[392] Они знают большую татьбу, когда вор не может уплатить истцу стоимость краденого, и татьбу, которую вор может оплатить. В первом случае украденное возвращали истцу, а вора вешали, а во втором — вор платил истцу стоимость украденного, а украденное «лицо» поступало в пользу двора.
Древнерусское законодательство и литовско-русское право имеют еще одно очень важное «общее место». «Будет ли стал на разбои без всякоя свады, то за разбойника люди не платятно выдадять и всего с женою и с детми на поток и на разграбление». М.Н. Тихомиров не согласился с М.Ф. Владимирским-Будановым в том, что это не просто убийство «без всякой ссоры».[393] Речь идет о злоумышленном преступлении, заранее задуманном и осуществленном по определенному плану. В таком случае виновный подвергался «потоку и разграблению». Такого рода архаическое наказание находим и в Смоленском договоре 1229 г.[394] Для П.В. Голубовского данная статья служила доказательством «страшного усиления княжеской власти» в Смоленске XIII в.[395] (мы не можем с ним в этом согласиться, поскольку другие памятники показывают, что князь еще во многом оставался общинной властью).[396] Это наказание производилось часто самой общиной. Так было в Новгороде, где имущество преступника делилось по сотням.[397] Подобную картину наблюдаем и в Полоцке. Здесь князь собирал вече и обвинял преступников. «Народ же… пошед, домы их разграбил, а жен и детей побили, иных изгнали».[398] Так было и в другой раз.[399] Самостоятельность княжеской власти проявлялась, видимо, в том, что он имел право поступать по своему усмотрению с человеком, «выбитым» из общины, а также получал часть его имущества. «Аще князь възвержет гнев на Русина, и повелит его разграбити с женою и с детьми, а Русин должен будет немчину наперед взяти, а потом как богови любо и князю».[400] Но главное не то, что такое наказание осуществлялось часто самой общиной. Это наказание действенно было лишь в условиях, когда община — средоточие всей жизни. Оно могло существовать лишь в обществе, «состоящем из общинных территориальных союзов, обществе, каждый член которого с необходимостью должен принадлежать к какому-нибудь союзу, обеспечивающему его гражданские и политические нрава».[401] «Суд и приговор о преступлении принадлежал целой общине… общество извергало из себя недостойного члена, не заботясь о дальнейшей его судьбе».[402] Наличие такого наказания свидетельствует об относительной слабости и примитивности государственного аппарата.[403] Тем знаменательнее, что в изучаемых землях такого рода явления находим не только в XIII в., но и гораздо позже. Характерно, что в Статуте 1529 г. «грабежом назывался как самоуправный захват имущества не на основании судебного решения и без участия должностных лиц (грабеж «безврадный», XII, 4), так и задержание имущества ответчика должностным лицом до уплаты ответчиком присужденной с него суммы».[404] «Статут 1529 года боролся с самоуправным грабежом как пережитком родового быта, поэтому в нем немало казуистических постановлений о запрещении самовольного грабежа».[405] До появления Статута самовольный грабеж не всегда считался правонарушением. Но для нас, пожалуй, важнее не это, а то, что и законодательство еще признавало возможность именно такого пути разрешения конфликтов. В этой связи интересно наблюдение Ф.И. Леонтовича, что и «страченьи шыи» Статута не одно и то же, что смертная казнь, установленная вторым и третьим Статутами. В этой мере в наказаниях Статута 1529 г. еще очень много от «разграбления и потока» времен Русской Правды.[406] Н.А. Максименко подметил, что «выволанье» Литовского статута имеет большое сходство с потоком Русской Правды. Подобно потоку, «выволанье» состояло в лишении преступника всех прав личных и имущественных.[407] В этой связи не могут не привлечь внимания и статьи областных привилеев о семейной ответственности. Еще М.Н. Ясинский обратил внимание на различие между постановлениями Витебского и Полоцкого привилеев об ответственности жены и детей.[408] В Витебском привилее ответственность жены и детей безусловна:… «А чого лицом не доищуться, которое татьбы, ино истьцу с татиного дому жоною его и детми заплатити его гибель…»[409] И.П. Старостина подметила, что эта статья имеет сходные черты со ст. 33/23 Смоленского договора 1229 г., действие которого распространялось и на Витебск, и Полоцк. «Таким образом, семейная ответственность Витебского привилея также может быть подведена к более ранним нормам», — пишет исследовательница.[410] Полностью мы согласны с ней и в том, что «в различии норм Витебского привилея о семейной ответственности при татьбе с Полоцким привилеем и Судебником Казимира… следует усматривать прежде всего не проявление правового своеобразия, но своего рода этапы становления и развития этих норм».[411]
Как видим, черты права, связанные с преступлением и наказанием, лишь постепенно начинают изменяться с древнерусских времен, что, в свою очередь, свидетельствует о стойкости общинных традиций в праве и слабости государственного аппарата. О том же говорят и материалы по судопроизводству.
