Лохматая детская голова исчезла обратно в подушках.
«Надо ж… дед!» – хмыкнул Егорка. Он вроде бы побрился сегодня, в баню накануне сходил, путь-то не близкий. Какой же он дед? Разве не видно, что он не дед?..
– А тебе, девонька, покурить охота?.. – осторожно спросил Егорка.
– Очень! – голова тут же свесилась с полки. – Цельный день не смолила!
Девочка была какая-то мутная, грязная, но с озорными глазами.
– А скель те годков? – заинтересовался Егорка. – Меня, шоб ты знала, Егоркой зовут.
– Ты че, дед, мент? – зевнула девчонка.
– Поговори здесь! Я т-те дам… дед!
– Лучше папироску дай. Поцелую!
Егорка оторопел.
– А ты че, из этих, што ль?..
– Из каких… этих?
– Ну, которые… – Егорка не знал, как ему поделикатнее выразиться, – которые… по постелькам шарютси…
Он ни разу в жизни не изменял Наташке и ни разу в жизни не видел продажных женщин, в Ачинске таких не было, если бы они были, весь бы город знал их в лицо.
Девочка спрыгнула с полки и устроилась рядом с Егоркой.
– Я се любовь ис-щу, – объяснила она. – Настояс-щую!
На девочке была только длинная грязная майка, но она тут же поджала свои голые коленки и уложила на них подбородок.
– И куда ж ты, задрыжина, прешси? А?..
Девочка смотрела на Егорку с большим интересом.
– Кто я? – Он сжал кулаки.
– Ты!
– Я!
– Дед – тыща лет, – вот ты кто!..
На вид девочке было лет четырнадцать-пятнадцать, не больше.
– Ище раз обзовешьси – встану и уйду, – строго предупредил Егорка. Ему было важно продемонстрировать характер.
– Ханки капнешь?
– Ч-че? Кака еще ханка? Ты ж пацанка!
– Во, бл! – сплюнула девочка. – А ты, дед, прижимистый крючок, я смотрю!
Ее майка резко свалилась с коленок, но девочка не шелохнулась и с тоской смотрела куда-то в окно.
– Манилку убери, – попросил Егорка.
Девочка хмыкнула, но все-таки натянула майку обратно на коленки.
– Вот это… правильно будет, – строго сказал Егорка. Он снял с плеч рюкзак и ловко закинул его на верхнюю полку.
За окном катилось белое-белое Красноярье: елки и снег.
– Мамка шо ж… одну тебя пускает? – не переставал удивляться Егорка. – Во порядки!
– Сирота я. Понял?
– Во-още што ль никого?
– Сирота! Мамка пьет. Брат был.
– А че ж тогда сирота?
– Братик помер. Перекумариться не смог. Колотун срубил.
– Так че ж сирота, если мать есть? – не понял Егорка. – Пьет она, – сплюнула девчонка. – Нальешь?
– Подпирает, што ль?
– Ага, заснуть хотела… думала, легче бу Не-а, держит. Пришел проводник, проверил билеты.
– В Москву?
– Ага, – кивнул Егорка.
– По телеграмме, небось?
– По какой телеграмме? – испугался Егорка.
– Ну, можа, преставился кто… – протянул проводник. – Постель берем?
– А че, в Москву без телеграммы не ездят?.. – удивился Егорка.
– Нет, конечно… – вздохнул проводник. – Не до экскурсий счас. Не жизнь, а одна срамота.
– А я – на экскурсию, понял?..
– Так что постель?
– Ну, мож… и возьму…
Егорка догадался, что за постель тоже надо платить.
Проводник как-то странно посмотрел на Егорку и вышел.
– Поздравляю, дед! – хихикнула девочка. – В Иркутске легавый сел. Этот… сча ему стукнет. Они о подозрительных завсегда стучат. И если тот с устатку отошел – жди: явится в момент изучать твою личность!
Егорка обмер: все его документы – в Ачинске…
– А ежели я… дочка, без бумажек сел? Пачпорт оборонился? Че тогда будет?
– Без корочек прешь?
– Не… ты скажи: че тогда делают?
– Че? – девочка презрительно посмотрела на Егорку. – Стакан наливай, тогда просвещу.
– Тебя как звать-то?
– Катя. Брат… Котенком звал. Дед, ты не беглый? – поинтересовалась девочка, удобнее устраиваясь на лавке.
– Ты че… – оторопел Егорка. – Какой беглый? К брату еду. Из Ачинска сам. Слыхала про Ачинск? На улице Массовой рыбалки живу. Почти центр.
– Это где рудники?
– Не-а, у нас, девонька, комбинат. Чуприянов директором. Иван Михалыч. Знаешь Чуприянова?
– Значит, беглый, – хмыкнула Катя. – От жизни нашей бежишь. Слушай: водки здесь нет, народ портвейн глушит… Полета гони!
– Чего полета? – не понял Егорка.
– Денег.
– Полета!..
– А ты как думал! Наценка.
– Ты ж возьмешь и сгинешь с деньгой.
– Ты че, дед? – Катя обиженно поджала губы. – Я с понятием, – уразумел? А если б без понятия жила, давно бы грохнули.
Ресторан находился где-то рядом, через вагон.
«Обложили, суки, – понял Егорка. – Надо ж знать, кого убивать, куда меня черт несет?..»
Катя вернулась быстро:
– Давай стакан!
Она плеснула портвейн Егорке, тут же очень ловко опрокинула бутылку к себе в стакан, налила его до края и выпила – жадно, взахлеб, будто это не портвейн, а ключевая вода.
