Писавшие о Долгорукой называют всю жизнь ее «трудной и скорбной», а ей самой дают наименование «великой страдалицы».
Наталья Борисовна родилась 17 января 1714 года – следовательно, за одиннадцать лет до смерти Петра Великого: этого одного достаточно было, чтоб и ей, подобно всем женщинам тридцатых и сороковых годов восемнадцатого века, попасть под джагернатскую колесницу смутного переходного времени.
Она родилась в одном из самых знатных домов своего времени, а эти-то дома преимущественно и задела тяжелая индийская колесница. Отец ее был знаменитый фельдмаршал, граф Борис Петрович Шереметев, один из соработников Петра Великого, который называл своего делового Бориса «Баярдом» за честность и «Тюренем» за ратные таланты и ставил его так высоко в своем мнении, что из уважения к его заслугам царь, вообще не любивший притворяться или рисоваться, всегда встречал Шереметева у дверей кабинета, когда этот «Тюрень» приходил к нему, и провожал до дверей – когда тот уходил.
Мать ее была также из знатного рода: в детстве она была Салтыкова, Анна Петровна, а по первому браку носила фамилию Нарышкиной, потому что была замужем за боярином Львом Кирилловичем Нарышкиным, родным дядей Петра Великого.
Много счастья должна была сулить жизнь для девочки, родившейся в такой завидной обстановке: знатность рода, богатство, уважение царя – все обещало светлую будущность.
А вышло наоборот, да так, как и не ожидалось: именно то, что должно было дать ей счастье, то именно и дало ей глубокое несчастье, которое она сама день за днем и описывает, уже в старости оглядываясь на свое прошлое, богатое такими поразительными контрастами.
Намереваясь говорить о своем прошлом, она не задается задачей хроникера, не хочет захватывать всю ту разнообразную среду, в которой, как в глубоком омуте, погибали люди, а другие на их гибели строили свое счастье, чтоб потом и самим погибнуть.
«Я намерена только свою беду писать, а не чужие пороки обличать», – говорит она.
Себя и свою судьбу она очерчивает общими штрихами, говоря, что после всего, что ей пережито, тяжело и доживать концы, тяжело и вспоминать прошлое.
«Отягощена голова моя беспокойными мыслями, – говорит она, – и кажется мне, будто я уже от той тягости к земле клонюсь…»
«И я была человек, – замечает она далее, – все дни живота своего приводила в бедах… Но не хвалюсь своим терпением, а о милости Божией похвалюсь: он мне дал столько сил, что я перенесла».
Семейство, в котором родилась Наталья, было очень большое; кроме стариков, у Натальи было еще три брата и четыре сестры. Но вся любовь семьи, а в особенности матери, сосредоточивалась на маленькой Наталье.
Сама она говорит об исключительной привязанности к ней матери: «Я ей была очень дорога».
На любимице особенно сосредоточились и заботы матери относительно развития ее способностей и предоставления ей всего доступного тогда образования в полном объеме.
Мать усердно заботилась, чтоб «ничего не упустить в науках, и, – по словам Натальи Борисовны, – все возможное употребляла к умножению моих достоинств».
Сердце матери недаром так льнуло к дочери: из нее вышла редкая женщина, хотя мать и обманута была в своих надеждах насчет ее будущего.
«Льстилась она, – говорит о своей матери Наталья Борисовна, – льстилась она мной веселиться, представляла себе, что, когда приду в совершенные лета, буду ей добрый товарищ во всяких случаях, и в печали, и в радости, и так меня содержала, как должно быть благородной девушке».
Девушка росла веселая и счастливая. Она сама признается, что была «склонна к веселию»; но еще в ранней молодости веселью этому судьба положила перерыв: отец ее умер, когда девочка не успела еще войти в возраст.
Но смерть отца была для нее совершенно почти нечувствительна; это было не то что смерть матери, которая тоже была не за горами: девочка была еще слишком мала, когда умер отец, чтоб понимать всю цену постигшего ее несчастья. Зато тяжела ей показалась неожиданная смерть матери.
Это несчастье постигло Наталью, когда ей только что минуло четырнадцать лет и когда она уже научилась больше ценить потерю того, что действительно ценно.
«Это первая беда меня встретила», – выражается она относительно смерти матери.
Действительно, это была пока первая реальная беда; а впереди их копилось очень много, и беды все тяжелые, непереживаемые и незабываемые.
«Сколько я ни плакала, – говорит она в своих записках, вспоминая смерть матери, – все еще, кажется, было не довольно в сравнении с ее любовью ко мне, и ни слезами, ни рыданиями не воротила ее».
Но молодость брала свое. Как ни тяжела казалась потеря матери, как ни страшно было оглядываться назад, тем более что молодость вообще не любит оглядываться, – все же в будущем светились радости, да и вообще, что бы там ни светилось, молодость всегда идет к этому будущему без оглядки, словно торопится пробежать без отдыха ту именно лучшую стадию своей жизни, о которой впоследствии будет сожалеть до самой могилы.
