Живя в такой обстановке, маленькая царевна должна была, однако, подчиняться требованиям нового времени: а требования нового времени тогда выражались единственно в воле Петра. Петр требовал, чтобы все учились, – и маленькую царевну должны были от часослова и псалтыря «присадить» к изучению языков французского и немецкого.
Для первого учителем взят был француз Степан Рамбурх: этот француз «танцу учил и показывал зачало и основание языка французского».
Рамбурху обещано было за учение царевен по триста рублей в год жалованья; но ученье шло так плохо, что царевна не научилась ни танцевать, ни писать по-французски в течение пяти лет, и Рамбурх, несмотря на «долголетние докуки царице, царевнам и государю» о жалованье, ничего не получил.
Нелегко, как видно, привилась новая жизнь в описанном нами выше дворе матери царевны Анны Иоанновны.
Немецким учителем у царевен был Остерман, старший брат прославившегося впоследствии дипломата и кабинет-министра Остермана. Но этот учитель, по отзыву дюка де Лирия, «был величайший глупец», считавший себя «человеком с большими способностями» и говоривший всегда «загадками». От неспособности ли учителя или от всей жизненной обстановки, но и немецкое ученье царевен шло плохо, так что хотя впоследствии Анна Иоанновна долго жила в Курляндии, окруженная немцами, однако по-немецки она не говорила всю жизнь.
Степень ее познаний в русской грамоте мы увидим ниже из ее любопытных писем к матери.
Ко времени воспитания царевны Анны относятся интересные сведения, записанные ее современником, голландским путешественником и живописцем Корнелием ле Брюном.
Петр желал, чтобы ле Брюн снял портреты с его племянниц, с царевен, и в том числе с Анны Иоанновны. Когда ле Брюн был представлен царице Прасковье, то после первого приветствия сама царица и царевны подносили ему из своих рук чаши с водкой, вином и пивом.
Ле Брюн изображает царевен уже в немецких платьях, которые они, впрочем, надевали только тогда, когда показывались в публике. Прически царевен изображены на портретах такие, какие носились в старой Руси.
По свидетельству ле Брюна, царевна Анна была блондинка с прекрасным цветом лица. Между тем все позднейшие ее биографы изображали Анну Иоанновну брюнеткой, с черными глазами, со смуглым цветом лица и с совершенно черными волосами. Глаза ее и курчавые волосы, говорит один немец, «чернотою своею могли поспорить с углем».
Ле Брюн говорит, что царевна Анна и две другие ее сестры – чрезвычайно мягкого характера и обворожительно любезны. Когда он рисовал портреты царевен, они не знали, как и чем его угостить, часто удерживали у себя обедать и за столом нарочно для него подавали скоромные кушанья, хотя весь двор в то время, по случаю Великого поста, не употреблял скоромной пищи.
В 1709 году царевне Анне исполнилось шестнадцать лет, и Петр задумал немедленно выдать ее замуж. Брачные союзы Петр считал «сикурсом» в своих политических расчетах, и в данном случае политические соображения руководили им в выборе для своей племянницы жениха в лице шестнадцатилетнего курляндского герцога Фридриха Вильгельма.
В апреле 1710 года намеченный Петром жених уже писал царю, что, желая выразить полную доверенность к царским милостям и ускорить заключение союза между царем и разоренным до основания герцогством, которое было театром жестокой и опустошительной войны между Россией и Швецией, он посылает для заключения брачного контракта доверенных лиц. Эти последние просили царя послать к герцогу портрет всех трех царевен.
Портреты были посланы.
Герцог, никогда не видавший царевен, почему-то остановился на портрете Анны Иоанновны.
«Мы не имеем вполне достоверных данных, – говорит один из новейших писателей, – почему выбор герцога упал не на пухлую, бойкую, румяную царевну Екатерину, а на смуглую, угрюмую и рябоватую Анну, позволяем себе только догадываться на основании некоторых фактов, что со стороны герцога выбор не был произволен».
Царевна Анна была менее любима матерью, чем сестра ее Прасковья: для последней ожидался, вероятно, более выгодный жених.
Как бы то ни было, но жених казался доволен своей невестой.
«Вы не только помогаете мне обеспечить обладание моим наследственным герцогством, обещая силою поддерживать меня против внешних и внутренних нападений, но даже пожаловали мне в супруги ее высочество царевну Анну – дражайший и любезнейший залог благоволения ко мне вашего величества…» Вот что писал герцог царю.
Со своей стороны, царевна, по приказу старших, написала жениху любезное письмо на немецком языке, письмо витиеватое, но слишком казенное.
«Из любезнейшего письма вашего высочества, – пишет невеста, – я с особенным удовольствием узнала об имеющем быть, по воле Всевышнего и их царских величеств, моих милостивейших родственников, браке нашем. При сем не могу не удостоверить ваше высочество, что почти не может быть для меня приятнее, как услышать ваше объяснение в любви ко мне. С своей стороны, уверяю ваше высочество совершенно в тех же чувствах, что при первом, сердечно желаемом, с Божьей помощью счастливом, личном свидании предоставляю себе повторить лично, оставаясь между тем, светлейший герцог, вашего высочества покорнейшею услужницей. Анна».
