Тем же общественным движением увлечена была и другая современница Волынцева, Марья Ивановна Римская-Корсакова, вышедшая потом замуж за Зубова.
Римская-Корсакова славилась своими песнями, которые завладели вниманием всего тогдашнего русского общества и пелись повсеместно: это были первые песни, которые вместе с песнями Сумарокова и его дочери дозволила себе петь Россия после раскольничьих стихов, духовных кантат, песенок вроде тех, которые распевала когда-то Ксения Годунова, и редко – народных песен обрядового и бытового цикла.
Сама сочинительница песен считалась «приятнейшею певицею». Песни ее вышли в 1770 году. Эти песни теперь уже, конечно, забыты, как и сама их сочинительница.
Но едва ли кому-либо из читателей известно, что Зубова, или Римская-Корсакова, обессмертила свое имя такою песенкой, которая стала для России историческим достоянием.
Песенка эта – общеизвестный, теперь уже очень старинный, археологический, так сказать, романс:
Я в пустыню удаляюсь
От прекрасных здешних мест.
Почти целое столетие вся Россия пела эту, некогда модную, великосветскую чувствительную песенку и находила ее восхитительною и по музыке, и по стиху, и по содержанию. Песенка эта пелась и при дворе, и в высших аристократических домах. Как все более или менее бессмертное, она стала потом достоянием нескольких поколений, перешла в самые отдаленные уголки России, пелась потом во всех захолустьях и до настоящего времени поется чувствительными попадьями старинного покроя в самых далеких уголках русской земли под звуки гуслей, тоже становящихся достоянием археологии.
Как бы то ни было, но чувствительная песенка Римской-Корсаковой стала исторической песенкой, и сказать: «Я в пустыню удаляюсь» – значит сказать нечто поговорочное, эпическое.
То же веяние времени, те же господствующие симпатии наиболее передового меньшинства отразила в себе и сестра известного составителя ежедневных записок о времени Екатерины II, Александра Васильевича Храповицкого, Марья Васильевна Храповицкая.
Перед нею был пример брата, кое-что писавшего в журналах; за ней были уже примеры таких женщин, как Сумарокова-Княжнина, Каменская-Ржевская, княгиня Дашкова, Вельяшева-Волынцева, Римская-Корсакова. Даровитая девушка не хотела остаться за веком, и для нее показалось недостаточным тех знаний, которыми она располагала по тогдашней системе великосветского образования.
Храповицкая знала в совершенстве языки французский, итальянский и немецкий; но не этими знаниями можно было выдвинуться из толпы дюжинности в то время, когда Ломоносов высоко поднял знамя русской народности, а его последователи завоевали для русского литературного слова почет и государственное значение.
Храповицкая, говорит один из писателей старого времени, «не знавши хорошо правил отечественного языка, всегда спрашивала своего брата, Александра Васильевича Храповицкого, быть ее учителем. Храповицкая за привязанность свою к чужим языкам боялась штрафования «Телемахидою», особенною грозою для разборчивых приверженцев к чтению «иностранных книг».
Брат действительно сделался руководителем ее по ознакомлению ее с «грамматическими правилами в русском языке», и, отдавшись затем изучению русской словесности, она в скором времени сама выступила в свет как писательница.
В биографическом очерке, посвященном гетманше Скоропадской, мы говорили, что этою женщиною начинается нравственное объединение малорусской исторической женщины с великорусскою, что после Матрены Кочубей и гетманши Скоропадской самостоятельный исторический тип украинской женщины стирается и между разными украинками – Четвертинскими, Гамалеями, Кочубеями, Галаганами, Сологубами, Лизогубами, Безбородками и Разумовскими – впоследствии нельзя уже отличить их малорусского происхождения, – так история ассимилировала оба типа русской женщины, как украинцев Гоголя, Костомарова, Кулиша и других ассимилировала она в русских писателей, а малейшее отклонение их от общего русского исторического и народного русла в пользу малорусского ставило уже в разряд народного и политического сепаратизма.
Такою же ассимилированною украинкою является и Храповицкая, в которой никто бы, кажется, не мог узнать историческую преемницу Матрены Кочубей и Настасьи Скоропадской.
Весть о литературных занятиях Храповицкой скоро дошла до императрицы Екатерины.
Рассказывают, что «граф Кирилло Григорьевич Разумовский при первом удобном случае донес императрице, что его землячка Храповицкая запелась на виршах и читает русскую грамоту лучше придворного дьячка. Для Екатерины и этого было достаточно, чтоб пригласить Храповицкую ко двору, еще более поощрить ее в страсти писать стихи, заставить переводить и потом печатать в современных журналах».
Храповицкая вместе с братом сделалась сотрудницей издававшегося тогда Сумароковым еженедельного журнала под названием «И то и сио».
