а и весела в обхождении. Дела слушать и решать не скучала она ни в какое время, и дабы бедные люди способнее могли о нуждах своих ей представлять, назначен был один день в неделю, в который дозволялось каждому прошение свое подавать во дворце кабинетному секретарю. Она знала ценить истинные достоинства и за оказанные заслуги награждала богато и доброхотно. Великодушие ее и скромность произвели, что она вовсе не была недоверчива, и многих основательных требовалось доводов, пока она поверит какому-либо, впрочем, и несомненному обвинению. Для снискания ее благоволения нужна была более откровенность, нежели другие совершенства. В законе своем была она усердна, но от всякого суеверия изъята. Хотя она привезена в Россию на втором году возраста своего, однако, пособием окружавших ее иностранцев, знала немецкий язык совершенно. По-французски разумела она лучше, нежели говорила. Для чтения книг была великая охотница; много читала на обоих помянутых языках и отменный вкус имела к драматическому стихотворению. Она почитала много людей с так называемым счастливым лицерасположением и судила большей частью по лицу о душевных качествах человека. К домашним служителям своим была она снисходительна и благотворна. Что касается внешнего вида ее, то была она роста среднего, собою статна и полна, волосы имела темно-цветные, а лиценачертание, хотя и не регулярно пригожее, однако приятное и благородное; в одежде была она великолепна и с хорошим вкусом. В уборке волос никогда моде не следовала, по собственному изобретению, отчего большею частью убиралась не к лицу».
Подобно этим двум современникам, явно друг друга отрицающим в отзывах своих об Анне Леопольдовне, такие же друг друга отрицающие отзывы о ней дают нам и прочие современники этой женщины: то она совершенство, то она ничтожество, и из-за этих отзывов облик рассматриваемой нами женщины вырисовывается каким-то бледным, вялым, безжизненным.
Но личность эта получает свою явственную физиономию, когда перед нами проходит вся картина ее жизни – проходят и эти напудренные, принаряженные, но в душе грубые льстецы, копающие один другому яму, и эти бироновские шпионы, следящие за каждым шагом и движением молодой девушки, и эти шуты и шутихи, жадные, завистливые, злые.
Двухлетним ребенком Анна Леопольдовна привезена была в Россию. Она была дочерью царевны Екатерины Иоанновны, внучкой «скорбного главою» царя Иоанна Алексеевича и суровой царицы Прасковьи Федоровны Салтыковой. Об отце ее, герцоге мекленбург-шверинском Карле-Леопольде, иначе не говорили, как о «человеке крайне взбалмошном, грубом, сварливом и беспокойном, бывшем в тягость и жене своей, и подданным». О матери ее отзывались тоже не совсем лестно – что «в ней очень мало скромности», что «она ничем не затрудняется и болтает все, что ей приходит в голову», что «она чрезвычайно толста и любит мужчин» (дюк де Лирия).
В такой-то среде должна была вырастать будущая правительница России. Мать Анны Леопольдовны, будучи не в силах выносить деспотизм и грубость мужа, оставила его и в 1722 году уехала в Россию, домой, под защиту своего могущественного «дядюшки-батюшки» Петра Великого, захватив с собою и маленькую свою дочку, принцессу Анну.
Когда умер Петр, а за ним скоро отошла и императрица Екатерина Алексеевна, а потом и молодой император Петр II и когда из Митавы явилась Анна Иоанновна, тетка маленькой принцессы, как самодержавная императрица, маленькая принцесса была взята ею за родную дочь, тем более что в скором времени принцесса осталась сироткой – Екатерина Иоанновна умерла.
Положение маленькой принцессы быстро изменилось: она стала на виду, и притом в самом двусмысленном, тяжелом положении.
С одной стороны, немецкая партия, с Остерманом и графом Левенвольдом во главе, тайно рассчитывала видеть в ней преемницу Анны Иоанновны или, по крайней мере, мать преемника; в ней хотели видеть соперницу цесаревны Елизаветы Петровны, которая для немецкой партии была немила, неподходяща, потому что имела слишком русский нравственный облик и была несомненно любима русскими. С другой стороны, Бирон и боялся молоденькой принцессы, потому что она могла впоследствии занять трон Анны Иоанновны, и мечтал на ней построить свое бессмертие, женив на ней своего сына и приблизив его к императорскому трону.
Вот почему с самого детства Анна Леопольдовна стала предметом всех придворных интриг, нашептываний, поглядываний, заискиваний, наговариваний и таких отзывов, как отзыв леди Рондо, и таких, как графа Миниха. Это было яблоко раздора, которое соперники хотели если не отнять друг у друга целиком, то разломить надвое, а в крайнем случае – совсем растоптать.
Но вот немецкая партия берет верх – и граф Левенвольд едет за границу искать для Анны Леопольдовны жениха.
