Около двух лет по восшествии на престол Анна Иоанновна жила в Москве, с которой у нее соединялись детские воспоминания более, чем с Петербургом. Притом были и другие причины, по которым она неохотно переезжала в Северную столицу. Об этом отчасти намекает посланник Лефорт, говоря: «В Петербурге не осмеливаются произнести ни одного слова против государыни, и вообще сумели так хорошо удалить всех недовольных, что едва остается след русских, которых можно было бы опасаться».
Тогда же состоялся указ о переводе в Петербург и Тайной канцелярии.
Под влиянием личных симпатий в царствование Анны Иоанновны обращено было особенное внимание законодательства на коневодство: в этом явлении сказывалась инициатива, исключительно исходившая от Бирона, который был большой любитель и знаток лошадей. По свидетельству Миниха, «герцог курляндский имел чрезвычайную охоту к лошадям и потому почти целое утро проводил либо в своей конюшне, либо в манеже. Когда же императрица никогда с терпением не могла сносить его отсутствие, то не токмо часто туда к нему приходила, но также возымела желание обучаться верховой езде, в чем наконец и успела столько, что могла по-дамски, с одной стороны на лошади, сидеть и летом по саду в Петергофе проезжаться».
Петербург и Москва чувствовали, что немецкое влияние в правительстве окончательно пересилили, и, по-видимому, покорились необходимости; но в народе бродило смутное сознание, что такой порядок вещей – не удел русского государства, и это сознание выражалось то местными вспышками, то побегами в Польшу, то, наконец, бесполезным и бессмысленным желанием – поворотить дела как-нибудь на старый путь.
Для этого у народа было одно средство, вполне ребяческое и никогда ему ничего, кроме зла, не приносившее, но такое, за которое он всегда легко хватался: это самозванство.
И вот на восьмом году царствования Анны Иоанновны является самозванец. Какому-то работнику Ивану Минницкому представилось – «аки бы от некоторых сонных видений, ему бывших, что он царевич Алексей Петрович».
Около этого лунатика собираются доверчивые слушатели, и безумец, окруженный поверившими ему солдатами, напутствуемый толпой «многих подлых людей», идет к церкви села Ярославец. Священник встречает его на церковной паперти с колокольным звоном, в сопровождении хоругвей и неся на блюде крест. Сумасшедший берет в руку крест, к которому священник прикладывается и целует руку безумца. С крестом в руке самозванец входит в церковь, проходит в алтарь чрез царские врата, берет Евангелие и становится с ним в царских вратах – народ прикладывается к Евангелию, целует руку самозванца, а священник поет молебен, часы, служит акафист, на ектеньях возносит имя царевича, двадцать лег уже лежавшего в земле, наконец, поет многолетие и тропарь Пятидесятницы. Солдаты стоят около безумца с заряженными ружьями и примкнутыми штыками, падают перед ним на колени, с плачем клянутся стоять за него.
И вот всех этих детей Румянцев забирает: самозванец и священник сажаются живыми на кол, а прочие четвертуются.
Для характеристики Анны Иоанновны можно привести здесь отзывы о ней Минихов, отца и сына.
Первый из них, фельдмаршал граф Миних, так очерчивает эту личность:
«Императрица Анна обладала великими достоинствами. Она имела проницательный ум, знала свойства окружавших ее лиц, любила порядок и великолепие, и никогда двор не был так хорошо устроен, как при ней. Она была великодушна и щедро награждала заслуги. Главный недостаток ее заключался в том, что она слишком любила спокойствие и не занималась делами, предоставляя все произволу своих министров. Этому обстоятельству должно приписать несчастие Долгоруких и Голицыных, которые сделались жертвами Остермана и Черкасского только потому, что превышали их умом и способностями. Бирон погубил Волынского, Еропкина и их друзей за то, что Волынский подал императрице записку, где проводилась мысль о необходимости удаления любимца. Я сам был свидетелем, как императрица горько плакала, когда Бирон в раздражении угрожал покинуть ее, если она не пожертвует ему Волынским и его друзьями».
Миних-сын, говоря, что слабые стороны царствования Анны должны быть объяснимы «прилеплением к некоторым худым старинным правилам», делает такое общее заключение:
«Даже ничто не помрачило бы сияния сей императрицы, кроме (что из многих над знаменитыми и великими особами смертельных приговоров оказалось) что она собственному прогневлению, нежели законам и справедливости следовала. В приватном обхождении была она ласкова, весела, говорлива и шутлива. Сердце ее наполнено было великодушием, щедротой и соболезнованием, но ее воля почти всегда зависела больше от других, нежели от нее самой. Верховную власть над оной сохранял герцог курляндский даже до кончины ее неслабно, и в угождение ему сильнейшая монархиня в христианских землях лишила себя вольности своей до того, что не токмо все поступки свои по его мыслям наиточнейше распоряжала, но также ни единого мгновения без него обойтись не могла и редко другого кого к себе принимала, когда его не было. Никогда в свете, чаю, не бывало дружественнейшей четы, приемлющей взаимно в увлечении или скорби совершенное участие, как императрица с герцогом. Оба почти никогда не могли во внешнем виде своем притворствовать. Если герцог являлся с пасмурным лицом, то императрица в то же время встревоженный принимала вид. Буде тот весел, то на лице монархини явное напечатлевалось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, тот из глаз и встречи монархини тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало испрашивать от герцога, и через него одного императрица на оные решалась.
