Завязалось новое дело – это была уже окончательная развязка всей участи несчастной княжны.
25 января 1735 года (это уже пятый год жизни Юсуповой в монастырском заточении!), когда Ушаков был с докладом у государыни, императрица передала ему две какие-то записки и приказала взять в Тайную канцелярию женщину, содержавшуюся в архиепископском доме знаменитого сподвижника Петра Первого, новгородского архиепископа Феофана Прокоповича, и, исследовав все дело, доложить ее величеству о результатах исследования.
Женщина эта была Юленева, а записки – письмо княжны Юсуповой к Юленевой и письмо игуменьи Дорофеи к секретарю Феофана Прокоповича, Козьме Родионовичу Бухвостову.
Письма были переданы императрице Феофаном Прокоповичем, который был дружен с Ушаковым и желал угодить государыне, выдав ей княжну Юсупову, неизвестно за что заслужившую крайнюю немилость императрицы.
В письме к Юленевой княжна спрашивала только о положении дела – и больше ничего: в нем не было никакой тайны, которая бы послужила обвинением для ссыльной. Не было даже ни одного резкого слова о монастыре.
Между тем все письмо игуменьи к Бухвостову – это полная обвинительная речь против несчастной княжны. И это-то письмо порешило участь сосланной девушки.
«Имеется у нас у обители княжна Юсупова по указам в подохранении, – писала мать игуменья Бухвостову, – и велено быть при ней одной бабе, а других сослужительниц не держать: того ради оная княжна, рияся на меня, производит всякие непотребности и живет непостоянно и неблагочинно: спозналася с похабною девкою тихвинского посада, кузнецкого ведения, зовется Шуня, а прямое имя ей Анна, и приходит оная девка к ней, княжне, тайным образом и согласуется, и наносит на обитель и на меня всякие непотребности, и советуют с нею не благо, но всякие коварства и ябеды. И в прошедшем декабре месяце оная девка, по согласию с нею, княжною, отпущена в Санктпетербург неведомо с какими вымышленнами ябедами: посылает она, княжна, к ней, девке, всякия удовольния припасы и деньги от меня недостойной тайно, токмо уведомлена я ныне от посторонних добрых людей, что оные припасы и деньги отвозит к ней, девке, тихвинского посаду фроловской церкви дьячок Андрей Лялин, и ныне он обретается в Санкпетербурге; а иное я уведомлена от ее руки писанием от добра человека, с каковым она, княжна, советное письмо послала к ней, девке, и с того письма получила копию, с которой копии при сем моем слезном прошении и копия приобщается ради сущего известия. Да слышно мне от добрых людей, что оная девка чрез некаких людей поручает подать преосвященному несведомые мною многие доношения и коварства.
О сем и прошу и слезно молю ваше высокоблагородие, Козма Родионович, дабы я недостойная вашим милостивым призрением не оставлена была о неведомых доношениях и коварствах от вышепоказанной девки».
Такие-то письма попали в руки императрицы. Юсупову вспомнили.
Взяли к допросу в Тайную канцелярию всех прикосновенных к делу, – но ничего не сказали допрашиваемые такого, что могло бы обвинить княжну или пасть на нее подозрением о выдаче строго хранимой тайны.
Буря, по-видимому, проходила мимо девушки.
Юленеву проводили и в застенок, где она «с подлинной правды поднята была на дыбу и расспрашивана с пристрастием»; но и тут она не выдала княжны ни одним словом.
Только через месяц сиденья в Петропавловской крепости Юленева из боязни смерти стала говорить о тех жалобах Юсуповой, которые уже нам известны.
Этого было достаточно для Ушакова, чтоб вновь начать розыск, ухватившись за намек, за слово, звучавшее именем княжны Юсуповой.
Имя это опять раздалось в кабинете государыни… Буря не прошла мимо забытой всеми девушки.
По приказанию императрицы в Петербург привезены были и Юсупова, и стряпчий Шпилкин. Княжну велено было привезти «секретно»; посланному за ней приказано было не болтать о том, что он везет ее в Тайную канцелярию; ему же приказано было доставить девушку в эту страшную канцелярию «в ночных часах».
И вот княжна Юсупова снова увидала, хотя и ночью, Петербург, в котором ей когда-то жилось так счастливо.
Княжну привез капрал Преображенского полка Ханыков, секретно и также ночью арестовавший ее в монастыре, так что об этом аресте и о тайном исчезновении княжны из монастыря знала одна только мать игуменья да девка-калмычка Марья, тоже привезенная в Петербург.
Утром 19 марта гордая некогда княжна, а теперь колодница приведена была в Тайную канцелярию. Там она вновь увидела страшного Ушакова, который уже раз допрашивал ее в Измайловском саду и против которого она и в ссылке имела такое горькое, грызущее, недоброе чувство.
Начался допрос – допросы тогда были не то что теперь…
Княжне предъявили, будто бы она говорила неподобные речи о причине своей ссылки.
Княжна отрицала обвинение.
– Вот что я говорила, – показывала девушка, – батюшка мой служил и императору великому верой и правдой, и о самодержавствии ей, государыне, трудился и челобитную подавал, и коли бы батюшка мой жив был, он бы стал просить у ее императорского величества и хотя бы-де чести лишился, а я бы-де в ссылке не была.
Ей предъявили ее неподобные речи в монастыре об иноземцах.
И это она отрицала.
