Набежали соседи, вязать хотели, да где там. Силён был как медведь. Раскидал всех и крылья свои окаянные на колокольню поволок. Мама родная! Тут и я догадалась, чего он затеял! Ой-ёй!
А потом думаю: ну нет, не может тятенька обмануться. Он, верно, всё расчислил как надо. Зря мамка воет, зря дверь ломают, ничего с ним не станется — возьмёт и полетит!
Полетит-полетит да за мной вернётся. Скажет: «Не боишься, Луша?»
А я и не боюсь! И полетим мы с ним высоко, далёко — за синие леса, за синие горы…
И до последнего верила, когда он уже вниз кувыркался: «Энто он так, пужает, вот щас полетит, вот щас…»
А поп наш потом проповедовал: «Возмечтал сей грешный человече, о чём людям мечтать не велено. Восхотел летать, аки птица. И низвергнут был с небес, подобно отцу всяческой неправды…»
Очнётся Лукерья в полной темноте, ветер за окном гудит, стонет. На сердце тяжко, хоть вой. Скорей зажгёт Лукерья свет, схватит свою спасительную глину — за работой забыться — не тут-то было. Помимо её воли выходят из-под рук бородатый мужик с нелепыми лопастями на плечах и девчонка, задравшая к небу испуганно-восторженное конопатое лицо.
Только однажды осмелилась Лукерья с прабабкой заговорить. Задала свой заветный, костью в горле застрявший вопрос, который мучил её всю жизнь и даже сейчас порой возвращался, чтобы замутить чистые ключи одинокого счастья.
Заговорила Лукерья и сама так испугалась своей дерзости, что сердце едва не разбилось о рёбра, как бедный пойманный зверь о прутья клетки.
Долго молчала старуха, сгущался сумрак, растворялся в нём видимый мир. Лёгкие, как тень мотылька, растворялись двери в невидимое, которые никому не под силу открыть самому.
Вдруг прабабка заговорила — будто ледяной сквозняк по волосам скользнул.
«Ишь чего захотела, утроба несытая. Радуйся тому, что Бог дал. Ты первая в роду, кому выпало утешение. Все мы без ослабы страдали, на тебе наша мука на убыль пошла, на тебе и род кончится. Отработали, значит, отмыкали Дунино горе. Это дед мой, греходей, до седьмого колена всех нас проклятьем наградил. Соблазнил Дуню, а сам на её младшей сестре, на Лушке, женился, на бабке моей. Дуня-то уж сильно брюхатая была, а не пожалела, в омут прыгнула… С тех пор все бабы у нас в роду — порченые, на бабью долю свою обиженные: у какой муж помрёт, у какой сбежит, у какой с ума сбрендит, у тебя вовсе нет — вот и радуйся, бездетной-то горя мало, токо своё…»
С тех пор Лукерья перестала ждать и сделалась наконец совсем лёгкой. Прежняя жизнь её с муками никак не умиравшей надежды, неутолённостью и обидой осталась лежать в пыли на обочине, как высохшая шкурка погибшей под колёсами лягушки, а Лукерья пошла себе прочь, свободная, босая, почти невесомая, всё дальше и дальше от человеческого жилья.
Весна, которую она так долго выкликала, шла за ней по пятам, рассыпая из рукавов желторотую мать-и-мачеху, сдувая черёмуховый цвет на молодую крапиву, будоража лужи любовными песнями жаб.
Скакали вокруг Лукерьи и тыкались ей в подол барашки-круторожки, дудели в дудки крошки-скоморошки с бубенцами на длинных колпачках, садились на плечи птицы-небылицы с ликами мудрых дев, подмигивали из-под мшистых коряг лохматые шишиги.
Ждала её рук и живого дыханья упругая глина, безропотная, бессловесная земля, упорный и убогий прах, из которого вылепили нас всех и в который мы все когда-нибудь возвратимся.
Владимир КозловОля
Я увидел её в маршрутке в один из редких приездов в Могилёв. Или, может, это была не она — тем более что маршрутка ехала совершенно не в тот район, где мы с ней когда-то жили. И не в тот, куда она потом переехала с родителями. И вообще сложно представить, как девушка, которую знал ещё в школе, будет выглядеть через двадцать пять лет.
Оля училась на класс старше меня, тоже была отличницей. Несколько раз мы вместе участвовали в идиотских школьных мероприятиях — на Седьмое ноября, на Первое мая, на день антифашиста. Читали какие-то дебильные стихи.
Мы не здоровались — это было не принято.
Классе в седьмом я услышал, что Оля «ебётся». Это сказал мне Гурон — он учился со мной до восьмого. Я не поверил, потому что она была не похожа на тех, про кого говорили такое же. Те были вульгарные двоечницы, в мятых передниках и синих спортивных штанах под платьями.
Через год я в первый раз увидел Олю с пацаном. Это было на школьной дискотеке. На дискотеки пускали начиная с восьмого класса, и это была для меня одна из первых. Я жутко стеснялся, потому что не умел танцевать, и простоял почти всю дискотеку у стенки, наблюдая, как танцуют другие.
На дискотеку просочилось много чужих, хоть по первому этажу и бегал директор — кричал, что никого не пропустит, кроме учеников с восьмого по десятый.
