«Для Новикова, – говорит один из писателей прежнего времени, – изыскателя и поощрителя отечественных дарований и трудов, было довольно и таких романов, каким был „Ленард и Термилия“ или ему подобные. Сей глубокомысленный писатель, изыскивая, а иногда, так сказать, сотворяя таланты, и особливо в женщинах, ожидал от них весьма многого…
„Грамотная мать, – говаривал он, – и в игрушку будет давать своему дитяти книгу, а таким образом и мы пойдем вперед с молоком, а не с сединами…“
В таком предположении он каждой даме или девице, занимавшейся чтением русских книг, был всегда и другом, и покровителем и охотно предавал тиснению все их сочинения и переводы. С сего же времени, как можно заметить по влиянию языка наших литераторш на жесткий слог тогдашней нашей прозы, сия последняя начала смягчаться и, кажется, дожидалась только мастера – Карамзина.
Повесть госпожи Макаровой по своему слогу почти первая приближается к лучшим изменениям в языке, и потому она с этой стороны останется навсегда замечательною».
Мы полагаем, что этих немногих заметок о литературной деятельности княгини Меншиковой и г-жи Макаровой достаточно; мы считаем важным указать только на явление и на его характер.
Насколько явление это имело общий характер и стало отличительною чертою русского общества в помянутый нами тридцати- или сорокалетний промежуток времени, можно заключить, между прочим, и из того, что даже степной, в то время никому почти не известный Тамбов стал литературным городом: в Тамбове, в котором и теперь печатаются только «Губернские ведомости», в восьмидесятых годах прошлого столетия печатались книги, романы, повести.
Правда, небывалое дотоле явление это объясняли пребыванием там Державина, который в то время был тамбовским губернатором и своею литературною славою увлек за собою на служение музам не одну женщину; но это объяснение нельзя не признать отчасти односторонним: не Державин тут причина явления, а причина эта – известная высота подъема общественного духа.
«Гаврило Романович Державин, будучи губернатором в Тамбове, сумел влюбить многих из тамошних жителей и в литературу, и в театр, в особенности же в сем случае он обратил все внимание на дам, как на первых споспешествовательниц к образованию вкуса».
Так понимали это явление ученики и последователи Державина; мы же объясняем его общим направлением времени.
Действительно, в бытность Державина в Тамбове в этом городе явилось несколько женщин-писательниц, из которых наиболее заметный след в истории литературы оставила девица Орлова и княгиня Голицына.
Марья Григорьевна Орлова была, можно сказать, балованное дитя Державина: на всех литературных вечерах, на всех общественных собраниях, которые не обходились без чтения стихотворений, од и всяких торжественных «прологов», во всех благотворительных спектаклях – Державин выставлял Орлову на первое место. Так, например, когда в день открытия в Тамбове театра и народного училища, в день, совпадавший с тезоименитством императрицы Екатерины, в театре был поставлен драматический пролог, сочиненный Державиным на этот случай, Орлова явилась в роли Мельпомены и исполнила свою роль блистательно.
По окончании пролога Державин торжественно благодарил девушку и, целуя у нее руку, говорил:
– С такими чувствами и с этими только голубыми глазами должна быть наша Мельпомена, а другую русская сцена не допустит явиться перед зрителями.
Но Орлова не остановилась на сценическом выполнении чужих театральных пьес; она сама явилась писательницей и напечатала в Тамбове роман под заглавием «Аббатство, или Замок Борфордский».
Печатание романов в Тамбове – это действительно то, чего не было ни прежде, ни после.
Если б это продолжалось долго, то в таком случае неудивительно, что Арзамас мог сделаться русским Лейпцигом.
В одно время с Орловой выступила в Тамбове, тоже в качестве писательницы и преимущественно переводчицы, княгиня Варвара Васильевна Голицына, урожденная Энгельгардт.
Она напечатала в тамошней типографии переведенный ею роман «Заблуждение от любви, или Письма от Фанелии и Мальфорта».
Державин, посылая экземпляр этого романа Хераскову, между прочим писал:
«Наш степной Тамбов цветет и зреет необыкновенно скоро: у нас и Талия, и Мельпомена, свои Феокриты, своя Сафо, все свое. Прочтите наш новый роман; да послужит он многим из ваших указкою и по выбору, и по слогу. В столицах не все так переводят» и так далее.
Наконец, в это же время прославились как хорошие переводчицы две сестры, княжны Волконские – Екатерина Михайловна и Анна Михайловна.
Надо отдать честь этим девушкам, что их не остановила трудность такой работы, как перевод ученого и весьма капитального в то время сочинения – «Рассуждения о разных предметах природы, художеств и наук».
Известный профессор Озерецковский с большой похвалой отзывался о переводе княжон Волконских, ставя им в заслугу не только выбор такого серьезного сочинения, как вышеупомянутое, но и уменье победить все трудности ученой терминологии, которая в то время, конечно, была несравненно менее установлена и выработана, чем в настоящее время: известно, как ученая терминология и теперь затрудняет наших современных переводчиков и переводчиц.
