громных, как и всё кресло, лежала его чёрная курительная трубка.
— А, вот и Светлочка! — проговорил он, едва мы перешли порог, широко, но не слишком добро улыбнулся, после чего, оглядев меня, добавил: — Это и есть твой новый русский друг, как я правильно понимаю?
К моему изумлению, произнёс он всё это по-русски, с небольшим акцентом и слегка в нос, что вполне могло сойти за дефект дикции.
— Ты правильно понимаешь, Миша, — отозвалась Светла так холодно, как мне ещё не доводилось от неё слыхать. — Только говоришь не совсем верно. А кстати, где же твои усы? Я рассчитывала, что мой новый друг увидит, как ты их расчёсываешь вилкой.
Остальные гости, которых я не успел толком рассмотреть — в комнате был полумрак, и лишь открытая широкая балконная дверь впускала достаточно света, как раз и падавшего углом на кресло, — стали переглядываться, негромко что-то между собой говорить, пока молодой человек в светлых летних брюках и сабо на босу ногу не произнёс громко, с усмешкой и диким акцентом:
— Русский язык — это язык международного общения!
Видимо, фразу поняли все, во всяком случае, все рассмеялись, хотя и не очень уверенно и с оглядкой на кресло. Лысеющий Миша, впрочем, тоже усмехнулся. Тут я снова собрался с духом и провозгласил ещё одно загодя отрепетированное и отглаженное:
— Мы можем говорить и по-болгарски.
Возможно, произношение у меня было не лучше, чем у молодого человека в сабо, но смех последовал общий и дружный.
— Ого! — развеселился и Миша. — Так ты его уже выучила болгарскому? — И затем отнёсся непосредственно ко мне: — Да вот беда, сынок: я-то болгарского не знаю.
Этого я ожидал меньше всего, но так, должно быть, и было в самом деле, потому что Светла нейтральным тоном переводчика, отлично мне известным, повторила по-болгарски его последнюю реплику. Он, усмехнувшись, ей кивнул, но продолжал говорить мне:
— Я слыхал, что вы, юноша, прибыли к нам чуть не с Северного полюса. Это очень интересно: снег, лёд. Если ловить снежинки ртом, особенно под Рождество, но не глотать, а ждать, чтоб набрался большой глоток, то можно им одним напиться на целую неделю. А если отломить сосульку с крыши дома, где живёт ваша любовь, и положить в чай, то на следующий день она пожалует к вам в гости. Чай нужно заваривать так. Обычная заварка не годится, вернее, с ней много хлопот. Лучше чайный пакетик в духе Томаса Саллива. Сноб брезгает пакетиком, но если насыпать в заварник простой листовой чай, залить его кипятком, потом смешать ещё раз с водой, а потом налить в чашку и снова добавить воды, то такой чай забудет сам себя. Потому что собой он бывает только сверху. Вот что даёт пакетик. Вы льёте на него кипяток, и чай всплывает вверх. Вы вынимаете пакетик, и последние капли стекают в чашку сверху. Сны ночью тоже поднимаются вверх — в отличие от дневных, которые оседают на траве и листьях или уходят в снег. Так что, кроме сосульки из-под крыши, в чай нельзя ничего добавлять.
Светла перевела всю эту ахинею с педантической точностью, а остальные, особенно девицы, захлопали в ладоши. Я тем временем выбрал один из свободных стульев и устроился на нём. Миша продолжал:
— На Балканах мало снежных историй, но со мной случилась одна. Правда, это было очень давно. Если хозяева просят к столу, я расскажу после. Но давние истории лучше рассказывать до еды, чтобы они так и остались давними.
Светла перевела и это, и девушка в переднике тотчас согласилась повременить с застольем.
— Знает ли кто-либо Ясну Богуданову? — спросил рассказчик.
Оказалось, никто не знал.
— В моём детстве она была чемпионкой по бегу на коньках. Я иногда слушал репортажи с тех соревнований, в которых она участвовала. А ещё я редко ходил куда-нибудь один за город. Но однажды была очень холодная зима, и я отправился кататься на коньках к горному озеру, в котором вода замёрзла. И пришёл туда как раз один. Лёд показался мне крепким, а спустя десять минут он треснул подо мной. Но я не провалился, а упал на льдину, которую стала заливать вода из трещины. Я попытался отползти на сухое прочное место, но лёд вдруг стал так сильно трещать возле меня, что я испугался и замер. Я надеялся, что кто-нибудь придёт и поможет мне. И тут, откуда-то сбоку, появилась девушка на коньках. Я сразу узнал её: её фотографии часто печатали в газетах. Правда, она была похожа и на святую Ясну с иконы в нашем соборе, но это оттого, что солнце светило ей в спину и вокруг беговой шапочки образовался нимб. Потом нимб пропал, и я понял, что это действительно Ясна Богуданова. Она была очень стройна и красива в своём беговом костюмчике. Она в один миг подкатила к луже, в которой я лежал, резко развернулась, так что снег из-под её коньков брызнул сверкающей тучей, нагнулась ко мне и, схватив меня за руку — вернее, за рукавицу со штрипкой, чтобы вешать на пояс, — быстро и без всяких усилий протащила меня по льду из той лужи и с той льдины почти к самому краю озера: там лёд был особенно толст. И сразу умчалась. Пока я, мокрый и закоченевший, подымался на ноги, её не стало: лёд был абсолютно пуст. И сколько я ни вертел головой — а я таки долго вертел головой, — её нигде не было. Тогда я снял коньки и поплёлся домой, а уж дома мне задали перцу! — И тут Миша тихо рассмеялся. Он замолчал, взял с подлокотника трубку и принялся её раскуривать.
