Борис Борисыч, удачно сложившийся пополам, вдруг рыгнул и упал на пол. Олеша рухнул рядом с Борис Борисы – чем и вцепился в него обеими руками:
– 32 – слышь… слышь? 32-а-а!
Борисыч не слышал. Его грязная голова послушно крутилась в Олешиных руках и падала обратно на пол.
– Суки, с-суки, с-с-суки! – вопил Олеша.
Егорка встал и медленно, по стенке, пошел к выходу. Дойдя до двери, он оглянулся назад: Олеша попытался встать, но вдруг завыл на весь зал по-звериному… Было в этом крике что-то чудовищное, словно взорвалось что-то в человеке, словно сам он – уже какой-то осколок, рот сразу перекосился, глаза налились кровью…
Егорка передумал ехать в Москву уже в этот понедельник, как хотел, но от затеи своей не отказался.
11
Когда Руцкой с автоматом наперевес поднялся на второй этаж дачи в Форосе, он стоял в коридоре. Раиса Максимовна ужасно нервничала. Именно в этот момент ее левая рука повисла как плеть, а через сутки, уже в Москве, в Центральной клинической больнице, ослеп левый глаз.
– Что, Саша? Вы и меня хотите арестовать? – спросила она.
«Какая глупость, черт подери… – зачем, зачем она так сказала?»
Руцкой первым делом снял трубку телефона, соединился – через коммутатор – с Ельциным. Доложил, что он на объекте «Заря», связь работает, и спросил, хочет ли Ельцин поговорить с Горбачевым.
– Не хочу, – сказал Ельцин и бросил трубку.
Раиса Максимовна плакала.
– А что вы плачете, Раиса Максимовна? – поинтересовался Руцкой.
Может быть, от счастья, что их спасли?
Раиса Максимовна не ответила и ушла в свою спальню, закрылась на ключ. Оказывается, они, Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна, приготовились к аресту.
Горбачев был уверен: Ельцин их арестует.
«Гэкачеписты» сидели на скамеечке у ворот дачи. Они прилетели на час раньше, чем Руцкой, но на объект их не пропустили…
Разумеется, по приказу Горбачева.
Проиграли, идиоты. Все, он им больше не начальник.
Еще одна глупость – Вольский. На кой черт, спрашивается, он, Горбачев, ему звонил?
18 августа, в три часа дня, он сделал несколько звонков. Раньше других Михаил Сергеевич нашел Вольского:
– Аркадий, сейчас по радио скажут, что Горбачев болен. Ты знай: я здоров!
И положил трубку.
Позвонить, чтобы ничего не сказать?..
А можно было бы позвонить Бушу, Колю, в ООН…
«По радио скажут…»
Горбачев не спал и крутился с боку на бок. Зачем, зачем он принял Мэтлока, посла Америки? Гаврила Попов (с помощью, видно, КГБ Москвы) узнал о ГКЧП за две с лишним недели. И побежал, естественно, к нему, к Горбачеву, – к кому же еще? Из Нью-Йорка звонит Бессмертных, посол, надо, мол, срочно принять Мэтлока, у него важнейшая информация…
Ладно бы ему позвонил, – нет, помощникам!
Саша Яковлев, хитрец, тоже догадался: что-то готовится. «Идет, – говорит, – Язов по коридору. И де здоровается. Куда-то поверх головы смотрит!» Значит, говорит, они что-то точно придумали.
И никому не пришло в голову, что Форос – это его задумка. Аналитики чертовы! – Хорошо, где доказательства? Их нет и не может быть. Такие следы не остаются. Он знал, Ельцин не будет соединять его с Форосом. Без прямых, железобетонных доказательств это политически невыгодно. Но сегодня к Горбачеву опять приходил следователь Лисов. Его допрос (в отличие от предыдущих) Горбачеву совершенно не понравился.
Да, в домике охраны работал телефон, – звони кому хочешь (ребята, охрана, позвонили всем своим родным). Да, в его машинах, стоявших в гараже, находились все виды спутниковой связи. Сорви с ворот бумажку (ворота опечатаны бумажкой и пластиковой пломбой), звони кому хочешь – пожалуйста!
Да, личная охрана, двадцать с лишним человек, остались верны Президенту Советского Союза; у них никто не отобрал табельное оружие, они вооружились «Калашниковыми» и были готовы на любой прорыв, хоть в аэропорт, хоть куда – ребята подготовленные!
В конце концов, Анатолий, его зять (да кто угодно, любой, самый верный парень из охраны), мог запросто перемахнуть через забор (территория дачи – огромная, легко затеряться) и сообщить миру правду о здоровье Президента СССР. Передать любое его обращение. Любое письмо. Вместо этого, 20-го, перед тем как заснуть, Горбачев по совету Раисы Максимовны записал на любительскую камеру свое слово к народам мира и тут же положил кассету… в свой портфель. Куда торопиться?! Потом текст переписали еще раз, потому что Анатолий схватил первую попавшуюся кассету: «9 1/2 недель», эротика режиссера Лайна. В тот момент, когда Микки Рурк проводил кусочком льда по животу голой Ким Бессинджер, в кадре возник Горбачев: «Я хочу обратиться ко всем людям доброй воли!..»
Самое главное – Лисов уже знал, а Горбачев подтвердил: после того как друзья-заговорщики объявили ему о ГКЧП, он (на прощание) крепко пожал им руки и назидательно произнес: «Может, у вас и впрямь что получится…»
Благословил? Конечно. В папке у Лисова показания всех гэкачепистов о том, что Горбачев проводил их аж до самых ворот…
Ему не спалось: дрожали нервы.
На самом деле еще весной Горбачев дал Крючкову, КГБ задание подготовить план «чрезвычайного режима»: он, Горбачев, вроде как отходит в сторону, создается чрезвычайный комитет по управлению государством, и он, этот комитет, обращается к Горбачеву с просьбой его возглавить, как только он вернется из отпуска…
Горбачев зажег лампу и вдруг почувствовал голод. В-вот ведь, нужно вызвать охрану, она свяжется с дежурной сестрой-хозяйкой… короче, через полчаса, не раньше, он помучит бутерброд. Можно, конечно, поднять с постели Ирину, дочь, но Горбачев не смог вспомнить, была ли Ирина на даче. Днем она ездила в ЦКБ, навещала мать, оттуда звонила ему в фонд, на работу: дела у Раисы Максимовны были… хуже не придумаешь.
Когда в Форос прилетели Лукьянов, Крючков, Язов и К°, Раиса Максимовна была совершенно спокойна. Но когда передали, что явился Руцкой, у нее случился истерический приступ.
Те хоть и сволочи, но все же свои, понятные, а вот эти, новые…
Нет, нет сна, совершенно нет… У Ельцина – бессонница, у Горбачева – бессонница; Ельцин за год превратился в развалину. И он, Горбачев, тоже сдал. Стареет, как говорит Ирочка, на глазах, будто сглазил кто!
Но страшнее всего – Раиса Максимовна: весь год она не выходила из ЦКБ. От нее, разумеется, скрывали диагноз, но по тому, как часто приезжал к ней Андрей Воробьев, лучший терапевт не только в России, но, может быть, и в Европе, да и по самим процедурам, по терапии, ей назначенной, Раиса Максимовна понимала: рак.
Палата, отданная ей в ЦКБ, когда-то была палатой Генерального секретаря ЦК КПСС: четырехкомнатный люкс с двумя идиотскими кроватями через тумбочку.
Все вокруг было казенное, с зеркальной полировкой. Все по-дурацки блестит, будто это не больница, а дворец. Бред какой-то: неуютно, холодно, только не от погоды – от вещей.
Вспомнился Анри де Ренье: «…от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь…».
Жизнь действительно уходила. Был страх.
Раиса Максимовна Горбачева: Нина Заречная и Елена Чаушеску, ангел и дьявол – вместе. Грубое, испепеляющее желание быть первой женщиной мира и провинциальные вера – надежда – любовь с одним человеком – с ним, с Горбачевым («если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми ее…»).
Она и сейчас боялась не за себя, нет; Раиса Максимовна вообще не цеплялась за жизнь, ибо жизнь (счастье жизни) никогда не измерялась для нее количеством прожитых лет.
Тогда, в 91-м, после Фороса, да и сейчас, в 92-м, когда все давно позади, она боялась только за него, за своего мужа, – за Михаила Сергеевича Горбачева.
Кто он без нее? Председатель колхоза.
Все!
Аграрный имидж – это у него навсегда.
…Она знала, что Михаил Сергеевич смертельно устал, что он уже не спит без наркотиков, может сорваться и погибнуть. Она не сомневалась, что Ельцин его добьет, вопрос времени – Горбачев добивал людей (всех: от Чурбанова до Алиева и Лукьянова), Ельцин тоже добьет, он – жестокий и родом из – жестокого края.
Раису Максимовну любил и уважал весь мир, но ее никто не любил и не уважал в Советском Союзе. Обидней было другое: она все (вроде бы все) делала правильно, все правильно говорила, с душой, она – уже без «вроде бы» – хотела добра, только добра… Нет же: Советский Союз ответил ей так, как эта страна не мстила, наверное, никому.
Кто, кто позволил себе в Форосе, на совершенно голом треугольнике скалы, начертить (с указательной стрелкой в сторону их дома) эти поносные слова: «Райкин рай»?
Рай?! Это Форос рай?! Если бы все, что она делала для державы (причем делала публично, на глазах у всех), предложил бы этой стране кто-нибудь другой (Алла Пугачева, например), всюду был бы восторг. На каждом шагу. А ее везде встречает ненависть и только ненависть… Лесть ближайшего окружения. Да, конечно: она, Раиса Горбачева, появилась в этой стране слишком рано, слишком… эффектно, наверное, чтобы люди (вся страна, на самом деле), кто еще не умел, не научился красиво одеваться, достойно жить, воспринимал бы ее без иронии… Вот и получилось, что она запрягла свою страну, как Хома Брут – ведьму, и тут же с удовольствием стала учить всех уму-разуму – всех!
Теперь она почти не вставала с кровати. Жить лежа – это, оказывается, легче.
Ей стало по-настоящему страшно, когда (весна 91-го? или чуть раньше?) она увидела, как Михаил Сергеевич изучает телефонные разговоры своих ближайших соратников. По его приказу Крючков тогда записывал всех: Александр Яковлев, Медведев, Примаков, Бакатин, Шахназаров, Черняев!
КГБ делал Горбачеву своеобразный «дайджест», и Михаил Сергеевич внимательно его просматривал.
Потом, в июне, было еще страшнее: впервые за тридцать восемь лет их жизни она увидела, как Михаил Сергеевич плачет.
Началось с глупости. Ира, их дочь, сказала, что Сережа, врач, ее приятель, назвал сына Михаилом (в честь Горбачева). Родители его жены рассвирепели. Выгнали ребят из дома. Теперь парень обивает пороги загс