Герцог всеми мерами отвращал и не допускал других вольно с императрицей обходиться, и буде не сам, то чрез жену и детей своих всегда окружал ее так, что она ни слова сказать, ниже шага ступить не могла, чтобы он тем же часом не был о том уведомлен. Сей неограниченный и единообразный род жизни естественно долженствовал рождать иногда сытость и сухость в обращении между обеих сторон. Дабы сие отвратить и не явить недовольного лица вне комнаты пред чужими очами, – не ведали изобресть лучшего средства, как содержать множество шутов и дураков мужеска и женского пола. Должность большей части сих людей состояла более ругаться и драться между собою, нежели какие-либо смешные шутки делать и говорить. Они набраны были из разных наций и чинов. Российские князья из знатнейших фамилий (князь Голицын и граф Апраксин) должны были в сей роли записываться… Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском. Обо всем, что в знатных беседах и домах говорили, получал он обстоятельнейшие известия, и поелику ремесло сие отверзало путь как к милости, так и богатым наградам, то многие знатные и высоких чинов особы не стыдились к тому служить орудием…»
В заключение Миних добавляет об императрице: «Она была богомольна и притом несколько суеверна, однако духовенству никаких вольностей не позволяла, но по сей части держалась точно правил Петра Великого. Станом была она велика и взрачна. Недостаток в красоте награждаем был благородным и величественным лицерасположением. Она имела большие карие и острые глаза, нос немного продолговатый, приятные уста и хорошие зубы. Волосы на голове были темные, лицо рябоватое и голос сильный и пронзительный. Сложением тела была она крепка и могла сносить многие удручения».
Всем, без сомнения, известно из романа Лажечникова «Ледяной дом» о забаве, устроенной Бироном в пользу императрицы во время торжества заключения мира с Турцией. Игралась свадьба шута, князя Голицына, с шутихой. Для брачной ночи молодых устроен был дом из льда и все приспособления к нему, мебель, печи и украшения – все было ледяное и довольно искусно отделанное.
При этом императрица милостиво наградила всех приближенных, и «даже тот, – прибавляет граф Миних с наивностью добросовестного бытописателя, – даже тот самый, который за любимой сучкой императрицы присмотр имел и по природе был князь (Голицын), получил за ревностную службу 3000 руб. в подарок».
Анна Иоанновна скончалась 17 октября 1740 года – десять лет не дожила до второй половины восемнадцатого столетия.
На эту вторую половину Россия переступила с другой царственной женщиной, о которой мы скажем в своем месте.
Чувствуя приближение смерти, Анна Иоанновна назначила себе преемником не дочь Петра Великого цесаревну Елизавету Петровну, а трехмесячного внука своего Иоанна III Антоновича.
– Когда я подписывала присягу новому императору, – признавалась она потом Бирону, – у меня дрожала рука, а этого не было со мной при подписании войны Турции!
Когда Остерман подал умирающей императрице для подписания манифест о назначении Бирона регентом, государыня спросила:
– Кто его писал?
– Ваш нижайший раб, – отвечал Остерман.
– Надобно ли тебе это? – спросила она, обращаясь к Бирону.
В предсмертной агонии она из окружавших ее царедворцев узнала одного только Миниха.
– Прощай, фельдмаршал, – сказала она.
Смерть побеждала.
– Прощайте, – обратилась умирающая ко всем окружавшим ее.
XVI. Княжна Юсупова (Княжна Прасковья Григорьевна Юсупова, в монахинях Прокла)
Княжна Юсупова была одной из тех женщин новой послепетровской Руси, которые еще помнили Петра Великого, но которым суждено было пережить после него тяжелое время петербургских дворцовых смут, бироновщину и тому подобное и из которых редкая личность не испытала либо ужасов Тайной канцелярии, либо монастырского заточения, либо далекой сибирской ссылки.
– Первый император Петр Великий меня жаловал и в голову целовал, – говорила впоследствии княжна Юсупова в монастырском заточении, вспоминая свое детство.
Судьба Юсуповой представляется тайной, до сих пор не разгаданной. Одно ясно, что она была жертвой личного на нее неудовольствия императрицы Анны Иоанновны; но какая была вина княжны перед императрицей – это осталось известно только ей, государыне да знаменитому Андрею Ивановичу Ушакову, начальнику Тайной канцелярии.