Согласно современному научному подходу к этой сфере здесь возможна следующая эволюция. Раннему этапу свойственна примитивность судоустройства и судопроизводства, в которых через первобытные формы лишь очень медленно прокладывали себе дорогу упорядоченное судоговорение и рациональные методы расследования.[412] Огромную роль играли всякого рода удостоверители авторитета положения индивидуума в социуме. По мере развития «вертикальных» структур, усиления государственной власти все большую роль начинает играть письменный документ, который отождествлялся с государственной властью.[413] Подобного рода процессы хорошо фиксируются и на Руси. Проявляются они и в изучаемом нами регионе.
Одним из ярчайших показателей незрелости государственных институтов и одновременно силы общины является общинный суд, записи о котором находим в документах права западнорусских земель. Суд на торгу, столь характерный для времен Русской Правды, сохраняется и в Смоленском договоре, и Витебском привилее.[414] На территории западнорусских земель он живет вплоть до Второго Литовского статута. Ф.И. Леонтович подметил, что Литовский статут 1529 г. Как будто отменил суд на торгу, но на самом деле в ряде дел признает такого рода явление, в частности, в казусах, связанных с челядью.[415] Наше внимание не может не привлечь и институт «послушества». «Русину не упирати Латинина одним послухом, аже не будет двою послуху, одиного немчича, а другого русина добрых людей…»[416] Здесь послухи, безусловно, не свидетели в обычном понимании этого слова.[417] Это «пособники» стороны, соприсяжники.[418] Послухи — люди, разделяющие ответственность с обвиняемым и своими единогласными показаниями снимающие с него обвинение.[419] Не следует, как нам кажется, придавать большое значение количеству послухов, Так, если в Смоленском договоре (в отличие от Русской Правды) фигурирует не семь, а два, то объясняется это лишь трудностью искать их в чужой земле. Более того, даже если был «один единственный послух, то специфические черты послушества от этого не терялись».[420] Как бы то ни было, послушество — свидетельство действенного участия в суде общинников.[421] Послухи, которые теперь чаще именуются «добрыми людьми», «светками», — явление чрезвычайно широко распространенное последующий период. Одна из полоцких грамот рассказывает как некий Адам жалуется на бояр и мещан на то, что они не приняли его «светки». Ему задается вопрос: «Есть ли у тебя на то справа, что тыи судьи твое справы не приняли?» И Адам «шлется» на добрых людей.[422] Таких примеров множество, и все они представляют добрых людей как постоянно действующий институт.[423] «Добрые люди» даже как свидетели суда, на котором они присутствовали, являлись представителями интересов истца или ответчика, выступали именно в качестве их доверенных и уполномоченных.[424] Их роль ни в коем случае нельзя приуменьшить. Приведем для примера еще одну грамоту. Для решения спорного земельного вопроса из главного города земли был послан боярин, который собрал «много людей добрых до тых рубежлв и с мужми смотрили… И послалися на добрыи люди… И добрыи люди рекли так», т. е. они решили.