Двадцать лет потом ни Орлов, ни Дашкова не говорили друг с другом.
В этот же день, в первый день восшествия на престол, Екатерина успела уже высказать свое неудовольствие Дашковой, как императрица подданной.
Дашкова, в простоте своей юношеской невинности, начала распоряжаться солдатами. Сначала, в Петергофе, когда она объяснялась с Григорием Орловым по поводу распечатывания им императорских пакетов, ей пришли доложить, что усталые солдаты забрались в царские погреба и без всякого разбора пьют и разливают дорогое венгерское вино, принимая его за мед, и офицеры ничего не могут сделать с разгулявшейся толпой. Дашкова вышла к солдатам, объяснила им их неблагоразумный поступок, и солдаты, тотчас же вылив на землю нацеженное ими в шапки вино, отправились пить воду из ближайшего ручья. Дашкова отдала им все деньги, которые при ней были; вывернула даже карманы, чтоб показать, что у нее ничего больше не осталось, и обещала, по приходе в Петербург, дозволить им пить вино в питейных домах на казенный счет, сколько будет душе угодно. Солдаты охотно повиновались юному начальнику.
Но потом, когда императрица с войском и свитой воротилась в Петербург и Дашкова поспешила домой, чтоб повидаться со своими, она в доме отца нашла целую сотню солдат и по часовому у каждой двери. Молодая женщина разбранила за это начальника караула Каковинского, приказала увести половину солдат, и хотя говорила с офицерами по-французски, однако солдаты видели, что она делает выговор их начальнику, а равно и им самим.
Это не прошло ей даром.
Уезжая из дому во дворец, Дашкова захватила с собой Екатерининскую ленту со звездой, снятую накануне с императрицы и оставленную в кармане платья, где ее и нашла горничная. Дашкова хотела возвратить эти знаки императрице.
Когда она входила в покои государыни, то уже нашла там Каковинского с Григорием Орловым. Каковинский, как поняла Дашкова, успел уже на нее пожаловаться.
Едва Дашкова увидела Екатерину, как последняя высказала ей неудовольствие за то, что она при солдатах сделала выговор офицеру, притом же на французском языке, и сама распорядилась отпускать часовых с их караулов.
– Несколько часов прошло с тех пор, как ваше величество заняли престол, – отвечала огорченная Дашкова, – и в это короткое время ваши солдаты выказали ко мне такое доверие, что, какие бы вещи и на каком бы языке я ни говорила, они не могли оскорбиться.
При этом Дашкова подала императрице привезенную с собой Екатерининскую ленту.
– Потише, – сказала императрица, – вы, конечно, сознаётесь, что не имели права отпускать солдат с их постов.
– Это так; но я не могла позволить Каковинскому для исполнения собственной прихоти оставлять ваше величество без достаточного числа стражи, – защищалась Дашкова.
– Согласна, согласна и довольна. Мое замечание относилось только к вашей опрометчивости. А это – за ваши заслуги.
И при этом Екатерина возложила на плечо Дашковой екатерининскую ленту. Молодая женщина, огорченная сделанным ей замечанием, не став на колени для принятия награды, гордо отвечала:
– Ваше величество, простите меня, если я вам скажу, что пришло время, когда истина должна быть изгнана из вашего присутствия. Позвольте мне признаться, что я не могу принять этот орден: если это только украшение, то оно не имеет цены в моих глазах; если это награда, то она ничтожна для тех, услуги которых никогда не были и никогда не будут продажными.
Екатерина нежно обняла своего бывшего друга, оставшегося все таким же наивным.
– Дружба имеет свои права, – сказала императрица, – я хочу теперь воспользоваться приятной стороной этих прав.
Растроганная Дашкова бросилась целовать руку императрицы, которую, в своей невинности, все еще считала себя равной по правам дружбы.
Но на другой день ее ожидало новое разочарование.
В высочайших приказах, в числе прочих имен, Дашкова прочла и свое имя: ей пожаловали 24 000 рублей из кабинета императрицы.
Однако императрица продолжала быть с нею ласкова, заставила ее с мужем переехать во дворец. Каждый вечер Екатерина приходила к ним, заставляла Дашкову играть на фортепиано, а сама с ее мужем пела самые забавные дуэты, и притом государыня и Дашков сильно фальшивили, а императрица, сверх того, гримасничала и подражала кошкам. «В это время, – говорит биограф этих двух замечательных женщин, – в юной Екатерине трудно было еще узнать великую правительницу России: она была только забавной, бесцеремонной гостьей Дашковых; но где нужно было, она и по отношению к Дашковой показывала себя вполне императрицей».
Дашкова была огорчена и во время коронации. Орловы отвели ей место не в свите императрицы, как кавалерственной даме, носившей Екатерининскую ленту, а в самых задних рядах торжественного кортежа, как простой гвардейской полковнице. Но в тот же день она пожалована была статс-дамой.
