ет разные предлоги – осмотреть Рим, Венецию и другие города.
Одним словом, царевич ехал очень медленно: ведь он ехал за своей смертью, не зная того, да и никто этого не знал.
Но впереди, кажется, не смерть ждет, а прощенье отца, женитьба на любимой девушке, тихая жизнь в деревне.
Действительно, 14 ноября отец ему пишет из Петербурга:
«Письмо твое я здесь получил, на которое ответствую: что просишь прошенья, которое уж вам пред сим чрез господ Толстова и Румянцева письменно и словесно обещено, что и ныне подтверждаю, в чем будь весьма надежен. Также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, который также здесь вам позволятся, о чем он вам объявит. Петр».
Просто «Петр» – нет прибавки «отец».
Но царевич видит, что он прощен, что ему позволят жениться на любимой женщине. С такими надеждами можно ехать и к суровому отцу.
Отвечая сыну прощением, царь в то же время писал Толстому и Румянцеву:
«Мои господа! Письмо ваше я получил и что сын мой, поверяя моему прощению, с вами действительно уже поехал, что меня зело обрадовало. Что же пишете, что желает жениться на той, которая при нем, и в том весьма ему позволится, когда в наши края приедет, хотя в Риге или в своих городах, или хотя в Курляндии у племянницы в доме (то есть у Анны Иоанновны); а чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесет. Буде же сомневается, что ему не позволят, и в том может рассудить: когда я ему такую великую вину отпустил, а сего малого дела для чего мне ему не позволить? О чем и напред сего писал и в том его обнадежил, что и ныне паки подтверждаю; также и жить, где похочет в своих деревнях, в чем накрепко моим словом обнадежьте его».
Ясно, что все прощено и все позволено. Правду говорил царевич вице-канцлеру Шенборну в ту ужасную ночь, когда явился к нему как помешанный, что «отец к нему добр». Ведь отец и сам был, как и сын, не без слабостей: и он любил когда-то Анну Монцову, иноземку, дочь виноторговца, и эта «девка-иноземка» была ему дороже всех царевен, королевен и принцесс; ведь и теперь отец любит бывшую пленную немку, приведенную в русский лагерь в одной сорочке; а теперь она царица. Отчего ж и сыну не позволить любить ту, которая для него дороже короны и земли русской?
Беременная Евфросинья, как мы сказали, далеко отстала дорогой от царевича.
От этого времени сохранились три письма царевича и Евфросиньи. Писем этих, по-видимому, не знали прежде наши историки – ни Н. Г. Устрялов, ни С. М. Соловьев, а изданы они академиею по подлинникам, хранившимся у покойного К. И. Арсеньева.
Какой нежной заботливостью дышит первое письмо царевича к своей «Авфросинюшке», писанное с дороги, с немецкой границы, от 19 ноября:
«Матушка моя друг мой сердешной Афрасинюшка здравствуй на множество лет. Я слава Богу доехал до немецкой земли в добром здравии непечался маменка для Бога, а я на твой платочик глядя веселюся зделай друг мой себе теплое одеяло подчем спать для того холодно а печей выталии нет а подшубою нетак хороше спать. Немешкай долго ввенецыи что тебя дале то тяжеле а дорогою поезжай неспеша береги себе и малинково Селебенова засим тебя и с ним и з братом предаю в сохранение Божие и пребываю верны твой друг всегда Алексей».
«Селебенов», «Селебен» – это они так называют свое дитя…
На это письмо Евфросинья отвечает царевичу уже из Германии, из Аугсбурга, в декабре:
«Государь мой батушка друг царевич Алексей Петрович. Здравствуй на многая лета что меня изволишь памятовать: благодатью Божиею в добром здравии. Селебиным поздравляю тебя, государю, праздником Рождества Христова. Желаю слышать о вашем здравии. Доношу тебе, государь, приехали в Аузшпург декабря 24 числа, слава Богу, в добром здравии и впредь уповаю на его божескую милость, который под рукою милости своей сохранит нас от всякого зла. Из Аузшпурга наняли фурманщиков до Берлина и отправимся завтра поутру. Летигу наняли до Берлина, для того что в коляске не возможно ехать: земля мерзлая и очень колотко. Евфросинья».
