В это время, вероятно, имела к ней доступ и Головина, если только приписываемый ей рассказ о Досифее не принадлежит к области вымыслов позднейшей редакции.
Без сомнения, были какие-либо особые причины, заставлявшие Досифею быть до крайности робкой: до самой смерти она все чего-то боялась и при всяком шорохе, при всяком стуке в дверь бледнела и тряслась всем телом.
Конечно, робость затворницы могла происходить от каких-либо слов, угроз, предупреждений, которые, при свидании с нею перед заточением, могла и должна была сказать ей Екатерина в ограждение собственных интересов и спокойствия государства.
Робость заключенной выражалась даже и в том, что, никем не преследуемая в своем монастырском уединении, она не решалась даже оставить при себе портрет своей матери, портрет покойной императрицы Елизаветы Петровны, на что она имела право даже не как дочь, а как всякая подданная: после долгого колебания она сожгла его вместе с какими-то хранившимися у нее бумагами.
Таинственностью имени заключенной обусловливалась и вся внешняя обстановка ее монастырской жизни. Досифея никогда не ходила на общие монастырские богослужения, а если и бывала в церкви, то не в те часы, в которые совершалась общая служба. Для Досифеи совершалось одиночное богослужение: в назначенные для этого часы таинственная инокиня, в сопровождении приставленной к ней монахини, одна выходила из своих келий и отдельным коридором, а потом крытою лестницею проходила прямо в церковь, устроенную над монастырскими воротами. Когда инокиня входила в церковь, то двери запирались и богослужение совершалось для нее одной ее духовником и особо приставленными причетниками. Таким образом, в церковь никто не мог войти и видеть лицо таинственной инокини. Мало того, когда кто-либо из монастырских или посторонних подходил к окнам ее келий, то монастырский служитель обязан был отгонять их.
Мы уже видели, что подобной таинственностью окружено было и заточение второй невесты императора Петра I, княжны Екатерины Алексеевны Долгорукой, когда она находилась в заключении в Новгородском Горицком воскресном девичьем монастыре: и там даже детей наказывали за то, что они в замочную скважину хотели увидеть таинственную узницу.
Рассказывают, что, когда Досифея находилась в монастыре и в то время знаменитый граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, уже по смерти императрицы Екатерины II, доживал в Москве свой век, он никогда не решался ездить даже мимо Ивановского монастыря, а всегда старался объездом миновать это почему-то неприятное для него место.
После мы увидим, что место это действительно могло возбуждать в нем неприятные воспоминания: Орлов обманом взял в Италии знаменитого двойника инокини Досифеи, или княжны Таракановой, другую княжну Тараканову, самозванку, которая и погибла в Петропавловской крепости во время наводнения. Орлов мог думать, что в Ивановском монастыре сидит именно та княжна Тараканова, которую он хитростью арестовал в Италии в то время, когда интрига ее раскинула сети почти на всю Европу.
Можно себе представить однообразие жизни заключенной и томительную скуку этого однообразия, особенно после того, как в молодости заключенная могла изведать иную жизнь, видела Европу, могла и имела право рассчитывать, как дочь русской императрицы и русского вельможи, на блестящую партию и счастливую жизнь, хотя бы как частная особа.
В монастыре она все дни проводила за молитвой, за чтением душеспасительных книг и за рукоделием. Все результаты ее труда шли на бедных и на нищих.
Так прошло двадцать пять бесконечных лет до самой смерти.
Последние годы бывшая княжна Тараканова доживала уже в совершенном безмолвии, и на нее смотрели как на праведную.
А между тем обрекшая себя на молчание княжна знала и иностранные языки, но ей не с кем было говорить в монастыре на тех языках, на которых она объяснялась в своей молодости и на свободе. Старый причетник, долго живший после нее, рассказывал, однако, что к Досифее как-то раз были допущены игуменьей какие-то важные особы: здесь только, с этими гостями, узница говорила на каком-то иностранном языке.
Таинственность сопровождала ее и в могилу: имени ни инокини Досифеи, ни княжны Таракановой не осталось даже в клировых монастырских ведомостях.
Как печальный остаток XVIII века, княжна Тараканова не дожила до памятного двенадцатого года; она скончалась 4 февраля 1810 года, ветхой уже старушкой, шестидесяти четырех лет, хотя на портрете время смерти ее обозначено 1806 годом.
Как скромна и безмолвна была последняя половина жизни княжны Таракановой, так публичны и пышны были ее похороны: со смертью она переставала быть опасной для кого и для чего бы то ни было.
Похороны эти почтил своим присутствием главнокомандующий Москвы граф Иван Васильевич Гудович, муж графини Прасковьи Кирилловны Разумовской, которая была, следовательно, двоюродною сестрою усопшей княжны. Гудович явился на вынос в полном мундире и в Андреевской ленте. На вынос съехалась вся служебная знать Москвы – сенаторы, члены опекунского совета и обломки екатерининского и елизаветинского еще времени – старые вельможи, доживавшие свой век в Москве, по привычке; вся эта знать была в мундирах.