Феофан Прокопович, этот ловкий тип обмоскалившегося малоросса, берет молодую принцессу под свое нравственное руководство. С другой стороны, в руководительницы ей дается г-жа Адеркас, о которой леди Рондо говорит, что гувернантка эта, вдова французского генерала, «очень хороша собой, хотя и не молода», что она «обогатила свой природный ум чтением», что «так как она долго жила при разных дворах, то ее знакомства искали лица всевозможных званий, что и развило в ней умственные способности и суждения», что «разговор ее может нравиться и принцессе, и жене торговца, и каждая из них будет удовлетворена ее беседой», что «в частном разговоре она никогда не забывает придворной вежливости, а при дворе – свободы частного разговора», что «в беседе она, как кажется, всегда ищет случая научиться чему-нибудь от тех, с кем разговаривает», что, по ее мнению, «найдется очень мало лиц, которые сами не научились бы у нее чему-либо» и так далее, – а что говорит леди Родно, то редко бывает непристрастно, как мы не раз это и видели.
Ясно, что молодая принцесса, попав в руки Феофана Прокоповича и г-жи Адеркас, этой пройдохи, которую потом выслали из России, попала в такую школу, из которой юному существу трудно выйти не изломанным нравственно, особенно под перекрестным огнем наблюдений со стороны Бирона, разных шутов и шутих, немецкой и русской партий.
Но вот и жених найден для принцессы: это был Антон-Ульрих, принц брауншвейг-беверн-люнебургский.
Никому он не понравился в России – ни невесте, ни императрице.
– Принц нравится мне так же мало, как и принцессе, – говорила Анна Иоанновна Бирону, – но высокие особы не всегда соединяются по наклонности. Будь что будет, только он никогда не должен иметь участия в правлении; довольно и того, если дети его будут наследниками. Впрочем, принц кажется мне очень миролюбивым и уступчивым человеком. Во всяком случае, я не удалю его от двора, чтоб не обидеть австрийского императора.
Невеста прямо показывала ему презрение: это был белокурый, робкий, тщедушный юноша и притом заика.
Его послали с Минихом в две кампании. Он оттуда воротился загорелым офицером, более возмужалым. Но и возмужалого его Анна Леопольдовна не полюбила: она любила уже красивого саксонского посланника графа Линара, и эту страсть поддерживала в ней ее же гувернантка Адеркас.
– Вы, министры проклятые, – говорила она однажды Волынскому, – на это привели, что теперь за того иду, за кого прежде не думала; а все вы для своих интересов привели.
Волынский оправдывался, что это не его дело, что все это устроил Остерман.
– Чем же вы, ваше величество, недовольны? – спрашивал Волынский.
– Тем, – отвечала Анна Леопольдовна, – что принц весьма тих и в поступках несмел.
Ловкий придворный на это отвечал:
– Хотя в его светлости и есть какие недостатки, то, напротив, в вашем высочестве есть довольные богодарования, и для этого можете, ваше высочество, те недостатки снабдевать или награждать своим благоразумием.
Но это не утешало молодую девушку. Волынский просил ее, по крайней мере, не обнаруживать своего презрения к жениху при посторонних: «Ибо в том разум и честь вашего высочества состоит».
– Если же, – заключил он свои утешения, – принц брауншвейгский тих, то тем лучше для вашего высочества, потому что он будет вам в советах и в прочем послушен, и что, ежели бы вашему высочеству супругом был принц Петр Бирон, это бы хуже для вас.
Юного Бирона она действительно еще меньше могла выносить, чем тихого Антона-Ульриха.
Как бы то ни было, но время свадьбы приближалось.
2 июля 1739 года совершено обручение жениха и невесты.
Очевидец этого грустного торжества говорит, что, когда все присутствовавшие при церемонии разместились по своим местам, «вошел принц, чтобы поблагодарить ее величество за согласие на брак его с принцессой: на женихе была белая шелковая одежда, вышитая золотом; его очень длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам; мое воображение представляло его очень похожим на жертву. Когда он кончил свою речь, императрица приказала ему встать около себя под балдахином. Затем великий канцлер и князь Черкасский ввели принцессу, и когда она остановилась прямо против императрицы, то последняя сказала ей, что изъявила согласие на брак ее с принцем брауншвейгским. При этих словах принцесса обвила руками шею тетки и залилась слезами; ее величество сохраняла несколько времени важный вид, но наконец сама заплакала. После речи великого маршала к невесте императрица, оправившись от волнения, взяла кольца принца и принцессы и обменяла их, отдав принцу перстень принцессы, а ей – перстень принца. Потом она повесила портрет принца на руку принцессы, обняла их обоих и пожелала им счастья. Тогда подошла принцесса Елизавета Петровна и, заливаясь слезами, обняла и поздравила обрученную; но императрица отстранила ее, и принцесса, продолжая плакать, удалилась, предоставив другим продолжать поздравления и целовать руку у новообрученной. Принц, поддерживая невесту, старался утешать ее и представлял очень глупую фигуру среди всех этих слез».
Мы уже видели свадебные обряды древней и новой Руси: видели, как в XIII веке, еще до татарского владычества, восьмилетнего ребенка, княжну Верхуславу отдавали замуж за Ростислава Рюриковича; как в начале XVI века Елена Глинская выходила замуж за великого князя Василия Иоанновича; как в XVII веке Марья Ильинична Милославская венчалась с царем Алексеем Михайловичем, – все это была древнерусская, заветная обрядность и с поезжанами, и с тысяцкими, и с дружками; видели, как Петр Великий отдавал княжну-кесаревну Ромодановскую замуж за Головкина и по старому русскому обычаю сам был дружкою и сватом, а по новому – уже плясались на свадьбе экосезы и полонезы: тут старина с новизной еще боролись.