В то время русская публика только что входила во вкус трагедий. Это были большею частью напыщенные произведения, с ходульными и сантиментальными героями и героинями, которые шестистопным метром говорили монологи на целых страницах, облекались во всеоружие криво понимаемого классицизма и вообще отличались тяжеловатостью. На этот же лад сочинялись и трагедии из древнерусской жизни с Властемирами, Пленирами, Усладами и т. д.
С трагедиею выступила в свет и Храповицкая. В сотрудничестве с братом она написала «Идаманта», и Екатерина II, узнав об этом произведении, пожелала с ним познакомиться.
«Хотя, – замечает один писатель конца двадцатых годов нынешнего столетия, – трагедия Храповицкой похожа, может быть, была, по выражению нынешних резких цензоров, более на козлопение, нежели на трагедию; но тогда еще не было таких отважных определителей; русские литераторы прямыми глазами видели в Сумарокове отца театра своего, а в последователях Сумарокова видели достойных похвалы учеников его, и потому Екатерина заставила ее однажды прочесть несколько страниц из „Идаманта“, несмотря на шестистопные стихи трагедии, поцеловала сочинительницу и промолвила:
– Хорошо, но если бы вы больше советовались с Александром Петровичем (Сумароковым)».
В 1778 году Храповицкая перевела знаменитый роман Мармонтеля «Инки, или Разрушение перуанского царства».
Роман этот приобрел громадную славу в свое время. Перевод Храповицкой наследовал эту славу. Спустя сорок лет после появления в свет «Инков» тогдашние писатели утверждали, что в России не было такой библиотеки, которой этот роман «не служил бы украшением». По 1820 год «Инки» имели четыре издания. Но замечательно, что в течение сорока лет разошлось только пять тысяч экземпляров, из чего видно, что в год продавалось не более ста экземпляров. При всем том один из писателей тридцатых годов говорит о Храповицкой и ее романе как о феномене и высказывает удивление, что «такая книжная продажа, хотя бы и не у нас, в тогдашнее время есть редкость».
Надо при этом заметить, что «Инки» в то время служили такою настольною и педагогическою книгою для всего образованного русского семейства, что по этому переводу Храповицкой учились дети, как по образцовому руководству и в отношении языка, и в отношении развития мысли и вкуса учащихся.
К этому же циклу женщин-писательниц принадлежит и Елизавета Васильевна Хераскова.
Знаменитый в свое время Михаил Матвеевич Херасков, творец «Россиады», «Кадма и Гармонии», «Владимира» и других драматических произведений, когда-то считавшихся капитальными, произведений, над которыми плакали и которыми гордились прадеды и прабабушки современного русского поколения, – Херасков, подобно Княжнину, избрал себе супругу из наиболее развитых девушек своего круга, из того разряда женщин, которые, как мы заметили выше, не только становились под знамя своего времени, но и усердно несли в своих руках это знамя.
Еще девушкой Хераскова занималась литературой и, принадлежа к кружку передовых женщин, была известна Сумарокову и очень им любима за даровитость.
«Когда она вышла замуж за Хераскова, Сумароков, – рассказывают писатели того времени, – в поздравительном письме своем к ней, новобрачной, щекотал ее самолюбие, говоря, что для женщины ничего нет выгоднее, как быть супругой человека ученого; что вместе со славою мужа ученого никогда не умрет и ее память; что в самых поздних веках прочтут еще: „а супруга такого-то была такая-то“» и прочее.
Хераскова не была поэтом или стихотворицей, по обычаю того времени: ее не называли ни «пиитою», ни «музою», а просто «литераторкою, прозаическою писательницею». Произведения ее, однако, имели значительный круг читателей, и Новиков отзывался о Херасковой, что она имела «слог чистый, текущий, особенными красотами приятный».
По обычаю того времени – называть русских писателей и писательниц именами каких-либо знаменитостей, то «российскими Омирами», то «российскими Сафо», «российскими Кориннами» и так далее – Хераскова носила имя «российской де ла Сюзы».
Но замечательно вот что: едва женщина выступила в свет как писательница, едва она предъявила право на практическое разрешение того, что в наше время принято называть «женским вопросом», как тотчас же явились и противники этого вопроса, мало того – враги, самые злые.
Первым по времени борцом против допущения женщины в литературе был известный тогда писатель В. М. Майков. Он особенно нападал на женщин-писательниц, которые были или женами, или дочерьми известных писателей. Майков высказывал в этом случае подозрение, что никогда нельзя решить, кто писал сочинение, под которым подписано имя жены или дочери литератора, – сама ли подписавшаяся сочинительница, или ей помогал в этом труде муж или отец.
«Отважный творец „Елисея“, – говорит о Майкове один из прежних биографов Херасковой, – всегда объявлял спор против наших тогдашних женщин-авторов, жен и дочерей авторских; он решительно говаривал: „Хорошо, весьма не худо, да вот беда: за жен мужья, а за дщерей родители. Хераскова щегольская барынька, да если б писать ей, то у мужа не было бы и щей хороших: он пишет, она пишет, а кто же щи-то сварит?“»