— Можно и так, — говорит Кэт. — А можно просто счёт в банке открыть. Мы вам на карту деньги переводить будем, например. Как захотите, так и сделаем, лишь бы у вас всё получилось. А знаете что? У нас там сейчас друзья живут. В Гокарне, на берегу океана. А перед этим ребята по всей стране поездили. Я им сегодня вечером напишу, расспрошу, пусть посоветуют, с чего вам лучше начать. Хотите? Вы когда ехать собираетесь?
— Да мне бы поскорее, — вздыхает Анна Петровна. — Пока не передумала. А то я себя знаю: если надолго отложу, то уже и не решусь. И потом всю жизнь буду поедом себя есть, локти кусать, а всё равно не поеду, потому что ещё больше испугаюсь. Мне долго раздумывать нельзя.
— Ясно, — кивает Кэт. — Я и сама такая. Тогда сегодня расспрашиваю ребят, а завтра мы с вами будем покупать билеты, да такие, чтобы сдать было нельзя, — вот вам и гарантия! Ничего-ничего, вы у нас отлично там перезимуете. Просто лучше всех! И возможно, получите просветление. Или даже несколько просветлений подряд. Говорят, в Индии это легче лёгкого, как в Москве грипп подхватить. Верьте мне, всё будет замечательно. Я вам заранее ужасно завидую. И сейчас спляшу!
«Чокнуться можно, — меланхолично думает Бо. — И по всей видимости, даже нужно. Самое время».
— Слушай, а как твой брат сейчас поживает? — спрашивает Маша.
— Витька? Отлично! — улыбается Кэт. — Заперся на дедовой даче под Одессой и работает не разгибаясь. А это, как понимаем мы, лучшее, что может случиться с художником.
— Ну и слава богу, — вздыхает Маша. — Он классный у тебя. Классный и… трудный. В смысле, похож на человека, которому всегда будет трудно, какую бы жизнь ни выбрал. Потому что ему вообще на другой планете надо было родиться, просто в последний момент перепутал, не ту дверь открыл.
— Так это как раз совершенно нормально, — говорит Кэт. — В смысле, для художника нормально. Они же все такие — которые настоящие. А Витька — даже слишком настоящий. Конечно, ему трудно! Но я бы с ним поменялась не глядя, хоть сейчас. То есть сейчас — особенно. Потому что он снова при деле, а значит, счастлив, как нам и не снилось. Захотим, а всё равно не сможем вообразить.
— Надо же, как бывает, — задумчиво говорит Веня. — Он же буквально неделю назад внезапно объявился у меня в скайпе. Сказал, что всё херня, в искусство он наигрался, хочет просто жить, но не знает, с какой стороны за это дело браться. И подозревает, что фиг получится. И отключился прежде, чем я успел придумать хоть какой-нибудь ответ. Как быстро всё меняется! Но в Витькином случае это, конечно, к лучшему.
— Ну, мало ли что было неделю назад, — отмахивается Кэт. — Для Витьки это всё равно что в позапрошлом веке. У него же внутренняя скорость бешеная, даже про «вчера» говорит «давным-давно». Наверное, и не вспомнит уже, что жаловался. Впрочем, он сейчас вообще ни о ком и ни о чём не помнит. Я же тоже только от мамы знаю, чем он занят. Она его на даче застукала среди кучи холстов, и чистых среди них практически не было. И везде льётся чёрный свет — на белые стены, на белую траву, на белые лица. Ох, ну я-то пока не видела, с её слов пою. Мама говорит, посмотрела-посмотрела, почти испугалась, потому что как-то слишком хорошо, чтобы быть правдой. И пошла на цыпочках обратно, на электричку, чтобы не мешать. Витька её вообще не факт что заметил. Обычное дело, когда он работает. Ничего, через пару дней остановится, чтобы поесть, может, даже позвонит. Очень на это надеюсь. Скучаю всё-таки по нему — ужас как!
— Ну, миленький, — говорит Кэт, пока Бо аккуратно выруливает на улицу, — а что я должна была им говорить? Что Витька лежит на дедовой даче зубами к стенке и до сих пор не повесился только потому, что ему лень встать? Так это, заметь, просто наша версия, основанная на так называемом знании жизни. То есть на опыте. Но кто сказал, будто опыт прошлого хоть сколько-то полезен при попытке разобраться с настоящим? Прошлое — прошло, наступил новый день. С чего мы взяли, будто жизнь — череда бесконечных повторов? Согласна, часто это так и есть, но «часто» не означает «всегда». На самом деле мы с тобой просто не знаем, как дела у Витьки и чем он занят прямо сейчас. И мама не знает. И вообще никто, кроме него самого. И почему бы в таком случае вместо заунывной саги о творческом кризисе не рассказать друзьям более правдоподобную версию?
— В смысле, менее?
— Нет! Именно «более». Когда я ничего толком не знаю, более правдоподобная версия — это та, которая устраивает меня. Если завтра я узнаю правду, не стану затыкать уши и делать вид, будто ничего не слышала. Приму её к сведению, даже если мне очень не понравится. Но пока я не знаю правды, я свободна. И могу выбирать ту правду, с которой мне нравится жить. И которая, если уж на то пошло, понравилась бы Витьке — где бы он ни был и чем бы ни занимался. Я не знаю, как сейчас живёт мой братец, но примерно представляю, как он хотел бы жить. Всё, что я могу, — сделать вид, будто так оно и есть. Уже есть, а не когда-нибудь будет. Не спорь со мной, пожалуйста. Мне и так непросто. Из последних сил держусь. Когда пойму, что больше не могу, попробую ему дозвониться. Но точно не сегодня. Пусть ещё немного поживёт той идеальной жизнью, которая возможна только у меня в голове, ты совершенно прав, только не говори это вслух, пожалуйста, я сама знаю. Но буду делать вид, что не знаю, — сколько смогу.
