– Достаточно предать виновных обыкновенной смертной казни, – говорил он, – так как осужденные еще никакого усилия не учинили; да и российские законы не заключают в себе точного постановления на такого рода случаи, относительно женщин, большей частью замешанных в это дело.
На это горячо возражал приятель Лестока, принц гессен-гамбургский.
– Неимение-де писаного закона не может служить к облегчению наказания, – настаивал принц, – а в настоящем случае кнут да колесование должны считаться самыми легкими казнями.
Кнут да смерть с колесованием – самая легкая казнь. Вот время!
Приговор наконец состоялся.
29 августа гвардейский отряд прошел по улицам Петербурга и барабанным боем известил о предстоящих 1 сентября казнях.
Эшафот построен был на Васильевском острове, против нынешнего университетского здания, где был тогда Сенат. Там же стоял столб с навесом, под которым висел сигнальный колокол.
В день казни народ, по обыкновению, толпами валил к месту зрелища, занял всю площадь, галереи бывшего там гостиного двора, заборы, крыши. Народ – везде народ: и в Риме, и в Петербурге – он просит только «хлеба и зрелищ».
Впереди всех осужденных шла Лопухина, все еще красивая женщина.
С эшафота, говорят, она окинула взором толпы народа, надеясь увидеть в массе или своих друзей и родных, или тех, которые когда-то любили ее, которые могли бы на месте казни утешить и ободрить ее.
«Но, – восклицает один из современников казни, – красавица забыла низость душ придворных куртизанов: вокруг помоста волновалась только чернь, алчущая курьезного зрелища».
Этот современник, аббат Шап, оставил даже рисунок казни. На этом рисунке изображен эшафот с высоким барьером. На эшафоте стоит палач без шапки, в кафтане и держит на своих плечах женщину – это Лопухина. Волосы ее забраны назад, голова откинута, тело обнажено; на поясе болтается ее мантилья, сорочка; верхняя одежда брошена у ног. Лопухина приподнята так, что ноги ее не достают до земли. Сзади, в нескольких шагах, виднеется заплечный мастер, тоже без шапки, в кафтане; он обеими руками приподнял кнут, длинный хвост которого змеей взвился в воздухе. Из-за барьера видны женские и мужские головы толпы – в платках, теплых шапках и прочем; на заднем плане – крыши домов; влево – дерево.
Тот же аббат Шап так описывает самую казнь Лопухиной:
«Простая одежда придавала новый блеск ее прелестям; доброта души изображалась на лице; она окинула быстрым взором предметы, ее окружавшие, изумилась, увидав палачей подле себя: один из них сорвал небольшую епанчу, покрывавшую грудь ее; стыд и отчаяние овладели ею; смертельная бледность показалась на челе, слезы полились ручьями. Вскоре обнажили ее до пояса в виду любопытного и безмолвного народа» (Бантыш-Каменский).
Прежде обыкновенно наказывали кнутом так, что подлежавшего наказанию брал один из палачей или первый попавшийся здоровый и плечистый мужик и взваливал к себе на спину: на этой спине палач уже бил виновного кнутом по голой спине, стараясь не попасть в голову. После стали сечь на кобыле, на чурбане или на опрокинутых полозьями кверху санях.
Говорят, что Лопухина до последней минуты сохранила твердость и с мужественным спокойствием слушала манифест.
Она еще не знала, к чему ее приговорили.
Вот этот манифест, как он напечатан в полном Собрании законов:
«Объявляем всем нашим верноподданным, – громко провозглашал чиновник Сената. – Всем уже известны из обнародованного манифеста 24 января 1742 года важные и злоумышленные преступления бывших министров: Остермана, Миниха, Головкина и обер-маршала Левенвольда и их сообщников. Всем известно, на что осуждены они были по государственным законам и какая милость показана была государынею: вместо жесточайших и правильно придуманных им смертных казней все преступники в некоторые токмо отдаленные города в ссылку сосланы.
Мы уповали, что показанное милосердие с наичувствительнейшим удовольствием будет принято не только осужденными, но их фамилиями и друзьями; однако некоторые злодеи, того же корня оставшиеся, приняли нашу милость не так: вместо благодарности вящее от того в краткое время произросло, о чем мы узнали от некоторых наших верных подданных. По учиненному следствию оказалось, что бывший генерал-поручик Степан Лопухин с женой Натальей и с сыном, бывшим подполковником Иваном, забыв страх Божий, не боясь Страшного суда его, несмотря ни на какие опасности, не обращая внимания ни на то, что по первому делу они находились в подозрении и содержались под арестом, презирая, наконец, милости, им оказанные, решились лишить нас нашего престола. А всему свету известно, что престол перешел к нам по прямой линии от прародителей наших, и та прямая линия пресеклась только с кончиной племянника нашего Петра II; а после его смерти приняли мы корону в силу духовного завещания матери нашей, по законному наследству и Божьему усмотрению.