Один Платон, знаменитый митрополит и оратор екатерининского времени, по болезни не мог отпевать дочери Елизаветы Петровны: похороны совершал его викарий, дмитровский епископ Августин, с собором старшего московского духовенства.
Наконец, толпы народа сопровождали тело дочери покойной императрицы. Княжна Тараканова похоронена не в Ивановском монастыре, где жила до смерти, и не на общем кладбище, а там, где покоились тела всех ее предков, от XVII еще столетия, именно в родовой усыпальнице бояр царственного впоследствии дома Романовых, в Новоспасском монастыре.
Могилу княжны Таракановой и теперь указывают у восточной ограды монастыря, по левую сторону монастырской колокольни, под № 122.
Надгробный камень над прахом княжны Таракановой гласит:
«Под сим камнем положено тело усопшей о Господе монахини Досифеи, обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве двадцать пять лет и скончавшейся февраля 4-го 1810 г. Всего ее жития было шестьдесят четыре года.
Боже, всели ее в вечных твоих обителях!»
О наружности княжны Таракановой говорят, что она была среднего роста, несколько худощава и чрезвычайно стройна. В молодости она должна была быть необычайной красоты, какой отличались и мать ее, и отец: обе дочери Петра Великого имели замечательно красивую наружность, и красота эта перешла к его несчастной внучке, которой суждена была такая трогательная безвестность. Княжна Тараканова даже в старости, несмотря на многолетнее монастырское заключение, сохраняла остатки далеко не заурядной красоты.
Что же касается ее характера, то она, по свидетельству знавших ее, была кротка до робости, а горькую участь свою сносила безропотно.
Вообще, печальная участь этой женщины и вся ее загадочная, укрытая в непроницаемую тайну жизнь до сорокалетнего возраста, потом двадцатипятилетнее безмолвное пребывание в монастыре не могут не возбуждать глубокого сочувствия: это была искупительная жертва тяжелой необходимости во имя спокойствия целой страны, которая была ее родиною.
Перед своим вечным заключением княжна имела свидание с Екатериной. Императрица, ввиду постигшей уже Россию смуты, пугачевщины, ввиду, наконец, другой готовящейся смуты, когда именем княжны Таракановой – самозванки хотели поднять на Россию Францию и Турцию, должна была объявить несчастной дочери Елизаветы Петровны, что удаление ее от света будет искупительною жертвою за Россию, которую могли ожидать новые смуты и потрясения, если именем дочери Елизаветы Петровны воспользуются враги существующего порядка, – и княжна должна была принять на себя эту великую жертву.
XII. Княжна Тараканова – самозванка
Нам предстоит теперь познакомиться с другою, еще более, чем княжна Августа Тараканова, таинственною и загадочною личностью прошлого века.
XVIII век, несмотря на то что события его и лица, в нем жившие и действовавшие, еще так недалеко отошли от нас, невольно поражает какою-то резкостью, какою-то, по-видимому, логическою несообразностью в постановке этих событий одного около другого, в следствиях тех или других исторических явлений из тех или других исторических причин, невероятностью контрастов и противоречий между тем, что делалось, и тем, что из этого выходило.
В XVIII веке, по-видимому, все невозможное было возможно и возможное оказывалось невозможным.
События и личности, о которых нам предстоит говорить, делают, по-видимому, чудеса, достигают неимоверных результатов, и в конце концов эти результаты исчезают как дым и история продолжает идти своей мерной «тихою стопою».
Люди этого века – одни берут на свои плечи, по-видимому, непосильные тяжести, выносят эти тяжести, куда влечет их историческая волна, а потом сами смываются этой волною, другие из неизвестности и ничтожества этой же историческою волною возносятся на недосягаемую высоту и снова падают, уносятся куда-то из глаз истории или, как мелкие щепки после морского отлива, остаются на берегу и перегнивают вместе с другим мусором.
Тут чернорабочий царь, говорят, прорубает окно в Европу, делает чудеса на неподвижном русском Востоке; но окно оказывается слишком широким; в него, говорят, врывается сквозной ветер, и окно мало-помалу, с течением времени, наполовину заколачивают, забивают досками.
Там рыбачий сын из Холмогор, не видавший ни России, ни Европы, хочет взвалить на свои единственные плечи и русскую науку, и создать русскую литературу и ученый язык, хочет совместить в себе всю Академию России – и действительно совершает такие подвиги, какие греки приписали бы своим полубогам и героям. Но этот силач исчезает, и история идет дальше.
Бедная полонянка, приведенная в русский стан в одной сорочке, надевает впоследствии императорскую порфиру и корону.
Сын виноторговца правит почти всею русскою страною; кончает – в Кунсткамере, в банке со спиртом.