Ивана Мошкова, князя Ивана Путятина – четвертовать; тела положить на колеса.
Александру Зыбину отсечь голову, тело положить на колесо.
Софье Лилиенфельд отсечь голову.
Все они этим казням по правам подлежат, но мы, по матернему милосердию, от смерти их освободили и, по единой императорской милости, повелели им учинить следующие наказания:
Степана Лопухина, Наталью Лопухину, Ивана Лопухина, Анну Бестужеву – бить кнутом; вырезать языки, сослать в Сибирь, все имущество конфисковать.
Ивана Мошкова, князя Ивана Путятина – бить кнутом, сослать в Сибирь, имение отобрать.
Александра Зыбина бить плетьми, сослать в ссылку, имущество конфисковать.
Софью Лилиенфельд, выждав, когда она разрешится от бремени, бить плетьми, послать в ссылку, имение конфисковать.
Камергера Лилиенфельда отрешить от двора, лишить всех чинов, сослать в деревни его, где жить ему безвыездно; брата его вице-ротмистра Лилиенфельда, подпоручика Нила Ахинерова, адъютанта Степана Колычева – выключить из гвардии, с понижением чинов, написать в армию.
Дворянина Николая Ржевского написать в матросы.
О всем этом публикуется, дабы наши верноподданные от таких прелестей лукавых остерегались, об общем покое и благополучии старались, и ежели кто впредь таковых злодеев усмотрит, те б доносили, однако ж, саму истину, как и ныне учинено, не затевая напрасно по злобе, ниже по другим каким страстям, ни на кого, за что таковые будут щедро награждены. Что же касается до злых и бессовестных поступков маркиза де Ботта, об нем, для получения надлежащей нам сатисфакции, к ее величеству королеве венгерской и богемской сообщено, в несомненной надежде, что ее величество, по справедливости и дружбе с нами, за его богомерзкие поступки достойное наказание учинит».
Когда чтение кончилось, один из палачей подошел к Лопухиной и сорвал с нее мантилью. Лопухина заплакала и силилась прикрыться от взоров толпы, в подобных случаях всегда жадно следящей за каждым движением жертвы: всякому любопытно видеть, как люди борются с смертью и как умирают, особенно когда смерть является в виде насилия.
Лопухина боролась не долго; хоть ее не ждала смерть, но ждали страшные мучения – и оттого борьба ее была упорна.
Один из заплечных мастеров схватил осужденную за обе руки, повернулся и вскинул к себе на спину.
Этот именно момент изобразил аббат Шап на своем рисунке.
Другой палач бил несчастную кнутом. Лопухина громко кричала.
После кнута Лопухину опустили на землю и у полумертвой от страданий урезали конец языка.
– Кому надо язык? – кричал палач со смехом, обращаясь к народу. – Купите, дешево продам!
Без сомнения, циническая выходка вызвала смех толпы – толпа так привыкла к этим зрелищам.
Лопухиной сделали перевязку и усадили в телегу.
Стали раздевать Бестужеву-Рюмину, которая видела всю предыдущую сцену с Лопухиной.
Бестужева не упала в обморок и не боролась с палачами. Напротив, она сумела задобрить их: Бестужева сняла с себя золотой крест, усеянный бриллиантами, и подарила главному палачу.
Это было славянское «побратимство» жертвы с палачом. Бестужева, некогда всемогущая графиня Ягужинская, становилась крестовой сестрой своему палачу.
Палач понял, что женщина победила его, – и этот зверь уже с некоторой снисходительностью относился к своей крестовой сестре: он слегка бил ее кнутом и вместо половины языка отрезал только кончик.
По окончании казни над прочими осужденными арестантов рассадили по телегам и вывезли из Петербурга верст за десять, где они и должны были распрощаться с родными.
Отсюда их развезли в разные отдаленные места, в вечную ссылку.
Так кончилось недоразумение, известное в старых историях под именем «лопухинского заговора».
Известно место ссылки одной только Бестужевой-Рюминой: ее увезли в Якутск, за 8617 верст от Петербурга.
По странному стечению обстоятельств через 83 года, в девятнадцатом уже столетии, а именно в 1826 году, в Якутске же находилось и другое ссыльное лицо, носившее фамилию Бестужевых: это был известный Александр Бестужев.
Дочери Лопухиной, Настасья, любимица великого князя, Анна и Прасковья, отосланы были в дальние деревни.
Двадцать лет Лопухина прожила в Сибири; но говорить она уже не могла: говор ее похож был на мычание, и только близкие в состоянии были понимать ее.
Через двадцать лет, с воцарением императора Петра III, Лопухина получила прощение и возвратилась в Петербург.
«В Петербурге, – говорит Бантыш-Каменский, – Лопухина снова посещала большие общества, где толпа любопытных, а не поклонников окружала ее. Так время и печаль изгладили с лица красоту, причинившую погибель Лопухиной».
Бантыш верит, что ее погубили из зависти к ее красоте…
Дочери Лопухиной – такая же, как мать, красавица Настасья вышла впоследствии замуж за графа Головина, Прасковья – за князя Голицына, а Анна умерла через три года после матери.
Сама Лопухина кончила жизнь в царствование Екатерины II, а именно 11 марта 1763 года, на 64-м году своей жизни.
