О детях, следовательно, были последние заботы матери. Муж оставался в тени.
Затем кронпринцесса скончалась (22 октября 1715 года), прожив в России с небольшим два года и, кажется, не видав Москвы, ни «архиерейского, архимандричьего и иерейского ризного облачения и украшения». Москва напрасно беспокоилась.
Ранняя смерть кронпринцессы вызвала много толков, неблагоприятных для России, но едва ли основательных.
Печаль свела кронпринцессу в могилу – вот что говорили в Германии. Может быть, печаль и тоска по родине, неуменье и нежеланье переработать себя для жизни в новой, чужой для нее атмосфере, чувство одиночества и отрешенности от всего родного, от того воздуха, которым молодая женщина дышала с колыбели, – может быть, все это и вело ее к могиле, но вело медленно, как ведет к могиле невеселая и неудавшаяся жизнь всех живущих на земле; но убила ее просто родильная болезнь.
Между тем австрийский резидент Плейер доносил своему двору, что жизнь кронпринцессы укоротили чисто внешние причины: деньги, назначенные ей на содержание, выплачивались будто бы неаккуратно, с большим трудом, так что никогда не выдавалось разом более 500 или 600 рублей; что крон-принцесса постоянно нуждалась и не могла платить своей прислуге; что она сама и ее придворные задолжали у всех купцов; что кронпринцесса замечала зависть при царском дворе по поводу рождения принца; знала будто бы даже, что царица тайно старалась ее преследовать, и по всем этим причинам она была в постоянной печали.
Ясно, что объяснения эти, особенно же последние, не могут выдержать критики, и потому объяснения, приведенные нами выше, остаются во всей силе.
Хотя и из всего рассказанного нами в настоящем очерке достаточно, кажется, выясняется и личность рассматриваемой нами женщины, и место, которое ей должна отвести русская история, однако мы не можем не привести здесь весьма удачной, по нашему мнению, характеристики этой исторической женщины, которая была как бы первым опытом пересадки западноевропейской женщины на русскую почву, – характеристики, принадлежащей перу неутомимейшего из современных русских историков.
«Поведение кронпринцессы в России, – говорит С. М. Соловьев, – не могло возбудить в Петре, в его семействе и в окружающих его никакой привязанности. Как видно, Шарлотта, приехав в Россию, осталась кронпринцессой и не употребила никакого старания сделаться женой русского царевича, русской великой княгиней. В оправдание ее можно сказать, что от нее этого не требовалось: ее оставили при прежнем лютеранском исповедании, жила она в новооснованном Петербурге, где ей трудно было познакомиться с Россиею. Но не могла же она не видеть, как было важно для сближения с мужем принять его исповедание, не могло скрыться перед нею, что он и окружавшие его сильно этого желают; что же касается до петербургской обстановки, то, вглядевшись внимательно, мы видим, что двор не только царевича, но и самого царя был чисто русский. Кронпринцесса не сблизилась с этими дворами; она замкнула себя в своем дворе, который весь, за исключением одного русского имени (Бестужев), был составлен из иностранцев. Мы не станем возражать против отзыва царевича Алексея о кронпринцессе, что она была „человек добрый“, но мы видим, что она отнеслась к России и ко всему русскому с немецким национальным узким взглядом, не хотела быть русскою, не хотела сближаться с русскими, не хотела, не могла преодолеть труда, необходимого для иностранки при подобном сближении; гораздо легче, покойнее было оставаться при своем, со своими; но отчуждение так близко граничит с враждой; можно догадываться, что окружавшие кронпринцессу иностранцы не говорили с уважением и любовью о России и русских, иначе кронпринцессе пришла бы охота сблизиться со страной и народом, достойными уважения и любви. Как у мужа не было охоты к отцовской деятельности, так у жены не было охоты стать русской и действовать в интересах России и царского семейства, употребляя свое влияние на мужа. Петру не могло нравиться это отчуждение невестки и недостаток влияния ее на мужа, тогда как на это влияние он должен был сильно рассчитывать. Он имел право надеяться, что сильная привязанность и сильная воля жены будут могущественно содействовать воспитанию еще молодого человека, отучению его от тех взглядов и привычек, которые отталкивали его от отцовской деятельности; он мог думать, что сын женится – переменится, и ошибся в своих расчетах; невестка отказалась помогать ему и России; муж и жена были похожи друг на друга косностию природы; энергия, наступательное движение против препятствий были чужды обоим; природа обоих требовала бежать, запираться от всякого труда, от всякого усилия, от всякой борьбы. Этого бегства друг от друга было достаточно для того, чтобы брак был нравственно бесплоден…
Кронпринцессе тем легче было удалиться от мужа и от всех русских, что с ней приехала в Россию ее родственница и друг, принцесса Юлиана-Луиза ост-фрисландская, которая, как говорят, вместо того чтобы стараться о сближении между мужем и женою, только усиливала разлад. Подобные друзья бывают ревнивы, не любят, чтоб друг их имел, кроме них, еще другие привязанности; но нам не нужно предполагать положительных стремлений со стороны принцессы Юлианы; довольно того, что кронпринцесса имела привязанность, которая заменяла ей другие, имела в Юлиане человека, с которым могла отводить душу на чужбине; а принцесса ост-фрисландская, с своей стороны, не делала ничего, чтоб заставить Шарлотту подумать о своем положении, о своих обязанностях к новому отечеству. Кронпринцесса жаловалась, что не хорошо, и Юлиана вторила ей, что не хорошо, и тем услаждали друг друга, а как сделать лучше – этого придумать не могли».
