зато мы быстро-быстро долетим и сегодня вечером уже будем купаться на пляже, хочешь купаться? — я хочу взять с собой тигра! — солнце моё, а ему там будет жарко, на море, и купаться он не любит, давай он нас здесь подождёт? А там мы купим тебе дельфина. Я соглашаюсь на дельфина и сажусь в кресло, мама меня пристёгивает. Я мечтаю о том, как буду играть с дельфином, и ещё замечаю, что мамочка очень-очень красивая, и мне хочется что-то сказать об этом.
Я встаю и возвращаюсь к мосту, перехожу через него и снова иду по улицам. Пузырь неба медленно наливается, и ветер пригоняет на него несколько маленьких круглых облачков. Справа открывается дверь, и я выхожу из парадного, поправляя на ноге блестящую лакированную туфлю, рассматриваю ноготь на безымянном пальце, пока ничего, но завтра нужно обязательно в салон, я цокаю каблуками по мостовой, незаметно посматривая на свои отражения в витринах. Дойдя до площади, я толкаю стеклянную дверь булочной и, взяв маленький кофе, воду и конвертик со шпинатом, сажусь за столик у окна. Я разворачиваю большой, отсвечивающий на солнце каталог, чтобы успеть обязательно изучить его перед встречей, аккуратно отпиваю кофе и смотрю на площадь, которая начинает заполняться выходящими с вокзала туристами, продавцами карт и магнитиков на холодильник; поднимаются роллеты, и со звоном колокольчиков распахиваются прозрачные двери, плавно скользят трамваи, и наконец становится жарко.
Город гомонит, трезвонит, хохочет. Он кипит медленно, как густая раскалённая каша. Толпы перетекают из улицы в улицу, заполняют набережные, сходятся на площадях, вспухают и опадают, стучат вилки и ножи, играют гитары и барабаны, урчат моторы катеров, в каналах бьются неразборчивые отзвуки экскурсий, лает собака, и в эпицентре жары снова поднимается ветер. Он начинается как лёгкое утешающее поглаживание, но почти сразу становится крутым и резким, как хлопок хлыста. В небе теснятся низкие серые тучи, первые капли ударяют в пыльные камни, толпы в смятении и весело ищут дождевики, зонты, козырьки ресторанов и сувенирных лавок, входы в музеи и храмы.
Я прячусь от штормового ливня вместе с группой шведских школьников в дешёвом общепите и в компании руководителей компаний в ресторане на шестом этаже стеклянного новодела и, обёрнутая в холодный полиэтиленовый мешок с капюшоном, кручу педали, разбрызгивая воду передним колесом. Я выхожу из укрытий, когда дождь перестаёт, и топчу лужу резиновым сапожком, подсматривая за родителями, хохоча вместе с ними, перехожу из магазина в магазин, легонько проводя пальцами по рёбрам вешалок с платьями, рубашками, футболками, рассматриваю в витринах кольца и серьги, я продаю тюльпаны и рододендроны на цветочном рынке, разглядываю луковички и ахаю, глядя на цены.
Небо, прокашлявшись, разгорается вечерним пожаром, и я спешу прочь из закрывающихся музеев, офисов и торговых центров. Я располагаюсь на мостовых смотреть фокусы и кукольные представления, в тихих кофешопах и пивных барах, в кофейнях и джаз-клубах, еду домой, ворча на зазевавшихся туристов, затаскиваю велосипед в вагон метро, тороплюсь в театр и на концерт. Я не успеваю заметить, как стемнело, — зажигаются гирлянды фонарей и ряды вывесок, разверзаются жерла ночных клубов, и хихикающая толпа как бы между делом растекается по улицам с горящими красным витринами в полный рост.
Пахнет гнилой водой, марихуаной, по́том, духами и палёными волосами. Я сижу привалившись к стене в алкогольном угаре, пою хором, вскакиваю на скамью, когда наши прорываются к воротам, кручу винил на возвышении перед тысячной толпой, продаю толчёный аспирин под видом кокаина, смотрю телевизор перед сном.
Мелькают огни, и все шумы смешиваются в однотонный гул. Я захожу в комнату, тщательно крашу лицо и переодеваюсь в белое бельё. Смотрю на себя в зеркало и щёлкаю языком. Глотаю кофе из термоса, прячу сумку с вещами в шкаф, отдёргиваю штору и сажусь на высокий барный стул. Томно и даже слегка надменно, иначе мышцы лица быстро устают, осматриваю прохожих. Напротив меня останавливается большой темнокожий мужчина, рубаха расстёгнута, галстук в кармане. Я открываю ему дверь, он колеблется и, будто подталкиваемый озорными взглядами прохожих, заваливается внутрь. Я задёргиваю штору. Разумеется, я знаю, что делать дальше.
Владимир ЛорченковБольшая ошибка
— Почему ты не спишь со мной? — спрашивал я.
— Почему ты на мне не женишься? — спрашивала она.
— Я женюсь на тебе хоть завтра, — говорил я.
— Завтра у меня дела, — говорила она.
— Ну вот видишь, — говорил я.
— Ты понарошку всё это, у тебя ведь нет серьёзных намерений, — говорила она.
— Я совершенно серьёзно, — совершенно серьёзно говорил я.
— Я тебя люблю, — говорил я.
— Сколько у тебя девушек? — спрашивала она.
— Ни одной, — говорил я.
— Я думаю, пять-шесть наберётся, — смеялась она.
— Это неправда, — говорил я.
Это действительно была неправда. Девушек у меня тогда было всего три. Это не считая её. Одна из девушек знала о существовании двух других, остальные — нет, ну а Наталья догадывалась. Что же. Все мы были тогда в возрасте, когда всё кажется ужасно простым и понятным, — после юношеских-то терзаний, метаний и прочего дерьма. Нам было по двадцать лет. Так вот, насчёт пяти девушек.