Когда играла песня «Братец Луи» из третьего альбома «Модерн Токинг», Горбатый, «основа» района, подскочил к «старому» — лет двадцать пять — мужику и несколько раз дал ему по морде. Мужик упал, на него накинулись пацаны помоложе. Кто-то из учителей включил свет, и тогда я увидел Олю. Она была в длинной узкой джинсовой юбке, танцевала с пацаном. Пацану было лет восемнадцать, я видел его на районе, но в нашей школе он никогда не учился.
Музыку вырубили. Оля с пацаном вышли из актового зала. Я тоже вышел, спустился в тёмный коридор второго этажа.
Я заметил их в конце коридора, за штабелем старых поломанных парт. Они целовались. Пацан просунул руку Оле под кофточку и трогал её грудь. Он поднял глаза:
— Э, малый, хули ты здесь делаешь? Ну-ка, вали отсюда. А то счас…
Оля тоже посмотрела на меня.
Я развернулся и пошёл обратно по коридору.
Оля окончила десятый класс на все пятёрки, но ей не дали ни золотой, ни серебряной медали из-за поведения.
В конце учебного года был турслёт, Оля ездила на него, и там что-то случилось. За это ей снизили поведение до «удовлетворительного». Хотели даже вообще поставить «неуд».
Учителя рассказывали про эту историю намёками. Пацаны поняли намёки так, что на турслёте была «групповая ебля».
Осенью в школе говорили, что Оля ездила поступать в Москву, но не поступила. Но деталей никто не знал: летом она с родителями переехала в другой район, на Шмидта.
В октябре после УПК я пошёл прогуляться. Купил коржик и берёзовый сок в кафетерии гастронома напротив гостиницы «Могилёв», перешёл по мосту через Дубравенку, поднялся по ступенькам к «Октябрю». Там по-прежнему шла «Маленькая Вера» — я смотрел её на той неделе. Очереди в кассу уже не было.
Я пошёл дальше, к площади Победы. Зашёл в книжный «Свiтанак» в пятиэтажке рядом с остановкой. За кассой сидела Оля, читала книгу, обёрнутую в газету. Она подняла глаза, посмотрела на меня, сказала:
— Привет.
Я ответил:
— Привет. Ты сейчас здесь работаешь?
— Как видишь…
Кроме нас, в магазине была ещё одна продавщица, пожилая тётка в очках, — в другом конце зала — и два пацана-школьника у витрины канцтоваров.
— А куда ты поступала?
— В МГПИ. Московский государственный педагогический институт.
— Не прошла по конкурсу?
Оля кивнула.
— Я слышал, что можно было с теми оценками поступить в наш «пед»…
Оля пожала плечами:
— Может быть. Я про это даже не думала…
— На будущий год снова будешь поступать?
К кассе подошли малые.
— Два синих стержня, коротких, — сказал один.
Оля поднялась, пошла к витрине канцтоваров. На ней были вытертые джинсы «Montana» и чёрный свитер. Пожилая продавщица посмотрела на меня.
Пацаны заплатили за стержни, ушли.
Я спросил:
— Тебе нравится здесь работать?
Оля улыбнулась, тряхнула головой:
— Но книги получается покупать, которые в дефиците. Я почти всю первую зарплату потратила на книги… Купила Булгакова, Марину Цветаеву…
В магазин зашёл дядька в шляпе, с дипломатом, пошёл к полкам с надписью «Замежная лiтаратура».
— Ну, я пойду, наверно…
— Пока.
— Пока.
Через неделю я долго шатался по центру после УПК, пришёл к «Свiтанку» перед закрытием — без пятнадцати восемь. Я пошёл не в магазин, а на остановку рядом. Попросил у пацана в аляске сигарету. Он протянул пачку «Орбиты». Я взял одну, прикурил у него, затянулся. Последний раз я курил ещё летом.
Что, если Олю после работы встречает пацан? Какой-нибудь центровой, на машине?
Я бросил бычок на заплёванный асфальт, затоптал. Подъехал троллейбус «пятёрка». Открылись двери. Вышли люди, зашли другие. Троллейбус отъехал. К пацану в аляске подошёл ещё один. Они пожали руки, оба глянули на меня, ничего не сказали.
В магазине погас свет. Я быстрым шагом пошёл во двор дома.
Из служебного входа вышли Оля и ещё одна продавщица — но не та, что была в прошлый раз. Их никто не встречал. Продавщица закрыла дверь, вставила ключ в висячий замок. Оля кивнула продавщице, пошла к углу дома. Заметила меня.
Я сказал:
— Привет. Можно тебя проводить?
Оля едва заметно улыбнулась:
— Привет. В принципе, можно…
Мы перешли проспект Мира. Подошла битком набитая «пятёрка». Я спросил:
— Поедем?
Оля кивнула.
Мы зашли в заднюю дверь, и нас сразу оттеснили друг от друга.
— Вот мой дом. — Оля кивнула на новую многоподъездную девятиэтажку.
На остановке сидели три пацана лет по семнадцать — среднего роста, коротко стриженных. Наверно, с этого района, со Шмидта.
— Закурить есть? — спросил один.
Я не поверил, что он на меня залупается. Если пацан гулял с девушкой, на него обычно не залупались, даже в чужом районе.
Я сказал:
— Нет.
— Тогда дай на пиво. А то всё будет плохо.
У меня были деньги: три с мелочью. И я мог бы отдать им этот трюльник. И они отвязались бы. Но я не отдал. Я сказал: