Говоря потом, как он влюбил ее в себя, чтоб легче обмануть, и как подобным же образом обманул другую свою «невесту Шмитшу» (она надзирала во дворце за фрейлинами), Орлов прибавляет: «Могу теперь похвастать, что имел невест богатых! Извините меня, всемилостивейшая государыня, что я так осмеливаюсь писать, я почитаю за должность все вам доносить так, как пред Богом, и мыслей моих не таить. Прошу и того мне не причесть в вину, буде я по обстоятельству дела принужден буду, для спасения моей жизни, и команду оставя, уехать в Россию и упасть к священным стопам вашего императорского величества, препоручая мою команду одному из генералов, по мне младшему, какой здесь налицо будет. Да я должен буду и своих в оном случае обманывать, и никому предстоящей мне опасности не показывать: я всего больше опасаюсь иезуитов, а с нею некоторые были и остались по разным местам. И она из Пизы уже писала во многие места о моей к ней привязанности, и я принужден был ее подарить своим портретом, который она при себе имеет, а если захотят и в России мне недоброхотствовать, то могут поэтому придраться ко мне, когда захотят. Я несколько сомнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я ошибаюсь, только видел многие французские письма без подписи, и рука мне знакомая быть кажется. (Орлов подозревал Ив. Ив. Шувалова, но напрасно: то была рука князя Лимбурга.) При сем прилагаю полученное мною одно письмо из-под аресту, тож каковое она писала и контр-адмиралу Грейгу, на рассмотрение. И она по сие время все еще верит, что не я ее арестовал, а секрет наш наружу вышел. Тож у нее есть и моей руки письмо на немецком языке, только без подписания имени моего, и что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу и ее спасти. Теперь я не имею времени обо всем донести за краткостию время, а может о многом доложить генерал-адъютант моего штаба. Он за нею ездил в Рим, и с нею он для виду арестован был на одни сутки на корабле. Флот, под командою Грейга, состоящий в пяти кораблях и одном фрегате, сейчас под парусами, о чем дано знать в Англию к министру, чтоб оный, по прибытии в порт английский, был всем от него снабжен. Флоту же велено, как возможно, поспешать к своим водам. Всемилостивейшая государыня, прошу не взыскать, что я вчерне мое донесение к вашему императорскому величеству посылаю; опасаюсь, чтобы в точности дела не проведали и не захватили курьера и со всеми бумагами».
Раздражение итальянцев против Орлова действительно было сильно: по Европе разнесся слух, что он сам собственноручно умертвил свою жертву по отплытии русской эскадры от итальянских берегов, в Бордо.
До самого Плимута пленница была еще несколько спокойна: она все надеялась, что на английских водах Орлов освободит ее, – она все еще верила ему.
В Плимуте же, когда эскадра отходила по направлению к России, несчастная все поняла. Ею овладело бешенство. Но она лишилась чувств, и ее вынесли на палубу.
Она была беременна от Орлова, а между тем чахотка, видимо, съедала ее.
Очнувшись на палубе, она бросилась к борту, чтобы спрыгнуть в адмиральскую шлюпку; но ее схватили.
На берег стали собираться толпы любопытных. Грейг поторопился с отплытием из Плимута.
«Я во всю жизнь мою никогда не исполнял такого тяжелого поручения», – писал он Орлову.
Но вот 11 мая корабли бросили якорь в кронштадтском рейде. Экипажу под страхом смерти запрещено было говорить о пленнице.
Донесли императрице, которая была в Москве, после казни Пугачева, «братца» привезенной пленницы.
«Господин контр-адмирал Грейг, – собственноручно писала Екатерина. – С благополучным вашим прибытием с эскадрою в наши порты, о чем я сего числа и уведомилась, вас поздравляю и весьма вестию сею обрадовалась. Что ж касается до известной женщины и до ее свиты, то об них повеления от меня посланы господину фельдмаршалу князю Голицыну в С.-Петербург, и он сих вояжиров у вас с рук снимет. Впрочем, будьте уверены, что служба ваша во всегдашней моей памяти, и не оставлю вам дать знаки моего к вам доброжелательства».
Все распоряжения относительно важной пленницы производились в глубочайшей тайне.
Глубокою таинственностью окутан и самый въезд этой женщины в Петербург.
24 мая, вечером, Голицын требует к себе капитана Преображенского полка Александра Толстого и объявляет ему, что по высочайшей воле на него возлагается чрезвычайно важное секретное поручение. В другой комнате, у налоя с крестом и Евангелием, уже ждал священник. Толстого привели к присяге в том, что под страхом строжайшего наказания он будет вечно молчать о том, что предстоит ему исполнить в следующую ночь. После присяги фельдмаршал приказал капитану тою же ночью ехать с командой в Кронштадт, принять с корабля «Трех Иерархов», от адмирала Грейга, женщину и находящихся при ней людей, тайно провезти их в Петропавловскую крепость и сдать коменданту Чернышеву. Команда, наряженная с Толстым, также дает клятву вечного молчания.