Как бы то ни было, но с именем кронпринцессы не может быть не соединено воспоминание о том, что, бегая от нее, царевич Алексей Петрович невольно бежал в объятия другой женщины, о которой мы сейчас скажем; а с именем этой последней неразрывно связано начало и отчасти причины той катастрофы, которая кончилась смертью царевича «в трубецком раскате в гварнизоне», и другими, очень крупными последствиями для всей России.
VI. Девка Евфросинья (Евфросинья Федорова)
В предыдущем очерке мы сказали, что две женщины имели роковое значение в трагической судьбе царевича Алексея Петровича, из которых одна помимо своей воли вела его к трагической развязке и ускорила эту развязку потому именно, что была им не любима, а последняя, потому именно, что была им любима, стала для него тем дамокловым мечом, который она сама же, и также помимо своей воли, а может быть, и по безволию, и обрушила на его голову.
Хотя имена этих двух женщин и неудобно было бы ставить рядом, но рядом они поставлены самой историей, и отделить эти имена одно от другого невозможно.
Эта последняя женщина была Евфросинья Федорова, по одним свидетельствам – крепостная девушка учителя царевича, известного Никифора Вяземского, с шестилетнего возраста и с азбуки преподававшего царевичу грамоту, по другим – пленная финка, «низкой породы из Финляндии, пленная», как писал своему правительству голландский резидент Деби, и потом принявшая православие.
Как бы то ни было, но когда у царевича шли семейные нелады с кронпринцессой и когда царевич жаловался, что жена его «сердитует» и что он посадит на кол тех, которые «навязали ему эту жену-чертовку», – в это время у него уже была другая привязанность, которую он сначала скрывал, а потом не таил ее не только от отца, от России, но и от всей Европы.
Что могло привязать царевича к этой девушке – неизвестно; но вероятно, лучшие стремления его жизни находили отзвук в сердце девушки, от которой царевич ничего не таил, а, напротив, советовался с ней в самых кровных вопросах своего будущего и будущего всей России, что и погубило его.
Имя Евфросинии становится историческим с того момента, как царевич, по смерти кронпринцессы и по окончательном разрыве с отцом, задумал тайно бежать за границу.
Получив грозный «тестамент» отца, по которому для царевича представлялось два тяжелых и неизбежных исхода – или сделаться достойным великого отца, чтобы смело потом взять в свои руки русскую землю, или же отказаться от престола, быть отрезанным от царства, подобно «уду гангренному» и постричься в монахи, – Алексей хотя на письме и отказался от наследства и изъявил покорность идти в монастырь, однако, советуясь со своими приближенными и находя, что можно из монахов расстричься, что «ведь клобук не прибит ко голове гвоздем, – как выражался Кикин, – можно его и снять», – принял намерение бежать из России.
Но еще прежде этого, когда царевич изъявил отцу покорность идти в монастырь, он не мог забыть, что оставляет любимую женщину.
В это время, после нравственных встрясок, после смерти жены и роковых объяснений с отцом, царевич заболел. Думая умереть, он дает Евфросинии два письма: одно к своему духовнику, а другое к Кикину.
– Когда я умру, – говорил он девушке, – отдай те письма: они тебе денег дадут.
В письмах царевич говорил, что идет в монастырь по принуждению и чтоб духовник и Кикин дали вручительнице писем известную сумму из хранившихся у них его собственных денег.
Но вот царевич передумал идти в монастырь: он решил укрыться от отца в Европе, у кого-либо из западных государей.
Одним для него страшен этот побег – на кого он оставит любимую им женщину?
Приказав камердинеру своему Ивану Большому-Афанасьеву готовиться в дорогу, по примеру того, как они и прежде с ним ездили в немецкие края, царевич стал плакать.
– Как мне оставить Евфросинью и где ей быть? – жаловался царевич. А потом спросил Большого-Афанасьева: – Не скажешь ли кому, что я буду говорить?
Афанасьев обещался молчать.
– Я Евфросинью с собой беру до Риги, – начал царевич. – Я не к батюшке поеду (царь в это время находился в Копенгагене и звал туда сына). Поеду я к цесарю или в Рим.
– Воля твоя, государь, – отвечал на это Афанасьев, – только я тебе не советник.
– Для чего?