– Я говорила: ныне-де при дворе ее императорского величества имеются многие иноземцы и русские мужского и женского пола, и то я говорила, ведь о том, что при дворе ее императорского величества имеются обер-камергер господин фон Бирон да обер-гофмаршал господин фон Левенвольд и другие, как иностранцы, так и русские, мужского и женского пола, а не в другой какой силе.
Предъявили речи ее о Калушкиной.
Девушка упорно отрицает – выгораживает свою жизнь.
– О Калушкиной я говорила: когда я в ссылку послана еще не была, то-де матушка моя сказывала мне, что троицкой архимандрит Варлаам сказывал ей, что государыня соизволила по означенную Калушкину послать, чтоб той Калушкиной быть во дворе, и притом в разговорах об оной упоминала я в монастыре; когда б-де я могла, чтоб-де хотя у оной Калушкиной попросить, чтоб она, излуча благополучное время, побила челом у государыни, чтоб меня из монастыря освободить.
Предъявили ей слова, говоренные будто бы ею о том, что императрица «больна боком».
Девушка не перестает защищаться.
– Когда я, – отвечает на этот пункт княжна, – живя в монастыре, услышала, что прислано известие о кончине царевны Екатерины Ивановны, то зная, что и царица Прасковья Федоровна немоществовала ножками, то и говорила, что-де все, и ее императорское величество, и сестрицы ее величества, государыни царевны, нездоровы ножками.
Допрашивающие не устают: княжне напомнили слова ее о допросе в Измайловском саду.
Не устает и девушка защищать свою молодую жизнь.
О допросе в Измайловском саду она показывает:
– Слова такие, что генерал Ушаков взял допрашивать меня в саду, я архимандриту Феодосию и стряпчему Шпилкину говорила, когда они спрашивали меня о деле: «За что-де ты в монастырь прислана, где была допрашивана?» И на то я сказала, что-де я не в канцелярии допрашивана, и притом объявила об означенном имевшем мне в саду допросе… И это я говорила потому, что действительно, когда я по известному делу, по которому сослана в монастырь, из дому отца своего взята и отвезена была в Измайловский сад и в том саду допрашивана была генералом Ушаковым да графом фон Левенвольдом, а в какой материи прежнее мое дело имелось, в том архимандриту Феодосию, и стряпчему Шпилкину, и означенной девке, и никому я не говорила.
Ясно, что княжна никому не выдавала тайны, за что она пострадала, – даже при допросе роковое слово не сорвалось с языка девушки.
Это должно было успокоить Ушакова – тайна допроса в Измайловском саду навсегда осталась тайной.
Но Ушаков не остановился на этом.
Княжне предъявили ее речи о сержанте Шубине.
Нелегко было устоять против этого, самого крупного обвинения.
– Я говорила такие слова, – отвечала подсудимая, – что-де был в гвардии сержант Шубин и собою-де хорош и пригож был, и потом-де имелся у государыни цесаревны ездовым, и как-де еще в монастырь я прислана не была, то-де оный Шубин послан в ссылку. И эти слова я говорила так, запросто, зная того Шубина, что он лицом пригож был и что был он ездовым у государыни цесаревны, и до ссылки своей слышала я, а от кого – не упомню, что оный Шубин послан в ссылку, а куда и за что – того я не знаю и ни от кого о том не слыхала.
Не остановились и на этом – надо было вести дело до конца.
Дана была очная ставка княжне с доносчицей, бывшей ее доверенной, Шуней Юленевой.
Тяжело было бедной девушке встретиться с этой предательницей своей.
– В бытность княжны Прасковьи в Тихвинском монастыре, – говорила Юленева, – в день тезоименитства ее императорского величества, пришли к келье, в которой княжна Прасковья жила, означенного девичьего монастыря попы для поздравления со оным торжественным днем, и княжна пускать их в келью к себе мне не велела. А как я говорила княжне: «Можно-де их пустить и для здравия государыни поднесть по чарке вина», и княжна Прасковья сказала: «Я бы-де рожна поднесла…»
Юленева обвиняла ее и в том, будто она говорила ей: «Первый-де император Петр Великий меня жаловал и в голову целовал, и тогда-де государыню и других цесаревен цесаревнами не называли, а называли-де только „Ивановными“».
– Попов не пустила я к себе в день тезоименитства ее императорского величества потому, что они были пьяны, – защищалась княжна, – о внимании ко мне Петра Первого говорила; о том, что царевен называли будто бы «Ивановными», – я не говорила.
Допрос был доведен до конца. Больше спрашивать нечего.
Все эти подробности Ушаков доложил императрице.
Княжна все еще сидела в тюрьме, роковой час не приходил.
Но вот через несколько дней входит к ней в каземат Ушаков и объявляет волю государыни:
– Я докладывал о тебе императрице, княжна Прасковья Григорьевна: она очень гневна, что ты не говоришь подлинной истины, что ты болтала Анне Юленевой и другим. Императрица приказала объявить тебе, чтоб ты, Прасковья, сказала истину, и ежели ты обо всем самую истину объявишь, то можешь ожидать всемилостивейшего от ее императорского величества милосердия; буду же и ныне, по объявлении тебе, Прасковье, ее императорского величества высокого милосердия, о вышесказанном истины не покажешь, то впредь от ее императорского величества милосердия к тебе, Прасковье, показано не будет, а поступлено будет с тобой, как по таким важным делам с другими поступается.