В эту же ночь особая яхта приплыла в Кронштадт – это была команда, посланная за пленницей. В Кронштадте она пристала прямо к «Трем Иерархам». Для большей осторожности Грейг приказал Толстому и его команде весь следующий день до ночи не выходить даже из кают, чтобы никто на рейде не видел, что за люди и откуда и зачем они приехали.
В следующую ночь таинственная пленница была уже в Алексеевском равелине, а утром начались допросы.
Не станем говорить о допросах и показаниях Доманского, Чарномского, Франциски фон Мешеде и Кальтфигнера, потому что это слишком увеличило бы объем настоящего очерка.
Остановимся несколько на допросе самой принцессы: в этом допросе, ее показаниях, в ее удивительной стойкости и, наконец, в ее страшном конце так много трагического.
Ее допрашивали по-французски.
Когда князь Голицын вошел в ее каземат, она пришла в сильное волнение. Но это была не робость, а гнев. С достоинством и повелительным тоном пленница спросила князя:
– Скажите мне, какое право имеют так жестоко обходиться со мной? По какой причине меня арестовали и держат в заключении?
Князь строго заметил ей, что она должна дать прямые и неуклончивые ответы на все, о чем ее будут спрашивать, и начал допрос:
– Как вас зовут?
– Елизаветой, – отвечала пленница.
– Кто были ваши родители?
– Не знаю.
– Сколько вам лет?
– Двадцать три года.
– Какой вы веры?
– Я крещена по греко-восточному обряду.
– Кто вас крестил и кто были восприемники?
– Не знаю.
– Где провели вы детство?
– В Киле, у одной госпожи – Пере или Перон.
– Кто при вас находился тогда?
– При мне была нянька, ее звали Катериной. Она немка, родом из Голштинии.
О своем детстве она прибавила новые подробности.
– В Киле, – говорит она, – меня постоянно утешали скорым приездом родителей. В начале 1762 года, когда мне было девять лет от роду (следовательно, тотчас по кончине императрицы Елизаветы Петровны – замечателен этот факт), приехали в Киль трое незнакомцев. Они взяли меня у госпожи Перон и вместе с нянькой Катериной сухим путем повезли в Петербург. В Петербурге сказали мне, что родители мои в Москве и что меня повезут туда. Меня повезли, но не в Москву, а куда-то далеко, на персидскую границу, и там поместили у одной образованной старушки, которая, помню я, говорила, что она сослана туда по повелению императора Петра III. Эта старушка жила в домике, стоявшем одиноко вблизи кочевья какого-то полудикого племени. Здесь, у приютившей меня старушки, прожила я год и три месяца и почти во все это время была больна.
– Чем вы были больны?
– Меня отравили. Хотя быстро данным противоядием жизнь моя была сохранена, но я долго была нездорова от последствий данного мне яда.
– Кто еще находился при вас в это время?
– Кроме Катерины, еще новая нянька; от нее я узнала несколько слов, похожих на русские. Потом начала в том же доме у старушки учиться по-русски, выучилась этому языку, но впоследствии забыла его. На персидской границе я была не в безопасности, поэтому друзья мои, но кто они такие, я не знала и до сих пор не знаю, искали случая препроводить меня в совершенно безопасное место. В 1763 году с помощью одного татарина няньке Катерине удалось бежать вместе со мной, десятилетним ребенком, из пределов России в Багдад. Здесь принял меня богатый персиянин Гамед, к которому нянька Катерина имела рекомендательные обо мне письма. Год спустя, в 1764 году, когда мне было одиннадцать лет, друг персиянина Гамеда, князь Гали, перевез меня в Испагань, где я получила блистательное образование под руководством француза Жана Фурнье. Гали мне часто говаривал, что я законная дочь русской императрицы Елизаветы Петровны. То же постоянно говорили мне и другие окружавшие меня люди.
– Кто такие эти люди, внушившие вам такую мысль?
– Кроме князя Гали, теперь никого не помню. В Персии я пробыла до 1769 года, пока не возникли народные волнения и беспорядки в этом государстве. Тогда Гали решился удалиться из Персии в Европу. Мне было семнадцать лет, когда он повез меня из Персии. Мы выехали сначала в Астрахань, где вместо сопровождавшей нас персидской прислуги Гали нанял русскую, принял имя Крымова и стал выдавать меня за свою дочь.
Потом она рассказала о своей жизни в Европе – все, что уже нам известно, только с некоторыми изменениями.
Выслушав весь ее рассказ, князь Голицын снова начал допрос:
– Вы должны сказать, по чьему научению выдавали себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны.
– Я никогда не была намерена выдавать себя за дочь императрицы, – отвечала она твердо.
– Но вам говорили же, что вы дочь императрицы?
– Да, мне говорил это в детстве моем князь Гали, говорили и другие, но никто не побуждал меня выдавать себя за русскую великую княжну, и я никогда, ни одного раза не утверждала, что я дочь императрицы.
Голицын показал ей отобранные у нее завещания Петра Великого, Екатерины I и Елизаветы Петровны, а также известный нам «манифестик», посланные ею из Рагузы к Орлову.