«Будет и мое время, – мечталось ей при тяжелом раздумье о потери матери, – повеселюсь на свете».
При всем том она вела жизнь больше чем скромную, несмотря на то что женщины первой половины XVIII века жадно кинулись на светские удовольствия после долгого пощения в период своего теремного существования.
Девушка того времени держала себя более сдержанно, более по-старинному по сравнению с тем, как стала она держать себя во второй половине XVIII века.
«В тогдашнее время, – говорит Наталья Борисовна, – не такое было обхождение: очень примечали поступки молодых или знатных девушек; тогда нельзя было мыкаться, как в нынешний век (это говорится о семидесятых годах XVIII столетия: для нее это был „нынешний век“). Я и в самой молодости весело не живала, и никогда сердце мое большого удовольствия не чувствовало».
Но время идет. Девушке пришлось показываться в свет, и свет сразу отличил ее – красивую, умную, знатную.
«Я очень счастлива была женихами, – признается она после, уже старушкой, – очень счастлива… Начало было очень велико…»
Именно об этом-то «великом начале» и следует сказать особенно: это «великое начало» и погубило ее, приготовив ей самый горестный конец.
Мы уже знаем, что когда пал Меншиков, то самым дорогим другом, любимцем императора Петра II и всесильным временщиком при нем сделался девятнадцатилетний князь Иван Алексеевич Долгорукий. К довершению могущества этого юноши сестра его Екатерина, как известно, помолвлена была за юного императора и друга этого мальчика-вельможи.
Этот-то князь Долгорукий и нашел молоденькую Наталью Шереметеву лучшей девушкой в Петербурге и Москве, и к ней-то он посватался.
Это самое и было тем, о чем Наталья, уже старушка, вспоминает, говоря «начало было велико…».
Действительно, выходя замуж за Долгорукого, девушка становилась в полном смысле слова первой особой в целой империи после императора и его будущей супруги, а эта будущая супруга-императрица была родная сестра князя Ивана Алексеевича Долгорукого, который и был «великим началом» для Натальи Шереметевой, который наконец и был оглашен ее женихом, как женихом ее сестры оглашен был молодой император.
Чего же больше? Больше этого «великого начала» не могло быть ни для одной русской девушки.
Наталья Шереметева вступала таким образом в родство с императорской фамилией.
«Думала я, что я первая счастливица в свете. Все кричали: „Ах, как она счастлива!“ – и моим ушам не противно было это эхо слышать, а того не знала, что это счастье мною поиграет. Показалось оно мне только, чтоб я узнала, как живут в счастье люди, которых Бог благословит… Казалось, ни в чем нет недостатка: милый человек в глазах, союз любви будет до смерти неразрывным, притом почести, богатство, от всех людей почтение, всякий ищет милости».
От такого счастья действительно в состоянии была закружиться голова.
И тут в девушке говорит не тщеславие, не желание быть первой женщиной в государстве, стать в свойство с царским домом; а она в самом деле страстно полюбила своего жениха, потому что видела, как много и он был к ней привязан.
Так она говорит о себе: «За великое благополучие почитала его к себе благосклонность, хотя и никакого знакомства не имела с ним прежде, нежели он моим женихом стал: но истинная и чистосердечная его любовь ко мне на то склонила».
Впрочем, они не забывали и того, что жених ее так высоко поставлен.
«Первая персона в государстве был мой жених. При всех природных достоинствах имел знатные чины при дворе и в гвардии… Правда, что сперва это очень громко было».
Назначен был обряд обручения.
«Правду могу сказать, – замечает она, – редко кому случалось видеть такое знатное собрание: вся императорская фамилия, все чужестранные министры, все наши знатные господа, весь генералитет были на нашем сговоре».
Обручение совершали архиерей и два архимандрита. Обряд этот совершен был в доме Шереметева – в родном доме невесты. Пышность так велика была, что одни кольца, которыми разменялись жених и невеста, стоили восемнадцать тысяч рублей.
Родня жениха по-царски одарила невесту – «богатыми дарами, бриллиантовыми серьгами, часами, табакерками, готовальнями и всякой галантереей». С своей стороны, брат невесты подарил жениху шесть пудов серебра – в том числе драгоценные кубки, фляги и прочее.
Торжество это совершено было 24 декабря 1729 года, накануне праздника Рождества.
Празднество завершилось иллюминацией, которая в то время не похожа была на современные иллюминации: не было ни газовых звезд, ни бриллиантовых огненных вензелей, ни разных других искусственных, с помощью химии и технологии производимых эффектов. Тогда в торжественные дни ночь блистала горящими смоляными бочками, иногда громадными кострами, иногда же просто сальными плошками.
И на торжестве обручения Натальи Шереметевой горели смоляные бочки.
Торжество было так велико, общественное положение обручаемых так высоко, что весь город принимал участие в этой, как тогда могли дума