Как бы то ни было, Хераскова и щи варила мужу, и писала, и притом в литературном деле обладала и бóльшим тактом, чем ее муж, и большей практичностью. Она останавливала мужа от исполнения таких литературных замыслов, от которых она не ожидала ни авторской славы, ни материального прибытка.
Современники свидетельствуют, что Херасков получал очень значительные выгоды от продажи издателям-книгопродавцам лучших своих произведений – «Россиады», «Кадма и Гармонии» и других.
К концу жизни, почувствовав приступы старческого скряжничества и не чувствуя, что талант его падает, как это и всегда бывает, когда писателем овладевает посторонняя, особенно же денежная страсть, – Херасков написал еще одну объемистую поэму – «Бахариана, или Неизвестный». Написал он эту поэму, не слушая своей умной жены, которая останавливала его от продолжения этого неудачного труда.
Книгопродавцы, которым Херасков предложил издание этого труда, не решались приобрести его отчасти потому, что имя Хераскова уже теряло свое обаяние, книги его шли туже, а между тем, сами не обладая никакими средствами для оценки достоинств литературных трудов, они прислушивались к неблагоприятным отзывам в обществе о новом произведении устаревшего писателя.
Едва ли можно, впрочем, дать какую-либо цену анекдотическому рассказу, ходившему в то время насчет «Бахарианы» и насчет ее покупателей-книгопродавцев. Говорят, будто бы книгопродавцы, слыша об «излишней тягости» в произведении Хераскова, то есть о тяжеловатости языка, манеры и всего содержания нового произведения, и понимая эту «излишнюю тягость» буквально, как тяжесть на вес, – «книгопродавцы долго прикидывали на руку поэму Хераскову, угадывали вес, колебались, взять ли ее, печатать или нет» и тому подобное.
Хотя и в настоящее время редкие из наших издателей-книгопродавцев настолько обладают личными познаниями, чтобы делать правильную оценку произведений современных писателей, и большею частью руководствуются в этом случае или ходячими слухами о писателе или его произведениях, или курсом его имени на книжной бирже, в литературных кружках, в обществе, вкусами читателей и спросом на автора и на предмет, наконец, вероятностью хорошего или дурного приема произведения со стороны критики, следовательно – вероятностью хорошего или плохого сбыта книги, – однако нельзя допустить, чтобы и сто лет назад русские книгопродавцы не обладали настолько коммерческим тактом, литературным чутьем и знанием своего ремесла, чтоб буквально понимать «тяжесть» произведения и взвешивать его на руке.
Сто лет назад, когда написана была «Бахариана», русские книгопродавцы, как и г-жа Хераскова, очень хорошо понимали, что время Хераскова отошло, что в воздухе слышится уже что-то другое, что там и здесь раздаются имена новых писателей – Дмитриева, Карамзина – и что только один еще Державин сидит непоколебим на своем литературном троне. Вот почему книгопродавцы не решались купить книгу, которую не одобряла г-жа Хераскова, – и упрямый старик, тихонько от жены, издал ее за свой счет.
Книга, разумеется, не пошла. Скупой старик потерпел убытку до тысячи рублей в виде долга типографии.
Произошла, конечно, семейная сцена, когда Хераскова узнала о неблагоразумной скрытности мужа.
– Ах, Михаил Матвеевич! Что ты наделал! – говорила огорченная супруга (так передают эту сцену современники).
Старик молчит – у него нет оправданий, потому что улика налицо: тысячи рублей из семейной экономики как не бывало. Но деньги все-таки надо еще было внести в типографию, очистить долг, а деньгами распоряжалась жена.
– Делать нечего – аминь! – сказала Хераскова, сжалившись над убитым стариком. – Мое пророчество сбылось: возился, писал… На, вот деньги – кинь и знай:
Что в старости твое писанье
И дому, и жене одно, сударь, страданье.
– Как жаль, Лизонька, что ты не приохотилась быть пиитой! – отозвался обрадованный старик.
Говоря вообще, как ни малоизвестна историческая память всех этих поименованных нами здесь четырех женщин, как ни скромно занимаемое ими в истории русского просвещения место, однако они, соразмерно своим силам, честно служили духовным интересам страны и, принеся ей хотя бы ту маленькую долю пользы, которую принято называть лептой вдовицы, сделали свои скромные имена едва ли не более заслуживающими бессмертия в истории человеческого развития, чем имена более громких исторических деятелей, но только на тех поприщах, которые с каждым годом теряют цену в глазах истории.
К сожалению, все произведения названных нами женщин в настоящее время стали библиографической редкостью, и самое бессмертие честных женских имен с каждым годом все более и более стирается не временем, а нашим равнодушием к памяти наших деятелей.
IX. Первые русские переводчицы: княгиня Меншикова, госпожа Макарова, девица Орлова, княгиня Голицына, княжны Волконские
Небольшой период времени, начиная от конца пятидесятых и кончая восьмидесятыми годами XVIII столетия, этот промежуток лет в тридцать, не более, по справедливости может быть назван счастливою эпохою в истории развития русской мысли.
