Вторые ссылки в ее царствование – это по заговору Лопухиных, о которых будет сказано в своем месте.
Затем еще был обнаружен заговор в 1742 году – и заговор этот вызвал новые ссылки. В заговоре против Елизаветы Петровны оказались замешанными камер-лакей Турчанинов, Преображенского полка прапорщик Петр Квашнин и Измайловского полка сержант Иван Сновидов.
«Принц-де Иоанн был настоящий наследник, а государыня-де императрица Елизавета Петровна не наследница, а сделала-де ее наследницею лейб-компания за чарку водки. Смотрите-де, братцы, как у нас в России благополучие состоит не постоянное, и весьма плохо и непорядочно, а не так, как при третьем Иоанне было» – вот что проповедовал своим товарищам Турчанинов.
Возврат к прежнему, немецкому правительству – руководящая нить этого последнего заговора.
Оттого старая немецкая партия и не любила ни Елизаветы Петровны, ни гвардии, помогавшей ей вступить на престол. Оттого эту гвардию, этих лейб-компанейцев недовольные и называли «триста-канальями».
Но это недовольство людей партии было бессильно ослабить те симпатии, какие встречала императрица в массе населения и в духовенстве. Последнее видело в ней ревнительницу церкви и ее обрядов, а народ помнил только, что она родная дочь Петра и что солдаты называют ее «матушкой».
Шаховской рассказывает случай, отчасти характеризирующий дух правления этой императрицы.
Увидев однажды Шаховского, государыня сказала ему: «Чего-де Синод смотрит? Я-де была вчерась на освящении новосделанной при полку конной гвардии церкви, в которой-де на иконостасе в этом месте, где по приличности надлежало быть живо изображенным ангелам, поставлены резные, наподобие купидонов, болваны».
Шаховской, отчасти выгораживая себя, отчасти объясняя истинное положение дел в Синоде, рассказал императрице одно дело, в котором выказались небрежность и неосновательность синодальных распоряжений.
Дело состояло в том, что крестьяне одного села обвиняли уличенного ими монаха в прямом нарушении монашеского обета. Доказательства были налицо. Но Синод, под влиянием Разумовского, всегда оказывавшего сильное покровительство своим малороссиянам, духовенству, и монахам в особенности, наказал крестьян за донос, а монаха оправдал.
Императрица была сильно возмущена этим рассказом.
– Боже мой! – говорила она. – Можно ль было мне подумать, чтоб меня так обманывать отважились? Весьма теперь о том сожалею, да уж пособить нечем!
Самое крупное обвинение, которое ей делают иностранцы, – это то, что в последние годы своего царствования Елизавета Петровна мало занималась государственными делами. Иностранцы по этому случаю, отчасти, конечно, из неудовольствия на императрицу за отнятие у них преобладания в России, рассказывали о ней множество таких вещей, которые без строгой критики едва ли могут быть принимаемы на веру. Как бы то ни было, иностранные писатели утверждают, что, усыпляемая Шуваловыми и их клевретами, императрица окончательно запустила дела и часто случалось, что очень важные государственные бумаги оставались неподписанными по целым месяцам.
Но сколько бы ни было обвинений со стороны противников царствования Елизаветы Петровны, на обвинениях этих нельзя основывать оценки всей деятельности этой государыни, тем более что историческая оценка XVIII века до сих пор еще не вполне возможна со строго научной точки зрения.
При всем том царствование Елизаветы Петровны представляет немало явлений, которые навсегда останутся лучшими памятниками нашего прошлого.
В числе этих исторических памятников на первом плане стоит основание ею первого русского университета: это университет в Москве. До Елизаветы Петровны Россия не имела высшего учебного заведения, тогда как европейские университеты считали свое существование многими столетиями.
Гимназий в России также не было до Елизаветы Петровны – и она же основала первую у нас гимназию: это Казанская гимназия.
До Елизаветы Петровны не было в России и театра: кадетские спектакли послужили началом того, что императрица обратила на них внимание, и в России создался театр, а через несколько лет у нас, после Сумарокова, был уже Фонвизин.
До Елизаветы Петровны в России не было Академии художеств – и она повелела быть Академии. По мнению императрицы, Академия должна была дать России славу и принести «великие пользы казенным и партикулярным работам, за которые иностранные, посредственного знания художники, получая великие деньги, обогатясь, возвращаются, не оставя по сие время ни одного русского ни в каком художестве, который бы умел что делать».
И вот через несколько лет русские художники уже зарабатывают себе почетное имя в Европе, и картины их до настоящего времени имеют цену классических произведений, как портреты работы Левицкого и других.
При Елизавете Петровне явилась русская литература в том смысле, в каком это понятие принято во всей Европе: при Елизавете Петровне выступили Ломоносов, Сумароков, Княжнин, Херасков; при Елизавете Петровне в первый раз выступают на литературное поприще женщины как деятели, как писатели, что мы и увидим ниже.
Нельзя не обратить при этом внимание на одно весьма важное обстоятельство для правильной оценки исторического значения царствования Елизаветы Петровны.