По поводу перевода княжон Волконских Фонвизин говорил одному из своих приятелей: «Прочти перевод княжон Волконских – его скоро напечатают, – и ты увидишь, что при изображении моей последней Софьи я еще весьма мало задал ей учености: наши россиянки начали уже и сами знакомить нас с Бонетами и Бюффонами».
К чести «россиянок» прошлого века следует отнести, что они являются как бы прототипами тех полезных женщин-писательниц нашего времени, которые своею переводческою деятельностью значительно пополняют недостаточность научной подготовки русской читающей публики. При чтении современных переводов г-ж Белозерской, Ген, Лихачевой, Марка-Вовчка, Сувориной, Цебриковой и других нам всегда вспоминаются имена отживших русских переводчиц – Вельяшевой-Волынцевой, Храповицкой, княгини Меншиковой (княжны Долгорукой), княгини Голицыной (урожденной Энгельгардт) и княжон Волконских; почтенная деятельность и первых, и последних – немалая заслуга в истории русского просвещения.
Но тридцать лет скоро прошли. К девяностым годам истекшего столетия многое изменилось, и русское общество снова делает какой-то поворот, напоминающий что-то старое, давно отжившее. У общества точно руки опускаются. То, что тридцать-сорок лет назад ставилось людям в достоинство, уже ставится им в вину. Заслуги, ценимые еще так недавно, уменьшают уже цену человеку. Упадок духа заметен во всем. Робость и нерешительность парализуют силу, которую еще так недавно чувствовала и уважала Европа. Мы становимся как будто бессильны внутри, слабы извне.
Вспоминается и Ушаков. Но его уже нет. На странице истории, где он стоял, осталось только пятно. Ушакова нужно было заменить другим, создать – и является Шашковский.
Женщина, как и мужчина, опять на время стушевывается. Вместо переводчиц и писательниц являются «монастырки-смолянки», о которых мы скажем в свое время.
X. Дарья Николаевна Салтыкова, урожденная Глебова («Салтычиха»)
В одном из предыдущих очерков («Фрейлина Гамильтон») мы высказали, что историческое бессмертие выпадает иногда на долю таких личностей, к счастью немногих, которых воля злонаправленная и вся сумма жизненных условий, неудачно сложившаяся в недобрый характер, дают этим личностям бессмертие как вечный суд истории, как несмываемое пятно на несчастной их памяти и как позорный приговор, имеющий целью служить нравственным уроком для будущих поколений. История человечества была бы не полна и не правдива, если б она восполняла своим беспристрастным изложением лишь страницы, предназначенные для светлых явлений прошлого и для светлых человеческих личностей, а страницы, отведенные для вписания на них явлений темных, без которых светлые, по закону контрастов, не бывают достаточно светлы, и для личностей, противоположных светлым, без сопоставления с которыми эти последние казались бы бледными, бесцветными, – оставляла белыми, неисписанными.
К несчастным личностям последнего рода принадлежит и та, имя которой выставлено нами в заголовке этого очерка, написание которого здесь отчасти объясняется и другими побуждениями, руководившими нашим пером.
Побуждения эти следующие. Салтыкова, жившая в восемнадцатом веке, до настоящего времени служит предметом народных рассказов, совсем неправдоподобных, преувеличенных; на память «Салтычихи» и в сознании русского народа легло слишком темное пятно; народ осудил ее в своем легендарном творчестве более жестоко, чем осудило ее государство, и жестче, чем должна была осудить история.
Снять с памяти Салтыковой часть этого темного пятна и слишком густые краски, наложенные на нее временем и недостаточным знакомством с истинною историею Салтыковой, – вот отчасти наша цель.
«В народе, собственно по Москве, – говорит один составитель статьи о Салтыковой, на основании подлинного о ней архивного дела, – имя „Салтычихи“, чрезвычайно популярное, произносится обыкновенно с тем же чувством, как имена Пугачева и Разина. Можно и до сих пор услышать, что „Салтычиха“ похищала детей, жарила их и ела, вырезала у своих крепостных девок груди и также употребляла их в пищу; что первым доносчиком на нее был повар, готовивший для нее кушанье из человеческого мяса».
Имя Салтыковой стало, следовательно, достоянием народа. А такая популярность редко выпадает на долю даже самым светлым историческим личностям, на что нельзя не обратить внимания; народ, к крайнему удивлению историка, не всегда и даже, в большинстве случаев, очень редко и почти никогда не помнит благодетелей человечества, мало помнит тех, которых принято называть «великими людьми» или «героями»; мало помнит тех, которые заслужили право на его любовь и которых он действительно любил, пока знал и помнил: он мало помнит Петра Великого, Екатерину II; но он по-своему хорошо помнит Грозного, он хорошо, наконец, помнит такие личности, какие не стоили бы этой памяти; он больше помнит разбойников, чем героев, и вредных больше, чем полезных.