«Во девка!» – изумился Егорка.
Несколько секунд они сидели молча: портвейн в первые минуты всегда идет тяжело.
– Ну, че скажешь? – спросил Егорка. Теперь ему очень хотелось поговорить. Когда Егорка становился пьян, в нем сразу просыпалась его душа, в нем был ребенок, и этот ребенок – его душа! Он пил, потому что пил всегда, всю жизнь, а душа как бы извинялась за Егорку – сразу перед всеми, да хоть бы и перед этой девочкой…
Егорка достал папиросы и удобно устроился за купейным столиком.
– Кури!
Он полез за спичками.
– Не могу я так больше! – вдруг заорала Катя. – Слышишь, дед, не могу-у!..
Она резко, с размаха, упала на полку, закинула ноги в тяжелых зимних ботинках – да так, что ее майка, похожая на рубашку, опять свалилась с колен, и Егорка увидел старые грязные трусы с желтым пятном между ног.
Катя рыдала, размазывала слезы руками, потом вдруг как-то хрипнула, свалилась на бок и замолчала.
Егорка испуганно посмотрел на полку. Девочка спала как мертвая.
18
Октябрь 91-го: катастрофа похлеще Фороса. Триумфатор Ельцин и смятый Горбачев.
Он ведь в Ельцина целился, а попал в Раису Максимовну.
Кто рядом, в того и попал.
Рабинович стрельнул,
Стрельнул – промахнулся
И попал немножечко
В меня…
Такой стрелок.
Ближе к ночи Раиса Максимовна ощутила вдруг непонятную тревогу. Конечно: сколько лет они вместе с Михаилом Сергеевичем, целая жизнь, но она всегда нервничала, если не знала, что с ним происходит, где он сейчас, как он себя чувствует и как он провел этот день.
На самом деле Раиса Максимовна была ужасно требовательна и капризна, она всегда хотела знать абсолютно все, ей казалось, что это ее долг. Долг! В Ставрополе, когда он вдруг начал пить, ей показалось, у него нет и не может быть будущего. Она не все понимала в его делах, но ее, умную и очень строгую, даже сухую женщину, трудно было обмануть; она прекрасно видела, знала, что как руководитель Михаил Сергеевич слаб, что он – человек «с аграрным имиджем», на самом деле – без профессии…
Сосед Медунов звал его Чичиковым. Послушайте, господа: агрокомплекс, придуманный Михаилом Сергеевичем в Ставрополе, был создан на голом месте, из его, Горбачева, мечтаний, но он же возник, возник…
Соседи всегда завидуют! И пил Михаил Сергеевич еще и потому, что он всей душой ненавидел сельское хозяйство. После института его распределили в городскую прокуратуру Ставрополя, где он проработал два месяца, потом избрали секретарем Ставропольского ГК ВЛКСМ. – Прошли годы. Комсомол и партийная работа сделали его человеком, но Ставрополь – это не тот регион, где Михаил Сергеевич мог развернуться. Ну что ему, первому секретарю крайкома, с его энергией, с его размахом, эти вечно пьяные мужики и бабы, казаки, больше похожие на ряженых, грязь и навоз, водка и самогон…
Раиса Максимовна хотела в Москву. Господи, как же она хотела в Москву…
Больше, чем все чеховские сестры и братья!
Еще она мечтала ездить по миру, но не так, как однажды они с Михаилом Сергеевичем съездили в Болгарию, а так, как мир – весь мир – принимал Жаклин Кеннеди!
Образ первой леди Америки, неожиданно ставшей чуть ли не символом нации, не давал Раисе Максимовне покоя. А как в Париже Жаклин принимал де Голль! Французы (французы!) сходили по ней с ума! Здесь, в Ставрополе, среди этой пыли, этого солнца и серых, выжженных улиц, Раиса Максимовна была самой счастливой и самой несчастной женщиной на свете – счастливой, потому что она была женой и лучшим другом первого секретаря крайкома партии, «половиной первого», как тогда говорили в народе, и несчастной, потому что здесь, в Ставрополье, не было жизни…
И вот ведь, однажды повезло: помер Федор Давыдович Кулаков, шестидесятилетний здоровяк, секретарь ЦК по сельскому хозяйству. Опился водкой и задохнулся рвотой, потому что лежал на спине. Его личного врача (он всегда был рядом) Брежнев потребовал отдать под суд, но потом смягчился: надо-то было всего лишь перевернуть пьяного Федора Давыдовича на живот, так ведь не сделали, упустили момент…
Брежнев лично, сам пригласил Михаила Сергеевича в Москву. Андропов боялся, что Леонид Ильич назначит секретарем ЦК Медунова, но Брежнев согласился с Андроповым: пусть сельским хозяйством Советского Союза руководит Горбачев, хотя он Горбачева почти не знал.
Нет-нет, Михаил Сергеевич не терялся: чуть что – цитировал Ленина; тридцать (если не больше, конечно), – минимум тридцать длиннющихфраз из Ленина он знал наизусть, как «Отче наш…». То есть «Отче наш…» он не знал, а Ленина – знал. Взял учителя из Института марксизма – ленинизма и сам стал специалистом по Ленину. – Только самое главное сейчас – не лезть в политику. Помалкивать: агрокомплекс – и все тут…
Свежесть обязательно клеймится начальством.
Она постаралась: Горбачев стал самым незаметным человеком в Кремле. Потом – самым незаметным членом Политбюро ЦК КПСС.
Как все-таки она умна!
Курить, курить, ужасно хотелось курить… Если Раиса Максимовна нервничала, ей всегда хотелось курить.