Скоро царевич предстал пред очи грозного батюшки.
По Москве разносится страшный шепот о том, что скоро начнется розыск. Но розыска еще нет. Может, и пронесется мимо эта горькая чаша. Сторонники царевича бранят Толстого, бранят и самого Алексея.
– Иуда Петр Толстой обманул царевича, выманил, и ему не первого кушать, – говорит Иван Нарышкин.
– Слышал ты, – говорит князь Василий Долгорукий Богдану князю Гагарину, – что дурак-царевич сюда идет, потому что отец посулил женить его на Евфросинье? Жолв ему, не женитьба! Черт его несет! Все его обманывают нарочно.
Но вот 3 февраля, в понедельник, в Кремлевский дворец, где собралось все высшее духовенство и сановники, является царь, а за ним вводят царевича без шпаги.
Отец стал выговаривать сыну. Царевич бросается отцу в ноги, во всем винится и со слезами просит помилования. Отец прощает на условиях – отказаться от наследства и открыть своих сообщников.
Царевич все исполняет. От престола он отрекается в Успенском соборе перед Евангелием и подписывает отречение.
В тот же день обнародывается манифест с изложением причин лишения царевича престола и начинается розыск.
В тот же день, перед началом страшного дела, царевич ищет утешения в беседе со своей возлюбленной.
Вот что он пишет ей из Преображенского:
«Друг мой сердешной Афрасинюшка. Здравствуй матушка моя на множество лет. Я приехал сюда сегодня а батюшка был вверху на Москве в столовой палате со всеми и тут я пришел и поклонился ему в землю прося прощения что от него ушел к цесарю, и подал ему повинное письмо и он меня простил милостиво и сказал что де тебя наследства лишаю и надлежит де тебе и прочим крест целовать брату яко наследнику и чтоб как мне так и прочим по смерти батюшкой не промышлять о моем возведении на престол, и потом велел честь за что он меня лишил наследства и потом пошли в соборную церковь и целовали я и прочие крест а каково объявление и пред крестом присяга то пришлю к тебе впредь а ныне за скоростью не успел и потом батюшка взял меня к себе есть и поступает ко мне милостиво дай боже что и впред также и чтоб мне даждатся тебя в радости. Слава Богу что нас от наследства отлучили понеже останемся в покое с тобою. Дай боже благополучно пожить с тобою в деревне понеже мы с тобою ничего не желали толко чтоб жить в Рожествене сама ты знаешь что мне ничего не хочется толко б с тобою до смерти в покое дожить а будет что немецких врак будет о сем неверь пожалуй ей ей болше ничего не было верный друг твой Алексей».
Начались аресты, казни. Жестокая казнь постигла Кикина. Казнили Большого-Афанасьева, дьяка Воронова. Схватили князя Василия Долгорукого, Никифора Вяземского, первого учителя царевича, у которого этот последний и спознался с Евфросиньей.
Глебов, бывший ростовский епископ Досифей, а теперь расстрига Демид, Пустынский, Журавский, Дорукин – все они кончили смертью кто на колу, кто на колесе.
Покончив московские казни, царь 18 марта едет в Петербург. Царевич с ним. Буря, кажется, прошла совсем.
Царевич весь отдается одной страсти – увидеть Евфросинью. В светлый праздник Пасхи он на коленях умоляет мачеху не разлучать их, дозволить им брак.
В половине апреля в Петербург приезжает наконец и Евфросинья.
Нужно и ее допросить.
Никто не думал, чтоб показания Евфросиньи дали такой страшный конец делу.
По неведению или из желания спасти себя эта женщина все открыла, чего никто не открыл и чего царь даже и не ждал.
