Но вот царь собирается ехать в персидский поход и предлагает герцогу оставить без него Россию. Надежды жениха окончательно рушатся. Тогда между царем и герцогом появляется посредник Бассевич, голштинец же, и ему удается исходатайствовать у Петра позволение молодому герцогу остаться в Москве. Между тем Петр тайно приказывает Меншикову увезти великих княжон в Петербург.
Герцог узнает об этом и за несколько верст от Москвы устраивает в палатках прощальный пир. Он думает, что, проезжая мимо палаток, царевны сделают ему честь – остановятся, что он задержит их в палатке, сделает их участницами прощального обеда; но царевны вышли из экипажа только на несколько минут и тотчас же уехали. С горя голштинцы сами сели за роскошный стол, приготовленный для царевен, и волей-неволей отпировали «вхолостую».
А время все идет. Наступает уже 1723 год.
В этом году герцогу удается вновь увидеть свою красавицу в Петербурге. По словам Берхгольца, царевна все хорошеет, а дела герцога все не двигаются.
Вообще, это сватанье напоминает средневековые подходы рыцаря к даме своего сердца: целые годы проходят, а рыцарь все ломает на турнирах копье в честь своей возлюбленной, носит ее цвет, вздыхает у подъемного моста ее замка, словно голштинский герцог у Фонтанки, и только на каком-нибудь годовом турнире издали увидит свою богиню в числе «ста красавиц светлооких», и от одного вида ее и блеска глаз разгорается его забрало, как говорится в одной легенде, переложенной в прекрасную балладу.
Но вот голштинцы замечают, что к концу 1723 года с герцогом становятся необыкновенно любезны при дворе.
Проходит еще несколько месяцев. 3 февраля 1724 года наступают именины невест. Свита герцога замечает, что сам Петр очень внимателен к их господину, – и свита начинает надеяться, что конец ее ожиданий недалек, что их скоро отпустят домой, в дорогой им родной Киль, с молодой герцогиней.
Но и это был ложный луч надежды.
«К сожалению, – говорит Берхгольц, – это было напрасно; надо надеяться, что, с помощию Божиею, воспоследует всему желанный конец в коронацию», которая ожидалась в мае этого года.
Герцог, однако, становится все смелее и настойчивее: бывая навеселе, он уже называет Петра «батюшкою» – и свита его радуется таким успехам своего молодого господина.
Наступает четвертый Катеринин день со времени приезда герцога в Россию – и только в этот день, 24 ноября 1724 года, при посредстве Остермана и голштинцев Бассевича и Штамке, написан был брачный контракт голштинского герцога Фридриха-Карла и цесаревны Анны Петровны.
В 21-й статье контракта определялось и обеспечивалось будущее хозяйство Анны Петровны и ее будущих детей, назначался для нее штат, определялись «маетности» и употребление ее приданого, которое, кроме драгоценностей и уборов, состояло в трехстах тысячах рублей единовременной выдачи. Анна Петровна должна оставаться в греческой вере, а дети ее – мальчики – должны быть крещены по лютеранскому обряду, девочки – воспитываться в православной вере. Анна Петровна и муж ее отказываются и за себя, и за потомство от всех прав, требований, дел и притязаний на корону Российской империи.
Три «секретных артикула» контракта гласили: Россия обязывается помогать герцогу голштинскому достигать шведской короны, возвратить Шлезвиг; а со стороны Петра – право («власть и мочь») призвать, по своему усмотрению, «к сукцессии короны и империи всероссийской одного из урожденных от сего супружества принцев», и в таком случае герцог обязывался немедленно исполнить волю императора, «без всяких кондиций».
Тут же Берхгольц отмечает в своем дневнике со свойственной ему откровенностью:
«Надобно заметить, что несравненная, прекрасная принцесса Анна назначена в супруги нашему государю, чего и мы все горячо желали. Таким образом, теперь кончилась неизвестность – на долю старшей или младшей принцессы выпадет этот жребий. Хотя ничего нельзя сказать против красоты и приятности последней (Елизаветы Петровны), однако все мы, по многим основаниям, желали от всего сердца, чтобы старшая, то есть принцесса Анна, досталась нашему государю».
Петр между тем думал иначе: ему все хотелось свою «Аннушку» отдать за французского короля – это жребий более завидный, чем быть голштинской герцогиней. Французская корона и корона Голштинии – тут выбор ясен. Но представитель Французского королевства Кампредон все отвечал неопределенно, уклончиво – что и вынудило Петра решиться наконец на этот голштинский компромисс; он, что называется, не вытерпел, а Кампредон сказал, что французскому королю была бы более выгодной невестой великая княжна Елизавета Петровна, которая и моложе Анны летами, и живее характером.
На другой день по заключении контракта Петр пригласил герцога – едва ли не в первый раз – обедать запросто, по-семейному, – и с тех пор герцог мог уж видеть свою невесту ежедневно.
Бассевич прямо говорит, что Петр желал, и не скрывал этого желания, чтоб после его смерти наследовала Анна, его любимая дочь, и Кампредон говорит тоже, что после смерти своего маленького «Пиотрушки», великого князя Петра Петровича, царь все хотел «Аннушке» передать «сукцессию» на российское царство.