— Это неправда, — говорил я.
— Только позови меня, и я брошу всё и всех и вся, — говорил я.
— Женись на мне, — говорила она.
— Ты и правда этого хочешь? — спрашивал я.
— Нет, — говорила она.
Оба мы знали, что, женившись на ней, я перестану быть тем, кто её привлекает. Сраным непризнанным писателем, упорно выдающим рассказ за рассказом, повесть за повестью, — причём никто эту хрень не печатает и никогда не будет. А чтобы прокормить себя ради подобного времяпровождения, я работал в газетах. А так как лет мне было, повторюсь, двадцать, всё это давалось мне достаточно легко. Наташа принадлежала к несколько иным — если, блядь, вообще не к другому — слоям общества. Папа её был крупной руки бизнесмен, катался по городу на «порше» сраном, изредка злил её мамашу, приходя с работы благоухающий коньяком и помадой, да строил городки элитного жилья один за другим. От дочки он был без ума, о чём не преминул сообщить мне в первый же раз, как только меня увидел. Как и то, что я ей явно не пара: за Наташенькой, сообщил мне он, ухаживает куча парней с настоящими целями в жизни.
— Ни хера себе, — сказал я и отвернулся рассмотреть зеркало в полный рост на первом этаже их особняка сраного.
Но тем не менее по дороге домой от этого особняка меня не убили и даже не избили. Из чего я сделал вывод, что папаше в чём-то даже понравился.
— С чего бы это? — спросил я Наталью, когда мы, вдоволь нацеловавшись, валялись у меня на продавленном диване в съёмной квартире.
— Он чувствует в тебе стержень, — сказала она, мягко перехватив мою руку.
— О да, у меня есть стержень, и ещё какой, — сказал я и притянул её руку к стержню.
— Ну прекрати, — хихикнула она. — Папа чувствует в людях стержень, правда же. Он чувствует, что пусть ты с виду бездельник и лузер, но у тебя есть цель. И ты протопчешь к ней путь, словно носорог, а если кто встанет поперёк, растопчешь, как гадюку.
— Ну ни хера себе, — поразился я этим метафорам животного мира и продолжил обжимать ноги Натальи.
— К сожалению, — вздохнула она, — ты и груб, как носорог.
— Ты спала с носорогом? — спросил я.
— Я и с тобой не спала, — парировала она.
— Слушай, может, ты девственница? — спросил я.
— В двадцать-то лет? — спросила она.
— Ой, ну извини, — сказал я.
— Так на кой хрен я тебе нужен? — спросил я.
— Да я люблю тебя, — сказала она, и мне захотелось поцеловать её.
Что я и сделал. После чего она вывернулась и уже стояла у зеркала — не такого роскошного, как у неё дома, да, — и поправляла прическу. Выглядела она на все сто. Как, впрочем, любая симпатичная девка при богатых родителях. Умела одеться, подать себя как надо. Она была красивой, чего уж там. И причёска её — чересчур видимый беспорядок, такой якобы беспорядок, над которым, как пишут в сраных дамских романах, корпят парикмахеры часами, — сводила меня с ума. Эти локоны… Наташа была блондинка.
Наверное, она и сейчас такая.
Другим моментом, который меня в ней привлекал, была её самостоятельность. Не наигранная, а всамделишная. В семнадцать лет она украла у него пару тысчонок, с восхищением поведал мне папаша, и открыла свой бизнес тайком от него. Потом рассчиталась и уже к двадцати владела тремя салонами красоты и двумя магазинами мягкой игрушки. Настоящий пацан в юбке. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Конечно, папа, ответил я. На что получил в ответ скептический взгляд. Он, конечно, чувствовал, что я опасный и упрямый маньяк, но брака, разумеется, не допускал. Даже мысли о нём. На хуя его дочери выходить за какого-то Модильяни — да, он смотрел кино! — сраного, если ещё не факт, что этот чувак будет хотя бы как Модильяни. Так он мне и сказал.
— Папаша, вы хотя бы одну картину этого, блядь, Модильяни видели? — спросил я его.
— А ты её, блядь, видел? — оказался он не так прост, как казался.
Мы сошлись на ничьей. Но он особо не злобствовал. Я и сам понимал, что Наташа никогда не выйдет за меня замуж. А если и выйдет, то мне придётся изменить в своей жизни всё. Начать делать карьеру, например. Поменьше пить. Я не то чтобы был алкоголик, но заливал крепко. Если ты пишешь, тебе нужно время от времени пить, объяснил я, это как чистить диски. Вовремя не потрёшь обилие лишней информации, тебе конец. Но если ты настоящий писатель, то ты хуй сопьёшься. Потому что книги важнее всего, даже выпивки. Вот почему Буковски не настоящий писатель, а, например, Мейлер — настоящий.
В любом случае жениться на Наташе должен был другой чувак. Кто-нибудь из этих хорошо выглядящих парней с собственными машинами, в хорошей одежде. Выпускников, блядь, лицеев. Неплохих, кстати. Я, конечно, говорю о выпускниках, хотя и лицеи ничего. Но я о парнях. Если парню повезло родиться в богатой семье, это ведь вовсе не значит, что он говно. Скажем так, судьба даёт ему шанс этим говном стать, но он может им не воспользоваться. Некоторые знакомые Наташи, которые были из богатых семей, относились ко мне даже с вежливостью. Рассматривали как бедного и без шансов, но всё же соперника. Они не понимали, что я вовсе не заинтересован в получении её как ценного приза.