Пользуясь знакомством с Вами и помня беседу на Воробьевых горах во время первой встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у Вас доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу как официальное обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю. Еще девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни «Олень и шалашовка». Она не повторяет «Ивана Денисовича», в ней другая группировка образов: заключенные противостоят в ней не лагерному начальству, а бессовестным представителям из своей же среды. Мой «литературный отец» Александр Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне передавать ее театру. Мы несколько разошлись во мнениях, и я дал ее для прочтения в театр-студию «Современник» О. Н. Ефремову – главному режиссеру.
– Теперь меня мучают сомнения, – заявил далее А. И. Солженицын, – учитывая то особенное внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем в его речи на встрече по отношению к использованию лагерных материалов в искусстве. Я хотел бы посоветоваться с Вами – стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой?
А. И. Солженицын убедительно просил меня прочитать его произведение.
– Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я? Или прав Александр Трифонович, который не советует мне выступать с этой пьесой. Если Вы скажете то же, что Твардовский, я немедленно забираю пьесу из театра и буду над ней работать дополнительно. Мне будет очень больно, если я в чем-то поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущев.
Писатель А. И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя.
Вдогонку Александр Исаевич тогда еще и записочку посылал. Утрачена, видно. По ней-то Лебедев и набросал свое письмецо.
Объясняй теперь всем, что он хотел-то всего-навсего обогнуть Твардовского, потому как «Олень» Твардовскому категорически не нравился («искусства не получилось», «это не драматургия», «перепахивание того же материала, что и в «Иване Денисовиче» – и т. д.).
Ну, и отправился Александр Исаевич напрямки к Лебедеву, своему благодетелю, ведь это Лебедев принес когда-то Хрущеву «Ивана Денисовича»…
Заход кривой, согласитесь. Вроде как и Ефремова он сдал. Пришлось пьесу забрать, а ведь могло бы сладиться: «Современник» здорово подпирала Таганка, вот и схватился Ефремов за «Оленя», а к Ефремову влюбленно тянулась Фурцева…
После этого письма Александр Исаевич полностью отступился от Кремля.
Он ненавидел все советское, даже Сергея Павловича Королева.
Отступился он и от «Нового мира».
Или сами оттолкнули, сами!.. А кто же еще?
Как понять Шаламова? «Новый мир» публикует «Ивана Денисовича», Шаламов присылает Александру Исаевичу длинное письмо. Хвалит. Действительно хвалит. И вдруг – гнев: блатарей, Александр Исаевич, у вас нет, лагерь без вшей, служба охраны не отвечает за план, не выбивает план прикладами… Кот! По лагерю бродит кот! И зэки его не съели?!
Получается, что сам Александр Исаевич вроде бы и не сидел вовсе: если урки в «Иване Денисовиче» меряют махорку стаканом, если в матрасе можно спокойно спрятать хлеб, если в бараках тепло, а в столовой есть ложки…
«…Где этот чудный лагерь? – кричит Шаламов. – Хоть бы годок в нем посидеть!»
Шесть страниц похвал, и вдруг – эти насмешливые слова, вылетевшие, похоже, уже вечерком, под водочку (водка – самый честный напиток на свете), – Александр Исаевич, его фонд, лишат Шаламова помощи, но разве Александр Исаевич виноват, что Хрущев прочитал «Ивана Денисовича», а не «Колымские рассказы» (ни за что на свете Твардовский не передал бы рукопись Шаламова Первому секретарю ЦК, не рискнул бы, а «Иван Денисович» – это не «Архипелаг», здесь все в меру).
Наталья Дмитриевна раскрыла окно:
– Обед! Саша! Обед!
Ветер завыл сильнее, просто взбесился. Страничка в блокноте, заложенная огрызком карандаша, осталась чистой.
Открыв дверь, Александр Исаевич долго, по-крестьянски, вытирал ноги.
– Из Москвы звонил некто Полторанин, – доложила Наташа. – Новый у них там… начальник.
– И что хочет господин… новый начальник? – Александр Исаевич бережно положил шапку на полку и повесил шубу. – Зачем звонил?
– Хочет, чтобы мы поскорее вернулись в Россию.
– Ишь ты…
– Говорит, Ельцин приглашает. То есть все по-прежнему в силе. Все, о чем говорили летом.
– Вон как…
– Да.
Прошлым летом Наталья Дмитриевна была в Москве: ездила на разведку.
Он не поехал: в России над ним по-прежнему висел приговор суда, его, кстати, никто до сих пор не отменил.
Хотя, если Ельцин зовет…
Сегодня пельмени.
– Вот и благо…
Ельцин звонил в Вермонт в прошлом году. Солженицын минут сорок объяснял ему, если единственная ценность сейчас в стране – это деньги, демократия очень быстро себя исчерпает, – кто-нибудь в русской литературе (проза, поэзия, драматургия, сказки, баллады…) воспевал деньги? богатство?
Ельцин слушал вполуха и вяло повторял, что «вся Россия ждет своего великого сына».
Несколько раз он зевнул. Ельцин зевал так, что слышно было через континент.
Обед Александра Исаевича мало похож на обед: куцый салатик и шесть пельменей в бульоне, зато на десерт – черный чай с мороженым.
Еда деревенская, чистая, он любил все простое и ел молча, собирая ладонью упавшие крошки.
– Хорошие пельмени, – Александр Исаевич тщательно вытер салфеткой губы. – Удались на славу. Хорошо бы, знаешь, карасей… раздобыть. И в сметану!
– Какие зимой… караси?..
У них уговор: ни слова о работе, о текстах, если Александр Исаевич – молчит.
Он медленно, степенно встал из-за стола.
– Чай?
– Пошли в кабинет.
– А Полторанин? Если позвонит?
– Суесловие. У них там еще все сто раз переменится. У Полтораниных. Сами не знают, что строят. Ни проекта, ни плана…
Он махнул рукой, медленно пошел в кабинет, но в дверях вдруг резко обернулся:
– Пусть ждут, короче говоря. Докатим «Колесо», тогда и вернемся…
Полторанин позвонил на следующий день, и Наталья Дмитриевна сообщила, что Александр Исаевич сейчас очень занят, дописывает «Красное колесо», поэтому в ближайший год они вряд ли соберутся, хотя тоска по России – адская.
Полторанин сказал, что Александру Исаевичу будут созданы все необходимые условия для творчества.
– Спасибо, – поблагодарила Наталья Дмитриевна и положила трубку.
«Где в Америке найти карасей?» – рассуждала она. Впрочем, рыбу Солженицын не любил, иное дело – пельмени или картошка с салом по-домашнему, хотя сало в Кавендише – тоже проблема, надо за салом в Канаду ехать, к братьям-украинцам…
Спросить о сале можно было бы, конечно, в Москве, это не трудно, да и карасей, конечно, не так уж сложно послать, заморозить и послать, только это все хлопоты, времени нет, много, как всегда, литературной поденщины. Верстка, правка, корректура…
Это и есть сейчас главная работа.
15
Шапошников и Бакатин ушли.
Он просто кивнул им обоим – на дверь.
Самая мрачная эпоха, это сегодняшний день – честное слово! Михаил Сергеевич сидел как вкопанный… возвращаться в кабинет, за стол, совсем не хотелось.
Господи, какие же дураки! Почему вокруг него так много дураков?
И тут Горбачев тоже сделал глупость: позвонил Ельцину.
Они редко звонили друг другу. Раз в месяц, не чаще и только – по крайнему случаю!
Ельцин возвращался из «Макдоналдса» и был не в духе. Настроение изгадил Бурбулис, потом – «Макдоналдс».
Вообще-то Борис Николаевич был не любопытен, но в «Макдоналдсе», в этом скворечнике с кривой буквой «М», было для Ельцина что-то загадочное. Все мы «родом из детства», короче говоря!
А тут, на протокольном обеде, ему подали трехслойный бутерброд с котлетой. Ельцин покрутил головой: как его ость-то? Руками? Или, как положено Президенту, ножом и пилкой (на столе их не было)?
Коржаков ел руками.
Что делать? Президент Российской Федерации помедлил, взял «биг-мак» в руки… и – сразу обдряпался. Покрасней, Ельцин мигом запихнул биг-мак в рот, проглотил что-то еще (он даже не понял что), запил все это кока-колой и сразу почувствовал, что кока-кола вот-вот разорвется у него в животе, как динамит.
И зачем только он поехал в этот «Макдоналдс», – а?
Самое трудное в профессии Президента – научиться выслушивать идиотов.
Ельцин пытался вспомнить, кто же предложил ему – «вместе с внуком» – посетить «Макдоналдс» в день его открытия.
Но так и не вспомнил.
А вот Борька, внук, рассмешил:
– Человек рожден для счастья, а не для того, чтобы слушаться! – заявил он Наине Иосифовне, когда она, перед «Макдоналдсом», пыталась пораньше отправить его в кровать.
Шесть лет!
Ельцин… – да, Борис Николаевич – человек привычки, и к Бурбулису, увы, он уже привык. – …Куда, куда этот Бурбулис денется, кому он нужен, кроме него, Ельцина? Змей с птичьим голосом – в отставку, а? Нашел чем испугать Президента Российской Федерации!
Наина Иосифовна терпеть не могла Бурбулиса. На официальном банкете в честь победы Ельцина на президентских выборах Бурбулис напился, облевал стены, там же, в уголке, пописал и приполз обратно за праздничный стол!
Сегодня утром у Ельцина мелькнула мысль, что Бурбулис вообще относится к нему, как к своему инструменту.
«А вот возьму щас… и спрошу: где заявление? – рассуждал Ельцин. – Шта-а он ответит?..»
Кортеж машин объезжал Кремль, чтобы въехать через Спасские ворота. У Ельцина были слабые сосуды, мозг страдал от кислородного голодания, поэтому он никогда не смотрел в окно: кружилась голова.