Светла как раз окончила переводить, и все смотрели на странного человека изумлённо и с почтением. Что же касается меня, то ещё в самом начале его истории я буквально оторопел, а теперь тоже смотрел на него во все глаза, только, должно быть, без почтения.
Я, однако, не отношусь к числу людей, которые легко теряют дар речи, скорее наоборот. А потому, лишь только Миша закурил, я подал голос, причём — но это как раз от смущения — вначале по-болгарски.
— Этого не может быть! — заявил я и, спохватившись, добавил на русском: — Это всё ерунда. И это не ваша история. Не могло быть никакой Ясны: её зовут Елена и эта история — русская…
Тут я всё же сбился и покраснел, в то время как Светла перевела мои слова с тем же бесстрастием, что и рассказ Миши. Все немедленно уставились теперь на меня, а он, нимало не беспокоясь, слегка прищурился — похоже, от дыма, — ещё раз внимательно оглядел меня, а потом сказал несколько слов — не по-болгарски и не по-русски.
— Объясни молодому человеку, — произнесла равнодушно Светла за моей спиной, — что любовь к отечеству всегда почтенна, но не всегда уместна.
И повторила это ещё раз, уже для всех, по-болгарски.
Кто-то хихикнул, но вообще вышел конфуз, так что хозяйка в фартуке поспешила вмешаться и позвала всех к столу. Окончание вечера как-то смялось в моей памяти, помню только удивительное блюдо, которым меня, как и прочих гостей, потчевали между салатами и жарки́м. Оно было в глиняной глубокой тарелочке, в которой явно и пеклось: тарелочка была горячей. Дно её выстилал солоноватый творог или, возможно, брынза, поверх этого плавала полусырая яичница с кусочками томата, и всё это было щедро усыпано мелко нарезанным укропом и ещё какой-то травой. Со мною почти никто не разговаривал, общее внимание вновь обратилось к Мише, — оказалось, что многие всё-таки понимают русский, равно как и тот язык, которого не знал я. Так что Светла переводила лишь время от времени, а вскоре заявила, что нам с нею пора уходить: действительно, уже было почти половина седьмого.
— Как ты думаешь, Светлочка, мы ещё встретимся? — крикнул ей с другого конца стола Миша.
— Я думаю, что нет, — очень чётко и твёрдо произнесла она.
Мы вышли.
Площадь и собор показались мне какими-то не такими, как прежде, когда мы шли мимо них к автобусной остановке. Мне очень хотелось спросить, кто был этот Миша, с его странными манерами, заумными речами и слишком важной для меня историей, но я удержался, а Светла лишь произнесла:
— Ну вот, теперь ты знаешь, отчего я хорошо говорю по-русски.
В начинавшихся сумерках её обычная улыбка показалась мне необычно печальной, и я решил и дальше попридержать язык. К ужину мы как раз поспели. Отец очередной раз поблагодарил Светлу за то, что она меня опекает в его отсутствие, однако на следующий день я попросил его взять меня с собой: мне кое-что хотелось выяснить в библиотеке, и не в одной только библиотеке. Вернулся в «Гданьск» я, правда, один: выяснять мне было не много, и, забирая ключ, я спросил у портье, не знает ли он, где сейчас Светла (он не знал, но пообещал, что если увидит её, то скажет зайти в наш номер), после чего я отправился к себе, где занялся очередным персиком, только уже не в лоджии: боялся как-нибудь всё-таки упустить Светлу.
Но не упустил: четверть часа спустя она постучала в дверь.
Утренняя прислуга так ловко застилала всегда кровати, что на них можно было сидеть почти как на канапе, так что Светла присела рядом со мной, поглядывая на меня с неизменной своей весёлостью и, пожалуй, с капелькой любопытства.
— Ты сегодня не хотел ехать в Варну со мной? — спросила она.
— Очень даже хотел! — воскликнул я, должно быть так пылко, что она рассмеялась. — Но я ещё хотел… В общем, я всё проверил: никакой Ясны Богудановой никогда не существовало — во всяком случае, в конькобежном спорте. — (Светла, не отвечая, с улыбкой смотрела на меня.) — Я нарочно съездил в библиотеку, — продолжал я, несколько теряясь. — Перерыл там справочники, всякие энциклопедии… И святой Ясны тоже не было: я потом зашёл ещё и в собор и спросил у дьякона.
— И он тебя понял? — по-прежнему веселясь, но с явным любопытством осведомилась она.
— Конечно понял! Ты же меня так натаскала по-болгарски!.. Он даже потом удивился, как я скоро выучился…
— Да? И ты тоже понял его?
— Разумеется, и преотлично! Он сказал: «Ни́кога не чух за таква́», — гордо объявил я.
— Он-то, может быть, никогда и не слышал, а вдруг он не знает всех? — смеясь и словно меня поддразнивая, предположила Светла. — Ясна — не обязательно болгарская или сербская святая. А по значению имени это то же, что святая Клара: у католиков она есть. А кроме того,