Эти тридцать-сорок лет, как ни были они мимолетны, оставили блестящий след в русской истории и дали русскому имени вес и значение в Европе.
Монсы, Балки и им подобные женщины, продукт болезненного состояния общества, сходят со страниц истории. Тайная канцелярия, застенок, Андрей Иванович Ушаков тоже не показываются на этих страницах, потому что в это время им нечего делать, и Россия, по-видимому, не нуждается более в Ушакове: мужчины не съезжаются тайно по ночам, чтоб перешептываться о низложении временщиков; женщина не попадает более в застенок, потому что вместо заговора против какого-нибудь «канальи Лестока» заинтересована новым произведением своей приятельницы, или чувствительным романсом вроде «Я в пустыню удаляюсь» Римской-Корсаковой, или любопытным переводным романом Храповицкой…
Вместо отрубленных голов, воткнутых на шесты, внимание толпы обращено на выставленные в окнах магазинов бюсты Ломоносова, Сумарокова, на новые книжки, глобусы, картины. О пытках стали забывать. Человеческая кровь сменилась типографскими чернилами – зачем же тут застенок, Ушаков, заплечный мастер?
Подметные письма и «пашквили», доносы, «слово и дело» – заменились «одами», трагедиями, и казни остаются только на сцене.
Во дворце – литературные вечера, и наши герои прямо от чтения новой трагедии скачут к армии и побеждают неприятелей.
Вообще, что-то произошло такое, чего прежде не было.
И в государственной, и в общественной жизни, в свою очередь, являются люди, которых прежде не было.
Мало того, происходит какая-то перестановка в классификации достоинств, качеств, понятий заслуг: литературные заслуги ценятся одинаково с заслугами государственными и служебными.
Мы уже видели, как отразилось все это на женщине и как «прекрасные россиянки» дружно и высоко подняли в своих руках и понесли вперед знамя возрождения русской мысли – знамя времени. В несколько лет русское общество дало истории восемь женских личностей, выставило небывалый в русской земле женский тип – женщин-писательниц, которые прошли не бесследно в истории русского просвещения, и из этих женщин одна была императрица – Екатерина II, одна княгиня – Е. Р. Дашкова, и шесть других писательниц – Сумарокова (Княжнина), Каменская (Ржевская), Вельяшева-Волынцева, Римская-Корсакова (Зубова), Храповицкая и Хераскова.
Когда эти женщины продолжали еще свое литературное дело, к их знамени примкнуло шесть новых женских личностей.
Первою из них является княжна Екатерина Алексеевна Долгорукая, впоследствии супруга светлейшего князя Петра Алексеевича Меншикова.
Это вместе с Храповицкою – первые русские переводчицы.
Как на поразительную черту рассматриваемого нами явления укажем на следующее обстоятельство.
Лет за пятьдесят до этого умственного возрождения русской женщины мы знакомились еще с одною княжною Долгорукою – Александрою Григорьевною, бывшею замужем за знаменитым Салтыковым, братом царицы Прасковьи.
Мы видели, какова была образованность этой княжны и каковы были ее познания в русской грамоте.
Язык княжны Долгорукой и правописание были ужасны.
И вдруг, в эпоху возрождения русской мысли, другая княжна Долгорукая, Екатерина Алексеевна, является уже блестящею по своему времени писательницею, участвует в русских литературных журналах; мало того, она первая переводчица, она знакомит Россию с Тассом!
«Воспитанная во всем блеске вельможной дочери, она не только ознакомила себя с лучшими иностранными писателями своего времени, но получила притом и весьма достаточное понятие о правилах языка отечественного – другая редкость и в наше время!» – говорит о ней писатель тридцатых или двадцатых годов.
Но редкость не в том, что «вельможная дочь получает весьма достаточное понятие о правилах языка отечественного», а в том, что она прекрасным языком переводит Тасса, указывая тем путь будущим переводчикам, и Фонвизин, крупная литературная сила, не умаляющаяся от времени, высказывал глубокое удивление к дарованиям вельможной женщины, которая, при всех «заботах дворских и светских», завоевала себе почетное место в литературе.
Вслед за нею под то же литературное знамя становится девица Наталья Алексеевна Неелова, впоследствии г-жа Макарова.
Макарова выступает с романом или повестью под заглавием «Ленард и Термилия, или Злосчастная судьба двух любовников».
Заглавие, конечно, вычурное, как и подобало в то время, содержание романа – тоже ничем не выдающееся; но замечательное здесь в том, что и Макарова, как все предыдущие девять женщин, – естественный продукт духа времени.
В ту эпоху на русское общество уже влияла неутомимая деятельность борца за русское просвещение – Новикова: он выискивал и, так сказать, созидал даровитых женщин; под его влиянием укрепился не один талант, и это влияние отразилось на всем русском обществе.