В это же время, когда в Москве образовалась партия, которая просила императрицу вторично вступить в брак, надеясь, что она изберет в супруги Орлова, и когда вместе с некоторыми друзьями своими Дашкова высказывала негодование по поводу толков об этом, императрица, под влиянием Орлова, написала мужу Дашковой записку следующего содержания:
«Я искренно желаю, чтобы княгиня Дашкова, забывая свой долг, не заставила меня забыть ее услуг. Напомните ей это, князь. Мне сообщили, что она позволяет себе в разговорах грозить мне».
Дашкову хотели даже запутать в заговор Мировича, который составил план свергнуть с престола Екатерину и на ее место посадить Иоанна Антоновича, сидевшего в крепости, в Шлиссельбурге.
Все это окончательно отдалило от императрицы Дашкову, и она стала уклоняться от двора; особенно же когда, по смерти мужа, вся отдалась заботам о воспитании своих детей.
Так прошло более семи лет с того памятного дня, когда, стоя в числе прочих в голове государственного переворота, Дашкова позволяла было себе думать, что она останется и во главе управления государством.
Но Екатерина умела ставить людей на свои места, и ровно через двадцать лет после того, как сама заняла престол, она отвела около себя приличное место и для Дашковой, сделав ее президентом Академии наук.
В конце 1769 года Дашкова испросила себе у императрицы позволение отправиться на два года за границу для поправления здоровья детей.
– Чрезвычайно сожалею о причине, которая заставляет вас оставить Россию; впрочем, вы можете как угодно располагать собою, – холодно сказала Екатерина, давая ей отпуск.
Дашкова выехала из России под именем госпожи Михалковой. Это она сделала для того, чтобы своим слишком громким в Европе, после переворота 27–28 июня 1762 года, именем, которое и без того было известно Европе как имя литературное, не привлекать к себе излишнего внимания иностранцев и тем оградить себя от беспокойства и расходов не по средствам.
Дашкову, с которой было двое детей, сопровождали госпожа Каменская, ее племянница, и Воронцов, один из близких родственников.
Несмотря на принятое ею скромное имя, ее везде узнавали. В Пруссии великий немецкий король Фридрих II настоял на том, чтобы она явилась ко двору, и она таким образом познакомилась со «старым Фрицем», первым творцом нынешней единой Германии.
В Германии разные коронованные особы оказывали большую любезность «русской женщине», госпоже Михалковой.
Познакомилась она и с госпожою Неккер, а в Париже подружилась со стариком Дидро, так что была с ним почти неразлучна в продолжение трех недель. Ежедневно она заезжала за стариком и увозила его к себе. Философ-энциклопедист для России не потерял еще тогда того великого обаяния, перед которым недавно преклонялась вся Европа.
В высшей степени интересно, как эти две замечательные личности прошлого века, «русская женщина» и философ-энциклопедист, решали по-своему великий крестьянский вопрос, разрешенный только через столетие после того, как Дидро и Дашкова привлекали его к философскому рассмотрению.
Но об этом после.
До какой степени старик-философ овладел умом русской женщины, можно судить по следующему рассказу самой Дашковой.
Раз вечером, когда у нее сидел Дидро, княгине докладывают, что приехали г-жа Неккер и г-жа Жофрен.
– Отказать, отказать! – быстро говорит Дидро человеку.
Дашкова крайне удивлена.
– Что вы делаете? – говорит она. – С г-жою Неккер я еще в Спа познакомилась, а г-жу Жофрен очень бы хотела видеть, потому что она находится в постоянной переписке с русскою императрицей.
– Да ведь вы же говорили, что пробудете в Париже не более двух-трех дней. Она может с вами видеться два или три раза и не будет в состоянии хорошо судить о вас. Нет, я не могу допустить, чтобы идолы мои подвергались осуждению. Поверьте мне, если бы вы еще месяц оставались в Париже, я сам первый познакомил бы вас с г-жою Жофрен, потому что она отличная женщина, но так как это, вместе с тем, один из парижских колоколов, то я решительно восстаю против того, чтобы позволить ей звонить про ваш характер, не познакомясь с ним совершенно.
В другой раз приехал историк Рюльер. Дашкова знала его еще в Петербурге, когда он состоял при французском посольстве.
Старик Дидро схватил Дашкову за руку, услыхав имя Рюльера.
– Одну секунду, княгиня! – воскликнул он. – Позвольте мне вас спросить: окончив ваше путешествие, вы захотите вернуться в Россию?
– Что за странный вопрос! Разве я имею право экспортировать моих детей?
– В таком случае прикажите, пожалуйста, отказать Рюльеру, а я после объясню вам причину.
Рюльеру отказано. Тогда Дидро объяснил Дашковой, что, принимая Рюльера, она этим как бы выказала одобрение его «Истории революции 1762 года», где бросается очень дурной свет на поступки Екатерины, которая поэтому, как объяснил Дидро, и старалась всеми мерами препятствовать распространению этого сочинения.
Дашковой оставалось только поблагодарить старика за эту находчивость и внимание.
Познакомилась она и со стариком Вольтером, который жил в это время в уединении, потому что был постоянно болен. Он принимал ее в халате и в больших креслах, которые получили вместе с сидевшим в них стариком историческое бессмертие, называясь и доселе в самых захолустьях России «вольтеровскими» креслами, то есть глубокими, покойными, старческими.