Судьба Бестужевой-Рюминой была много знаменательнее: когда она находилась еще в ссылке, в Якутске, муж ее, шестидесятидвухлетний старик, успел жениться в другой раз, в Дрездене, на молодой вдове.
Год смерти Бестужевой неизвестен.
Красота Лопухиной пользовалась такой популярностью, что народ долго помнил ее и, по своим творческим инстинктам, создал о ней легенду: Лопухина была такая красавица, что когда солдатам велено было ее расстрелять, то они стреляли в нее зажмурившись, не смея взглянуть в лицо красавице.
Теперь и народ ее забыл.
III. Екатерина Александровна Княжнина (урожденная Сумарокова)
Нам предстоит теперь сказать о первой по времени русской писательнице.
Едва тяжелая бироновщина закончила свое существование, как на Руси является женщина-писательница.
Выясним это явление в истории русской жизни.
Кому не известно, какое тяжелое время переживала Россия в течение первой половины XVIII столетия: пятьдесят еще лет после того, как Россию насильно поворотили лицом от Востока к Западу и указали ей там, где заходит солнце, образцы иных обычаев, иных общественных порядков, иного строя жизни, – после того, как этот «страховатый» для русского человека Запад, приславший когда-то, по преданию, варягов, чтоб «княжити и володети нами», стал высылать к нам, помимо фряжских вин, астрадамовских сукон и веницейской объяри, фряжскую цивилизацию с фряжскими «недоуменными» книжками и немецкими «греховидными» кафтанами и прочим, – пятьдесят еще лет старая Русь старалась вновь поворотить свое лицо от Запада к излюбленному Востоку и, отворачиваясь от этого немилого Запада, упорно вела, в силу исторической инерции, неравную борьбу против всего, что оттуда исходило и нарушало привычный покой.
Тяжела была эта борьба и для тех, которые глядели на Запад, и для тех, которые от него отворачивались. В высших слоях общества и в правительственных сферах шла – нельзя сказать, чтобы ломка: насильственной ломки никакой почти не было – а скорее расчистка мусора, кучками остававшегося от ветхих, самообрушивавшихся зданий ветхой Руси, которые, падая сами собой, как падали когда-то и древние свайные постройки с изъеденных червоточиной устоев, давили иногда и обитателей своих, заранее не выбравшихся из своих ветхих привычных жилищ.
Много и женщин погибло под развалинами рушившихся ветхих зданий. Немало таких жертв уже перечислили мы и могли бы насчитать еще больше, если бы это не стало наконец утомительным, притупляющим внимание и интерес: женщины ссыльные, казненные, заточенные в монастыри, сеченные кнутами, «кошками», батогами, битые шелепами, плетьми, женщины с отрезанными языками, женщины почти в детстве умиравшие от невозможности дышать в душной и пыльной атмосфере разрушившихся зданий, – все это так однообразно, так утомительно, так похоже одно на другое.
Но вот Россия переваливается за вторую половину XVIII столетия. Отошли времена Меншиковых, Монсов, Минихов, Остерманов, Лестоков, Биронов.
Становится свободнее дышать, приветливее смотрит русская земля, легче, по-видимому, становится жить некоторой части русского общества, которое непосредственно выносило на своих плечах тяжесть падавшей старины.
И женщине становится относительно легче дышать: мусор понемногу убирается, пыль улегается, более оживленные женские лица выступают на свет божий, женщины с другими интересами, с другими чертами, с другими стремлениями.
Является особый тип женщины – женщина-писательница.
Это уже не та женщина, которая сидела в тереме, в монастырской келье, вышивала воздухи и орари на церковь, и не та, которая танцевала только на петровских ассамблеях и интриговала при дворе с «денщиками», а потом «петиметрами», не та, наконец, которая шла вместе с мужем или любовником в дворцовые заговоры, чтобы посадить того или другого у кормила правления и быть «во времени» – многознаменательное слово! – или которая безмолвно шла в ссылку с мужем или с отцом, замешанным в государственное злоумышление.
У этой женщины иная слава, иное честолюбие. Идеалы ее другие. Она уже больше, сравнительно, живет умом. Для нее не чужд головной труд над разрешением вопросов вне сферы двора или монастыря. Придворная интрига не влечет ее к себе – и жизнь ее слагается иначе, она менее пуста и менее преступна, и жизнь эта не имеет в перспективе ни ссылки, ни монастыря, ни публичной казни.
Такая русская женщина впервые является именно со второй половины XVIII века, в царствование императрицы Елизаветы Петровны, представляющееся таким относительно полным отдохновения русского общества, истомленного борьбами партий, возвышениями одних, падениями других и снова возвышениями павших, преследованием одних любимцев другими, ссылками вчерашних временщиков нынешними, а завтра – нынешних вчерашними, возвращениями из ссылок прежних опальных с заменой их новыми, недавно опальными.
Женщина-писательница является вслед за мужчиной-писателем, потому что лучшая женщина, во все времена и у всех исторических народов, всегда старается делать по возможности то, что делает мужчина и что ему нравится: если мужчина танцует в ассамблее – женщина ничего, кроме ассамблеи, знать не хочет; если он думает о дворцовых интригах – она становится крайней интриганкой; он идет в ссылку – она следует за ним.