Евфросинья показала, что в Эренберге, в крепости, царевич писал письма по-русски к архиереям, писал к цесарю с жалобами на отца.
Евфросинье царевич говорил, что в русском войске бунт, что об этом в газетах пишут.
Около Москвы волнение – об этом в письмах пишут.
«Авось либо Бог даст нам случай с радостью возвратиться», – радовался царевич, слыша о смуте в России.
Из Неаполя царевич так же часто писал цесарю жалобы на царя.
«Вот видишь, что Бог делает: батюшка делает свое, а Бог свое!» – говорил царевич, прочтя в газетах известие, что младший царевич болен.
«Хотя батюшка и делает что хочет, только как еще сенаты похотят; чаю, сенаты и не сделают, что хочет батюшка» – так говорил он о «сенатах».
К архиереям для того писал письма, чтоб их подметывать.
«Я старых всех переведу, – говаривал царевич, – и изберу себе новых по своей воле. Когда буду государем, буду жить в Москве, а Петербург оставлю простым городом. Кораблей держать не буду. Войско стану держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хочу, буду довольствоваться старым владением. Зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле».
Читая в газетах о каких-нибудь видениях или известия, что в Петербурге тихо и спокойно, говаривал, что видения и тишина недаром.
«Может быть, отец мой умрет или бунт будет. Отец мой не знаю, за что меня не любит, и хочет наследником сделать брата моего, а он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, моя мачеха, умна: и когда, сделавши это, умрет, то будет бабье царство! И добра не будет, и будет смятение: иные станут за брата, а иные за меня».
Евфросинья не пускала его бежать из Неаполя к папе римскому просить протекции.
Когда собирался ехать к отцу, то Евфросинье отдал «черные письма, велел их сжечь, а когда приходил секретарь вицероя неаполитанского, то царевич сказывал ему из тех писем некоторые слова по-немецки, а секретарь записывал и написал один лист, а писем всех было листов с пять».
Вот что открывала Евфросинья…
Когда затем царь спросил сына, пристал ли бы он к бунтовщикам, если б за ним прислали, даже при живом отце, сын отвечал:
– А хотя б и при живом прислали, когда б они сильны были, то б мог и поехать…
Это говорил сын отцу.
«Все было сказано (позволяем себе выписать это блестящее место из истории Соловьева). Перед Петром не был сын, неспособный и сознающий свою неспособность, бежавший от принуждения к деятельности и возвратившийся с тем, чтоб погребсти себя в деревне с женщиною, к которой пристрастился. Перед Петром был наследник престола, твердо опиравшийся на свои права и на сочувствие большинства русских людей, радостно прислушивавшийся к слухам и замыслам, имевшим целью гибель отца, готовый воспользоваться возмущением, если бы даже отец и был еще жив, лишь бы возмутившиеся были сильны. Но этого мало: программа деятельности по занятии отцовского места уже начертана: близкие к отцу люди будут заменены другими, все пойдет наоборот, все, что стоило отцу таких трудов, все, из-за чего подвергался он таким бедствиям, и, наконец, получил силу и славу для себя и для государства, все это будет ниспровергнуто, причем, разумеется, не будет пощады второй жене и детям от нее. Надобно выбирать: или он, или они? Или преобразованная Россия в руках человека, сочувствующего преобразованию, готового далее вести дело, или видеть эту Россию в руках человека, который с своими Досифеями будет с наслаждением истреблять память великой деятельности. Надобно выбирать; среднего быть не может, ибо заявлено, что клобук не гвоздем будет к голове прибит. Для блага общего надобно пожертвовать недостойным сыном; надобно одним ударом уничтожить все преступные надежды. Но казнить родного сына! Сначала Петр в Москве был склонен снисходительно смотреть на сына; в нем видно было желание оправдать Алексея через обвинение других. Царь говорил Толстому: „Когда б не мо