Но вот в январе 1725 года царь тяжко занемог.
Больной Петр, давно уже перемогавшийся, сразу почувствовал, что кончина его близка, начал было писать что-то «отдать»… и не мог дальше продолжать своего последнего завещания; рука его, так много работавшая, так твердо державшая и скипетр, и историческую палицу, бившую всякого лентяя и подлеца, попадавшего под нее, рука, державшая так умело и топор, и пилу, и командирский рупор, и рюмку с анисовкой, и перо, так много писавшее, – эта рука отказывалась больше писать, и царь послал за своей «Аннушкой», чтоб ей продиктовать последнюю волю; но когда великая княжна подошла к отцу – он уже не мог говорить.
После смерти отца Анна Петровна страшно тосковала, «потому что, – говорит Берхгольц, – император всегда показывал неописанную нежность и любовь к обеим дочерям, и в особенности к старшей».
Из ничтожества, каким герцог казался при Петре, со смертью его он мгновенно вырос в значении при дворе. Екатерина, видимо, была расположена к нему, так как хорошо понимала, что многим обязана была Бассевичу, голштинцу же, при вступлении на престол.
Назначена была наконец свадьба.
В апреле герцог нанял лучший тогда в Петербурге дом графа Апраксина, стоявший на том месте, где теперь Зимний дворец, за три тысячи рублей в год, и переехал туда перед самой свадьбой.
Бракосочетание совершено было в Троицкой церкви, на Петербургской стороне, 21 мая 1725 года. Епископ Феофан Прокопович, один из птенцов Петра, после свадебного обряда благословил новобрачных по-славянски, а герцогу переводил свое пастырское благословение на латинский язык.
В этот же день, в ознаменование торжества, императрица Екатерина Первая учредила орден Александра Невского.
В сентябре молодые ездили осматривать Ладожский канал, любимое детище Петра-строителя. В деревне Лаве они остановились ночевать. Ночлег дала им просторная мужицкая изба. В избе этой оказалось много детей, особливо девочек. Говорят, что Анна Петровна, всегда ласковая к детям и любившая их общество, созвала всех этих ребятишек и с удовольствием провела с ними весь вечер, несмотря на то что это были крестьянские, не всегда опрятные ребятишки, а приемная комната – крестьянская изба. Утром дети опять собрались к доброй царевне, пели ей песни, – и Анна Петровна всех их одарила деньгами.
Но дочери Петра с тех пор уже не улыбалось счастье.
Время скоро разоблачило характер рыцаря, после свадьбы показавшего свое лицо из-за забрала. Замужество, видимо, не сулило Анне Петровне ничего хорошего, потому что из угодливого и робкого молодого человека Фридрих-Карл тотчас после венца превратился в надменного и бестактного гордеца и деспота. Даже на императрицу он перестал обращать внимание.
Анне скоро пришлось плакать тайком, чтоб никто не видал слез молодой голштинской герцогини. Екатерине же пришлось раскаиваться, что поспешила свадьбой: но было уже поздно.
Началась тяжелая жизнь для молодой герцогини – семейные сцены, дрязги, ревность; слезы, говорят, часто льются и сквозь золото.
Впечатлительное сердце молодой женщины было привязчиво; она вся отдавалась своим добрым побуждениям, и даже к несчастному сыну царевича Алексея Петровича, к великому князю Петру Алексеевичу, всеми брошенному, она одна показывала постоянную и непритворную привязанность. Зато герцог не удостоил даже посещением этого будущего русского императора, Петра Второго.
Вообще, герцог был далеко не находка: болезненный, некрасивый собой, дурной нравственности, ревнивец и мот – он был, говорят современники, мучением для своей доброй и нежной жены, которую в один год вогнал в могилу.
Гонения на Анну начались скоро, еще в России.
В одно время Анна Петровна обратила благосклонное внимание на камергера Тессина, молодого человека из свиты своего мужа, обратила внимание потому, что это был умный, образованный мужчина среди кутил герцогской свиты, – и ревнивый герцог тотчас же удалил Тессина в Берлин назло жене. Анна Петровна была обижена и оскорблена этой грубой выходкой и не явилась на праздничное торжество, на котором должна была присутствовать.
Вообще, с этим несчастным браком все, по-видимому, отшатнулись от бедной женщины. Даже при дворе матери-императрицы ей стали оказывать мало уважения, потому что для русских царедворцев она, по русскому обычаю и по народным понятиям, стала «отрезанным ломтем».
«Генерал-полицеймейстер Девиер, сидя однажды во дворце, – передает Кампредон, – нечто великому князю Петру Алексеевичу на ухо шептал; в тот час и государыня цесаревна Анна Петровна, в безмерной быв печали и стояв у окна в той же палате, плакала, и в такой печальный случай он, Девиер, не встав против ее высочества и не отдав должного рабского респекта, со злой своей продерзости говорил ее высочеству, сидя на кровати: „О чем печалишься? Выпей рюмку вина!“»