Ясно, что это уже прием нового времени. Мы видели, что не так королевич Вольдемар сватался за бабушку царевны Анны Иоанновны, за царевну Ирину Михайловну: пять лет прожил жених в Москве, и ему ни разу не показали не только невесты, но даже и ее портрета – «парсуны»…
В августе 1710 года жених Анны Иоанновны, в сопровождении фельдмаршала Шереметева, прибыл в Петербург.
Начались пиры, катанья, фейерверки. Пиры того времени отличались невоздержанностью относительно питья крепких напитков – и юный жених пил много, чем, кажется, и погубил себя.
Бракосочетание происходило 31 октября. Описание брака разослано было по всем европейским дворам в доказательство, что Россия перестала быть варварской страной и по-европейски справляет царские свадьбы.
Но старая Русь, с ее поверьями и предрассудками, пряталась за европейскими формами, за немецким платьем.
Над головой новобрачной висела корона из лавровых листьев; над молодым герцогом – лавровый венок. Петр во время пира сорвал венок герцога и советовал ему по русскому обычаю сорвать корону, висевшую над головой новобрачной герцогини. Юноша не в силах был сорвать корону руками, а отрезал ее ножом.
Старая Русь стала шептаться, что это не к добру.
Но Петру было не до старой Руси: он хотел, чтобы и новая Русь сказалась в этом торжестве. Эта последняя сказывалась в танцах и в безумном веселье гостей, наконец, в пренебрежении старыми обычаями.
Из «юрналов» (журналы) 1710 года, в которых описывалась свадьба Анны Иоанновны, мы узнаём, что царь за обеденным столом выдумал оригинальную забаву. На главном столе поставлены были два огромнейших пирога, высотой более аршина. Пироги изображали десерт. Когда обед был кончен, царь вскрыл пироги – и вместо начинки из пирогов выскочили две карлицы. Изумление пирующих было неописанное. Петр перенес карлиц на другой стол, и на этом столе сидевшие в пироге живые существа исполняли менуэт!
Но старая Русь недаром шептала, что быть худу.
«Худо» действительно скоро совершилось.
В январе 1711 года Анна Иоанновна с мужем, после нескончаемых пиров и забав, выехали в свое герцогство, в Митаву.
Но в нескольких верстах от Петербурга, в Дудергофе, молодой герцог умер. Полагают, что юноша не вынес наших брачных пиршеств и умер просто жертвой непомерного питья горячительных напитков.
Рано осталась Анна Иоанновна вдовой.
Тело герцога в великолепном гробе отправили в Митаву, в герцогский склеп, а молодая вдова воротилась в старый дом матери, в село Измайловское.
Но Петр не желал оставлять Курляндию без герцогини. Его желанием было переселить туда все семейство царицы Прасковьи, и вот он в апреле 1712 года пишет Сенату: «Понеже невеста наша, царица, Прасковья Федоровна с детьми своими в скором времени поедет отселе в Курляндию и будет там жить; а понеже у них людей мало, для того отпустите к ним Михайлу Салтыкова с женой, и чтоб он ехал с Москвы прямо в Ригу, не мешкав».
Через год после этого мы видим уже Анну Иоанновну больной. Она гостит у матери, в селе Измайловском, а Петр между тем настаивает, чтоб она ехала с дочерью в Курляндию.
Мать Анны боится прогневить царя своего промедлением, боится и ехать с больной дочерью.
«Алексей Васильевич, – пишет она кабинет-секретарю Макарову, – здравствуй на множество лет. Пожалуй, донеси невестушке, царице Екатерине Алексеевне, ежели мой поход замешкается до февраля или до марта, чтоб на меня какова гнева не было от царского величества, – воистинно за великими моими печалями. А печаль моя та, что неможет у меня дочь, царевна Анна. Прежде немогла тринадцать недель каменною болезнию, о том и ты известен. А ныне лежит тяжкою болезнью, горячкою. А ежели им угодно скоро быть, и я, хотя больную, повезу. И ты пожалуй отпиши ко мне, как их воля мне быть – чтоб мне их не прогневать».
Скудное было житье Анны Иоанновны в Курляндии. Страна разорена войнами. Доходов никаких.
И вот царица Прасковья плачется за свою дочь перед царем:
«Правительствующий сенат, не получа указу именного из походу (то есть от Петра, постоянно отсутствующего), никакого денежного вспоможения на пути моей царевны учинить не хочет, о чем прошу указу тому сенату.
Из моей определенной дачи, как вам известно, бывшую мою царевну отпуская, всячески ее снабдевала и посуду серебряную с нею отпустила; а ныне мне того учинить мочи нет.
Соизволили писать ко мне, что в Курляндии все ей, царевне моей, определено; с чем ей там жить и по обыкновению княжескому порядочно себя содержать, о том именно не означено. Прошу о подлинном того всего себе уведомлении: из вашей ли казны или с подданных того княжества назначенные денежные доходы впредь имать ей?
Извольте меня подлинно уведомить, чтоб мне и моей царевне впредь из какого недознания какой неугодности вам не учинить: что ей, царевне, будучи в том княжестве, по примеру ли прежних княжон вести себя и чиновнодворство содержать или просто?