— Катька! Ты как была с детства великим мастером несвоевременного звонка, так им и осталась. Когда я впервые в жизни напился, ты позвонила мне, чтобы узнать, сколько лет мы добирались бы до Юпитера, если бы поехали туда на троллейбусе.
— А ты спросил, с остановками будем ехать или без, — говорит Кэт. — И я до сих пор об этом думаю. Так и не решила.
Голос брата нравится ей куда больше, чем неделю, месяц и даже год назад. Но задавать самый банальный в мире вопрос: «Как дела?» — всё равно пока страшновато. Потому что Витька всегда говорит ей правду. И ничего, кроме правды. И сейчас тоже скажет, можно не сомневаться.
— Когда я почти соблазнил девушку своей мечты, — продолжает брат, — ты позвонила, чтобы спросить, оставить ли мне кусок торта на утро, или я обойдусь. Анька тогда решила, что ты моя подружка, и передумала соблазняться — мне, между прочим, до сих пор обидно, имей это в виду! Когда мне навстречу из-за угла вышла целая стая малолетних гопников, ты позвонила — уж не знаю зачем, поскольку эти юные дарования сразу поняли, что у меня есть как минимум одна ценная вещь — мобильник. И я до сих пор не понимаю, каким чудом от них удрал. Когда в Тае у меня началось дикое расстройство желудка от местной еды, ты трезвонила каждые пять минут, разлучая меня с единственным по-настоящему близким в тот момент другом, чистым, прохладным и милосердным, как слеза Авалокитешвары. Когда я твёрдо решил умереть, ты позвонила с предложением скинуться на новый макбук для мамы, и мне пришлось восставать из уютного гроба, да ещё и халтуру искать, не мог же я взвалить все расходы на твои плечи. И вот теперь, когда я почти понял, как должен падать этот чёртов луч, ты выскакиваешь из телефона как чёртик из коробочки. И сбиваешь меня с панталыку. У меня был такой прекрасный панталык, дубина ты стоеросовая. Приезжай, с меня сто щелбанов. Все до единого твои.
— Нарываешься, — смеётся Кэт. — Вот возьму и приеду. Брошу всё на целых два долгих дня и приеду к тебе — а где ты сейчас, собственно?
— На границе между светом и тенью, — совершенно серьёзно отвечает брат. — Будет круто, если ты приедешь. Хочу тебе кое-что показать. По-моему, я наконец-то стал писать как надо. Ладно, почти как надо. Но это хорошее «почти». Школярское такое «почти», когда не хватает только умения, а с сердцем всё в порядке, оно уже там, где ему положено быть. Сидит и ждёт весь остальной организм. Очень я такие штуки люблю. Приезжай, Катька, правда. У тебя же бывают выходные? И самолёты летают. Сфотографируешь мне облака, вид сверху? Я одну штуку про свет хочу вспомнить, которую только на небесах показывают, а лететь прямо сейчас никуда не могу. Я даже кофе дня три уже не варил, некогда.
— Вот прямо сейчас тогда свари, — строго говорит Кэт. — Без кофе художнику никак нельзя. Какая ж ты, к свиньям собачьим, богема, если даже кофе не пьёшь? Неаккуратненько получается!
— Твоя правда, — соглашается Витька. — Сварю. И потом ещё раз сварю, когда приедешь. Покупай билет и сразу звони. Наверняка разбудишь меня или хотя бы в душе застанешь. Всё как мы любим. Жду.
— Слушай, а про меня ты тоже всем врёшь? — спрашивает Бо, укладывая в багажник Кэтин дорожный рюкзак.
— Ну что ты! Сообщаю сухие, неоднократно проверенные факты. Что ты, во-первых, математический гений — а если местами пока не признанный, так это совершенно нормально, человечество у нас старательное, но туповатое, как бесталанный троечник. Через пару-тройку лет небось сообразит, что к чему. А во-вторых, ты так велик, что варишь суп том-ям лучше, чем сами тайцы. А в-третьих, я тебя очень люблю. И поэтому, в-четвёртых, всё остальное вообще не важно… И заруби на носу: я всегда говорю только правду — о тебе и вообще обо всём на свете. Поехали!
— Такую специальную интересную правду, которая тебе нравится, — улыбается Бо, поворачивая ключ в замке зажигания.
— Ну да. Я что, совсем дура — из всего многообразия правд выбирать самую неприятную? Да ещё и вслух её всем пересказывать. Нет уж!
— Удивительно, собственно, не то, что ты приукрашиваешь действительность. А что она тебя слушается. И всё становится по слову твоему. Даже за мной сейчас Сансаныч бегает, уговаривает вернуться в науку. Из которой он же меня и попёр в своё время. Извинился, между прочим, чего за ним отродясь не водилось. Говорит, только сейчас начал понимать мой подход к теме. И хочет помогать.
— Ну и дела! И чего ты решил? — восхищённо спрашивает Кэт.
— Пока ничего. Думаю. Что-нибудь придумаю. Не важно. Важно, что всё это, скорее всего, случилось из-за твоей болтовни про мою гениальность. После того как наша Анна Петровна рванула в Индию, я в этом почти не сомневаюсь.