Известно, какой громадной славой пользовалось в Европе имя Екатерины II, которая и своей личной деятельностью, и своей литературной славой, и перепиской с такими знаменитостями, как Вольтер и Даламбер, и, наконец, своими блистательными победами над непобедимыми дотоле турками высоко вознесла на Западе русское имя. Но имя Екатерины II осталось неизвестным у южных славян. Напротив, там прославляют имя Елизаветы, и сербы до сих пор поют о ней в своих былинах, славя ее под именем «госпы Елисавки, московской кралицы».
Одна былина, например, говорит, что «московская кралица госпа Елисавка» писала письмо турецкому царю султан-Сулейману о том, что у него находится ее очевина (наследие) – золотая корона царя Симеона, одежда святого Иоанна, крестное знамя царя Константина, золотой посох (штака) святого отца Саввы, острая сабля сильного Стефана и икона отца Дмитрия. Госпа Елисавка просила, чтобы султан прислал ей ее очевину, а она ему за это, в воздарье, даст мир на тридцать лет, пшеницы для продовольствия войска на девять лет и, кроме того, золотую цамию. А если султан не отдаст ей очевины, то пусть собирает войско и идет к Киеву:
Войску купи, царе Сулеймане,
Войску купи, айде на Киево,
Да юначки мейдан поделимо,
И саблями землю размеримо:
Я ль возвратить мою очевину,
Я ль московску саблю отпасати.
«На это ей турецкий султан отвечал врло лепо и смирно, что ее очевина не у него, а в Крыму у царя Татарана. Тогда госпа Елисавка пишет царю Татарану и просит его прислать ей очевину, а она ему за то обещает продолжительный мир, много пшеницы и великолепную цамию. Но царь Татаран отвечал ей врло грубо и непристойно, говоря, что ее очевина действительно у него, но что он ей ее не отдаст, а пойдет на нее с войском в Петербург с землей сровняет (Петрибора с землем поравнити). Тогда началась война, и госпа Елисавка овладела Крымом и добыла свою очевину».
В другой высокопоэтической былине изображается гибель турецкого войска, уничтоженного «госпою Елисавкою» под Озиею (Азов).
«Полетели, – говорит былина, – два чорных ворона от Озии из-под Московии, кровавые у них крылья до самых плеч, и клювы у них кровавые до самых глаз. Перелетели вороны три-четыре земли – Каравланску и Карабогданску, Скендерию и Уруменлию, отлетели на Герцеговину, долетели до ровного Загорья, вьются кругами по небу, ни на чей двор не садятся, чтоб хоть немножко отдохнуть, садятся лишь на башню Ченгийч Бечир-паши. Сели вороны, оба закаркали и усталые крылья долу опустили, отлетело от них по кровавому перу, упали перья на балкон, и ветер принес их в комнату кади, а когда кади увидала их, вышла к белой башне, подняла глаза на белую башню, да как увидала двух чорных воронов, так и стала с ними разговаривать: „Богом братья, птицы-вороны! Чудныя на вас приметы – кровавыя у вас крылья до плеч, и кровавые у вас клювы до глаз: чьей это вы крови напились? Откуда вы так быстро летели? Не из далекого ли вы краю, от Озии из-под Московии? Видели ли вы там сильное турецкое войско? Видели ли вы Бичер-пашу моего, и его брата Хасан-бега, и моего сына Осман-бега, и сыновца Смаил-агу, и нашего Омер-пеливана, и старого Дрнду-знаменосца, и остальных турок-начальников? Все ли здорово и весело войско? Играют ли кони под молодцами? Вьются ли по воздуху знамена? Люты ли турки, словно волки? Впереди ли войска мой сераскир-паша? Насылает ли отряды в горы? Приводят ли ему пленных? Много ли у него русских пленных? И много ли около него тонких рабынь? Плачут ли пленные русские? Играют ли ему русские полонянки? Что для меня добыл мой паша? Ведет ли он мне рабынь московских, чтобы мне верно послужили? Получили ли турки добычу? Отдали ли старшинство паше моему? Идет ли ко мне мой Бечир-паша? Когда придет он – когда мне встречать его?“
Говорят ей два ворона чорных: „Поссетримо, прекрасная пашиница! Рады бы мы тебе добро сказать, только мы сами мало добра видели. Расскажем тебе, что мы видели: когда мы были около Озии, то все видели, о чем ты нас спрашиваешь; было здорово и весело войско, и играли кони под молодцами, и веяли по воздуху знамена и лютовали турки, словно волки, и твой паша сераскир впереди войска, и посылал он отряды в горы, и приводили ему пленных, довольно было у него русских пленников и около него тонких рабынь, и плакали русские пленные, и играли пленные рабыни в неволе словно по доброй воле, у твоего паши до семи рабынь, и у твоего сына Осман-бега три тонких рабыни, и у других богатырей у кого по две, у кого по четыре… Все это твой паша привел бы к тебе, да не дал ему дьявол, потому что пошел он дальше в Россию. Когда его увидела московская кралица, по имени госпа Елисавка, то подкопала подкопы под турок и на подкопы турок заманила, и когда огнем взорвали подкопы, то взлетели под небеса турки – на третий день уж с неба попадали!“