Лопухины ж Степан, Наталья и Иван, по доброжелательству к Анне и по дружбе с бывшим обер-маршалом Левенвольде, составили против нас замысел; да с ними графиня Анна Бестужева, по доброхотству к принцам и по злобе за брата своего Михайлу Головкина, что он в ссылку сослан, забыв его злодейские дела и наши к ней многие, не по достоинству, милости. И все они в течение нескольких месяцев часто съезжались в дом графини Бестужевой, Степана Лопухина и маркиза де Ботты, советовались о своем замысле. Бывший же при нашем дворе венгерским министром маркиз де Ботта, не по должности своей, но как адгерент принцессин и друг Михайла Головкина, во внутренние дела нашей империи вмешивался, вводил не только внешние, но и внутренние беспокойства.
Все они хотели возвести в здешнее правление по-прежнему принцессу Анну с сыном ее, не имеющих никакого законного права и только стараниями злодеев Остермана, Миниха, Головкина и их собеседников владевших империей. На съездах своих де Ботта обнадеживал вспомогательством своим Лопухиных и Бестужеву и с искренней ревностью и усердием к принцессе говорил, что до тех пор спокоен не будет, пока ей, принцессе, не поможет. Зная дружеские отношения нашего правительства к королю прусскому и желая бессовестно водворить между нами несогласия, де Ботта говорил, что король-де станет помогать принцессе. Известно же нам и ведомо, что такого намерения его величество никогда не имел, но он, Ботта, то разглашал, чтобы причинить внутри России беспокойства, с чем и отъехал за границу; Лопухиным же и Бестужевым дал низменные надежды; они радовались, нетерпеливо того ожидали и разные к тому способы проискивали и употребляли, внушая то другим и приводя к себе в согласие, злоковарные, непристойные слова рассевали, нас в огорчение и озлобление народу приводили, принцессу прославляли, всех обнадеживали ее милостями, хотя и сами не видели их, но, кроме восьми человек, никого к злому начинанию провести не могли. Увидав же, что мы с королем прусским альянс возобновили и орден от него приняли и что намерение де Ботты без действа осталось и чаемой войны и перемены, чего ждали, не будет, о том сожалели. Вообще, по расспросам, добровольно и по изобличении показали следующее:
Степан Лопухин, в надежде чаемой перемены, уничижая и отще презирая, нас оскорблял зловредными и непристойными словами; наследницей престола не признавал, другим чрез сына своего Ивана то внушал; его же, с совета де Ботта, поощрял рассевать в народе вредительные и опасности касающиеся слова. Он же, Степан, поносил, ни во что вменял и высказывал презрение к вашему самодержавному правлению, к министерству, Сенату, к придворным и другим, кого мы по достоинству и заслугам жалуем; хвастал своими службами, которых никогда не бывало; желал возвращения злодеев Остермана, Миниха, Головкина и Левенвольде с их товарищами; советовался о том с де Боттою, который обещал помочь собственным немалым капиталом, только бы возвратить ссыльных, а через них Анну восстановить. На всех съездах, где только его компания была, Степан Лопухин за лучшие разговоры и увеселения считал беседы о благополучии принцессы и нашем падении.
Жена его Наталья и Анна Бестужева были начальницами всего злого дела. Живя в дружбе и любви между собой, советовались о зловредных делах, разговоры с де Боттою Степану передавали, к единомыслию с ним привлекли бывшего лейб-гвардии капитана князя Ивана Путятина, по делу принцессы не только бывшего в подозрении, но и в розыске (то есть под пытками), и Софию Лилиенфельд камергершу, бывшую при принцессе фрейлиною. И все они между собою непристойные и зловредные слова о собственной нашей персоне произносили. Наталья ж Лопухина, будучи при дворе нашем статс-дамой, презирая нас в надежде чаемой перемены, самовольно ко двору долгое время не являлась, и хотя ей о том неоднократно говорено ее родными, но она не слушалась.
Бывший обер-штер-кригс-комиссар Александр Зыбин, слыша многократно от Натальи Лопухиной о ее замыслах и зловредные поношения нас и признавая то худым, о том, однако, не доносил, поныне молчанием прошел и тем явным сообщником себя явил.
Иван Степанов, сын Лопухин, не только поносительные слова отца и матери распространял, но и от себя приумножал. При вступлении нашем на престол у первой присяги не был, надеясь будущей перемены. Бывая во многих компаниях с вице-ротмистром Лилиенфельдом, адъютантом Колычевым, подпоручиком Акинфовым, старался вымышленно уловить других, но никого обольстить не мог, а напротив того, по усердной верности наших же офицеров, сам Иван Лопухин пойман и изобличился, причем оказалось, что, узнав о измене де Ботты, он отечество хотел оставить.
Поручик гвардии Иван Мошков сообщником и таким же злодеем явился, в чем и повинился.
За все эти богопротивные против государства и нас вредительные, злоумышленные дела, по генеральному суду духовных, всего министерства, наших придворных чинов, также лиц гражданских и военных, приговорено всех злодеев предать смертной казни.
Степана Лопухина, Наталью Лопухину, Ивана Лопухина, Анну Бестужеву – вырезав языки, колесовать, тела положить на колеса.