прямым или косвенным влиянием трудов Л. Н. Гумилева.
Однако в конкретно-исторических реконструкциях Л. Н. Гумилев не всегда достаточно убедителен. Мало того, приводимый им фактический материал сплошь и рядом далеко не безупречен и нуждается в серьезной проверке. Конечно, и в этом можно увидеть благотворное влияние исследований Л. Н. Гумилева: критический анализ их сам по себе предполагает обращение к тому комплексу источников, которые прежде оставались на периферии исследовательских интересов, а следовательно, более глубокое изучение тех сложнейших этнических и культурных процессов, которые были связаны со взаимодействием Руси и Великой степи. Тем не менее, повторю, чтение собственно исторических работ Л. Н. Гумилева должно обязательно сопровождаться тщательной проверкой фактической базы, на которую опирается исследователь. Без этого, к сожалению, невозможно судить о степени обоснованности выводов, к которым подводит читателя Л. Н. Гумилев.
Приведу несколько примеров из работ, посвященных наиболее полно разработанной им теме: Русь и монголы.
Источники, донесшие до нас сведения о том, как складывались и развивались отношения русских княжеств и земель с Великой монгольской империей, довольно хорошо известны. Правда, как совершенно справедливо отмечает Л. Н. Гумилев, используются они обычно довольно тенденциозно: предпочтение явно отдается точке зрения покоренных, а не победителей. Такой подход, несомненно, противоречит принципам чистой науки, хотя понять, почему он превалирует в исследованиях российских и советских историков, думаю, легко. Память народа о двух с половиной столетиях иноземного ига дает себя знать, как ни старайся быть объективным. Она, однако, не должна мешать, по меньшей мере, стремиться разобраться в причинах и конкретных путях развития событий, не сваливая все, как это обычно делается, на громадный численный перевес, патологическую жестокость и безмерное коварство, присущие якобы завоевателям (в данном случае монголам).
Привлечение возможно большего круга источников обязанность историка. И эта обязанность, как будто, выполняется Л. Н. Гумилевым в полной мере. Мало того, он вводит в оборот сведения… не находящие подтверждения ни в одном из известных источников! Так, скажем, не удается установить достоверность известия о том, что Александр Невский был побратимом сына Батыя, Сартака. Об этом Л. Н. Гумилев сообщает между прочим, как хрестоматийный факт, без всяких ссылок на источник:
«…Война [с Орденом] продолжалась, и союзники Александру Невскому были нужны. Поэтому он побратался с сыном Бату, Сартаком, и получил монгольские войска для борьбы с немцами[722];
В 1251 г. Александр приехал в орду Батыя, подружился, а потом побратался с его сыном Сартаком, вследствие чего стал приемным сыном хана и в 1252 г. привел на Русь татарский корпус с опытным нойоном Неврюем»[723].
Тем не менее (может быть, именно поэтому) такое представление теперь широко бытует не только среди дилетантов, но и среди профессиональных историков, не занимавшихся специально этим вопросом.
Или, скажем, приводится совершенно фантастическое сообщение о причинах гибели черниговского князя Михаила:
«…Михаил Всеволодович Черниговский…владея очень короткое время Клевом, поставил митрополитом своего человека игумена Петра Акеровича. Даниил Романович сверг его и разогнал его епископов, после чего Ростислав провел неудачную войну с Даниилом и остался жить в Венгрии, а Петр Акерович по повелению своего князя отправился в Лион просить у папы Иннокентия IV помощи против татар.
Михаил жил некоторое время в Венгрии, но, обиженный пренебрежительным отношением к себе, вернулся в Чернигов. Очевидно, он предполагал, что его переговоры с папой останутся татарам неизвестны. Не тут-то было! Батый имел достаточную информацию об изменнической деятельности черниговского князя. Однако он дал ему возможность оправдаться. У татар был своеобразный…детектор лжи: подозреваемый должен был пройти между двумя большими кострами, а колдуны наблюдали за огнем и тем самым устанавливали правдивость показаний.
Насколько этот способ эффективен сказать трудно, но князь Михаил от процедуры отказался и был казнен. Конечно, князя жаль, но какое правительство не наказало бы лицо доверенное, занимающее ответственный пост и уличенное в изменнических связях с врагом!
Это была трагедия не только князя Михаила, но и всего Черниговского княжества, которое с этого времени прекратило самостоятельное существование»[724].
Действительно, как, основываясь на сопоставительном анализе Ипатьевской, Воскресенской, Новгородской первой летописей, польской (Яна Длугоша) и английской хроник, отмечал В. Т. Пашуто, на Лионском соборе 1245 г., созванном папой Иннокентием IV,
«…выступил с сообщением о татарах русский игумен Петр Акерович, присланный в Лион черниговским князем Михаилом Всеволодовичем, который искал у курии помощи против татар. Латинские прелаты настойчиво расспрашивали его о военных силах и дипломатических приемах татаро-монголов»[725].
Однако к прохождению Михаила между кострами в ставке Батыя это никакого отношения не имело. Источники, упоминающие этот обряд, в один голос утверждают, что он имел просто очистительный смысл. Поэтому каждый, приходивший в ставку хана, а также все, что они приносили с собой, должно было подвергнуться этой процедуре: