– Конечно! Есть три вида безделья, Ирочка: ничего не делать, делать плохо и делать не то, что надо. Нам бы понять, как мы умудрились вырастить столько молодых негодяев?
Ирина Ивановна лукаво смотрела на мужа:
– Немцы, Боренька, заставят тебя ставить «Так поступают все женщины». Гендель им надоел.
– Ая, Ирочка, приведу слова Бетховена: это порнография! Неужели в Европе Бетховен не авторитет?
– Порнографию можно выгодно продать! – засмеялась Ирина Ивановна. – Кашу ешь! Общественный ремонт здоровья никому не нужен. Ругательства и мат ходят нынче по кругу – как медные деньги. Ты можешь представить себе Россию без мата? – Да, Боренька, это уже навсегда. Наташа Ростова не выживет в средней московской школе. Потеряно. Сначала, Боренька, молодежь хотела сексуальную революцию, теперь молодежи нужна эстрада, пережившая сексуальную революцию!
Борис Александрович молчал. Он вдруг ушел в себя и сосредоточенно пил чай.
– Да-а… – наконец сказал он, поправляя очки, которые все время падали на нос. – Пошло все, что пошло… Для немцев «Так поступают все женщины», как для наших… нынешних… реклама презервативов.
– Приехали! – всплеснула руками Ирина Ивановна. – Нет, вы посмотрите на него! А презервативы чем тебе не угодили?!
– Объясни, – Борис Александрович опять закинул очки на нос, – почему реклама в России стала национальным бедствием?! Лезет отовсюду. Как Чернобыль. Когда столько рекламы кругом, можно запомнить, что эта реклама предлагает?
– Просто они не хотят, Боренька, рекламщики, чтобы ты заболел дурной болезнью!
– Неправда! Вранье это! В Москве всегда были эпидемии – я же не заражался! – Борис Александрович резко отодвинул чай. – Тот, кто читает Пушкина, никогда не пойдет к проституткам и не заболеет плохой болезнью! Пушкина… Пушкина надо рекламировать!
– Какой ты смешной, – улыбалась Ирина Ивановна. – А то Пушкин не ходил к проституткам!
– Не ходил! – Борис Александрович грозно встал над столом. – Не ходил, понятно?
– Откуда ты знаешь?!
– Знаю! Я читал «Евгения Онегина». Он же влюблен в Татьяну! А когда Наталья Николаевна, если верить книжке Коли Петракова, отдалась в доме Полетики императору, Пушкин спровоцировал дуэль, чтобы умереть, – ясно?!
– Да ты и мне в любви никогда не объяснялся, господи! – примиряюще улыбнулась Ирина Ивановна. – Гордый… очень.
Борис Александрович медленно поднял лицо:
– Разумеется. А как иначе? Объяснился – все тут же пропало! Тайна ушла. Любовь без тайны – это не любовь!
Ленский поет: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…»
Врет. Это Ленскому кажется, что он любит. Поэт! Им всегда много что кажется! Сидят они, извольте видеть, под кустом, Ленский гладит Ольге ручку и страсть свою заливчато объясняет!
Любовь – это как северное сияние, Ирочка! Можно объяснить северное сияние?!
Ирина Ивановна тепло смотрела на мужа.
– «Простите, вы любили когда-нибудь?» – Я тут намедни смотрел телевизор. – «Да-а, я любила, конечно, – дама… в летах эффектно поправляет волосы. – Я страстно любила молодого человека, он очень мило за мной ухаживал…»
Смешно, ты знаешь: ребята на Тверском подлавливают старушек – и сразу им микрофон: «Вы любили когда-нибудь?..»
А старушка одна, – Борис Александрович перешел на шепот, – вдруг вздрогнула. Она на лавочке сидела, а к ней, извольте видеть, с микрофоном: «Вы любили когда-нибудь?» К ней пришли за ее тайной! А она тайну… – шептал Борис Александрович, – не отдаст. Никому и никогда. Тем более – телевидению! Потому что она действительно любила!.. Девяносто девять процентов людей, живущих на земле, Ирочка, понятия не имеют, что такое любовь! «Ты меня любишь? – Люблю. – Пойдем в душ? – Пойдем. – Сначала я? – Ну, иди…»
Какая гадость, все эти сериалы о любви! Да то ли еще будет… – он вздрогнул и вдруг замолчал.
– Значит, в Европу поедем? – поспешила спросить Ирина Ивановна. – На пять лет?
Она очень любила Париж.
– Да. Этой стране я, Ирочка, уже не нужен. Но такая страна и мне не нужна.
– Время, время меняется… – начала было Ирина Ивановна, но Борис Александрович сразу ее перебил:
– Время? Нет! Россия всегда жила плохо. А это, Ирочка, пошлость, только всего лишь пошлость!..
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу… –
процитировал он великие строки…
Народный артист Советского Союза, лауреат шести Сталинских премий, профессор Борис Александрович Покровский ждал в гости Евгения Евгеньевича Нестеренко: возникла фантазия заново поставить в Большом театре «Хованщину» Мусоргского. Без купюр, со сценой «пришлых людей», у Мусоргского нет ничего случайного! Без «пришлых людей» Россия в «Хованщине» – это не вся Россия, вырезать такие сцены грех, просто грех, чистое рукосуйство, модное нынче…
17
В конце октября в Ачинске начались перебои с дешевым хлебом. Тот народ, кто поумнее, скупил всю водку, и водка – тоже исчезла.
У Егорки оставалась небольшая заначка. Но в воскресенье, когда Егорка выяснял, когда пойдет в Красноярск первый автобус (там-то водка уж точно есть!), Наташка, любимая жена, маханула всю бутылку сразу.
Разумеется, в одиночку.
В больших странах люди всегда тянутся к бутылке. В маленьких – друг к другу.
Большая страна – всеобщее одиночество.
Егорка долго приходил в себя от такого наглого предательства! Когда же он принял наконец единственно правильное решение ее поколотить, Наташка еще и плюнула, в стельку пьяная, ему в лицо.
Да, приперло бабу, – баб ведь когда припирает, все – конец!
Умрут, но выпьют.
Не выпьют – тоже умрут.
Олеша говорил, что ехать в Красноярск смысла сейчас нет; мужики базарили, хлеб там сейчас только с утра, дешевая водка есть, но по бутылке в руки и очередь за водкой – как в Мавзолей.
Кормиться, короче, остается с реки. Ладно, что снег: просверлишь лунку – окуньки сами выскакивают, им воздуха не хватает. На супчик, может, и наберется, но сколько же можно одну рыбу есть?
В понедельник прошел слух, что хлеб все-таки завезут. Народ выстроился в очередь. Старики еще и ребятишек поставили, побольше получится, но мороз – минус двадцать, долго не простоишь…
Егорка не сомневался: если нет дешевого хлеба, значит, вот-вот встанет и комбинат. Если с хлебом мутотень, то глинозем точно уже никому не нужен. Короче, кончать Горбачева с Ельциным немедленно! А чего ждать-то? Эти гудыри весь народ по миру пустят, потому как бездушные оба!
Егорка и так затянул с возмездием: две недели у него – только одних разговоров, до сих пор ничего не обеспечено!
А прикончит он их – сразу прославится! Тоже неплохо: хоть деньги будут, у известных людей всегда деньги есть…
Правда, Егорка уже отправил письмецо двоюродному брату Игорю в Шатуру, чтобы Игорек встретил бы его в Москве и приютил бы на месяц-другой. Брат ответил, что если на месяц, то ждет, но встретить не обещает, поскольку поезд приходит днем, а он – на ответственной работе.
Откуда, откуда это в русском человеке – если не сделаю я, значит, никто не сделает? Это же наше, родное, из корня идет, из русского воздуха: если не я, значит, никто! И если мне что-то сейчас мешает, значит, и кому-то другому это «что-то» тоже будет мешать. Тоже его остановит. Нет: я и только я; я и никто другой, – наверное, там, в Нижнем, именно так думал в 1612-м году князь Дмитрий Пожарский, именно так, не иначе, говорил себе когда-то Вадим Новгородский… Поднимается, встает вдруг в русском человеке эта полна, – откуда, из каких глубин народного духа, народного сознания идет этот удивительный свет, ведь сколько веков прошло, скоро уж – две тысячи лет, а он жив, этот свет и будет, похоже, всегда…
Прежде Егорка никогда не был в Москве.
Ведь до чего дошло? Свои ребята, ачинские, Пересекин Коля да и Борис Борисыч, конечно, знают, почем нынче плацкарта в Москву, Колька ездил недавно, но молчит, собака, потому как сильно завидует!
Откуда, мол, у людей время свободное, чтоб запросто в Москву отвалить?
Деньги у Егорки – общественные, да и то в один конец, но Кольке ведь не объяснить, сразу выдаст, потому как трепло!
А с Наташкой, подлюгой, Егорка решил разобраться следующим образом. Про Москву ничего ей не говорить, оставить записку: так, мол, и так, уехал куда глаза глядят, не скажу куда, потому как обижен до крайности…
Может… задумается, дура?
И, не мешкая, на вокзал. Будет билет – отлично! Не будет – ночку-другую можно будет и на вокзале скоротать, срама тут нету…
Автобус был полупустой. Точно, деньги у людей кончились, если даже за спиртом никто сейчас не едет…
Красноярск стал – вдруг – каким-то обшарпанным, постаревшим, чужим. Ветер, мгла непроглядная, людей за сугробами не видно, снег не убирают, автобусы еле ползают, натыкаясь, сослепу, друг на друга…
Вокзал как скотный двор. Сугробы прямо у касс, в зале. И как только в них, в этих кассах, тетки сидят? Или в ногах у них батареи?
Двадцать тыщ билет!
От церкви люди отвернулись, потому и цены такие в стране, – вот что…
До поезда был час, и получалось все очень складно. Егорка дернулся было в буфет, но там только коньяк по пять тыщ рублей, водки нет. А бутерброды стоят, как золотые слитки!
Хорошо, что Наташка держала в холодильнике вареные яйца; с собой Егорка прихватил аж восемь штук.
На пару дней хватит.
Поезд был подан минута в минуту. Егорку поразило, что в вагоне, где народу, он думал, будет тьма-тьмущая, никого не оказалось. Купе тоже вроде пустое, но с полки вдруг свесилась лохматая детская голова:
– Дед, закурить есть?
– Какой я те дед? – изумился Егорка.
Во порядки! Человек только в вагон вошел, и сразу у него папироску просят…
– Дай посмолить, дед! С утра не курила!
– Да счас! – окрысился Егорка.
Он и не думал раскидываться табаком.