Вы хотели? Я подчинился. Нате, жрите! Так Минфин России закрывает – в ответ – счета для всех вузов союзного подчинения.
Гена Ягодин, министр, беспокоится: Михаил Сергеевич, у нас будет «Тяньаньмынь»! На Госсовете, – Горбачев по-прежнему ходил по палате, – вдруг уперлись в бюджет. До конца года надо 30 миллиардов. Хоть умри! Ельцин набычился: «Не дам! Не дам включить печатный станок!»
Явлинский Григорий ему и так и сяк… «Н-нет, – кричит, – ваши деньги вообще уже ничего не стоят!»
Вызвали Геращенко, он разъясняет: денег в Госбанке нет, а государство без денег не может.
«Не дам, и все!» – рычит Ельцин! Еле-еле уговорили его не разгонять хотя бы Минфин. Кто-то ж должен распределить деньги, если мы их найдем!
«Ладно, – говорит, – пусть живут до первого декабря!»
Представляешь, какой уровень дискуссии сейчас на Президентском совете? Я сижу, переполняясь гневом. А Ельцин, правда: то ли водкой оглоушен, то ли еще что, но оглоушен здорово: этот пельмень все время на грани нервного срыва. Не забыл сукин сын, что двадцать пять миллионов людей за него вообще не явились голосовать! Его ж выбрали сорок миллионов из ста трех!
Раиса Максимовна качнула головой:
– Сорок миллионов идиотов… Сорок миллионов!
– Ты пойми, – оживился Горбачев, – если сейчас Союз государств не сделаем мы, его сделают они, «незалежные»! Встретятся подальше от Москвы, перепьются вусмерть и по пьяной роже бабахнут: Срочный Славянский Союз! Президентом будет Ельцин. Сразу новую карту нарисуют. Народу пообещают хлеб и мясо. Они большие мастера обещать. Водку дешевую! Ельцин уже заявил, что в декабре Гайдар полностью отпускает цены. Так Явлинский, я скажу, Григорий чуть со стула не свалился! Что будете делать, спрашивает, когда народ на улицы выйдет? Все молчат, и Ельцин молчит. Короче, так: додержаться, додержаться надо, это как конечная цель. Вина хочешь?
…Что, что случилось с Раисой Максимовной? Почему именно сейчас, в эти минуты, она остро, вот просто до боли поняла, все, о чем только что сказал ее муж, это даже не конец, хуже – это падение?..
Она смотрела на Горбачева с болью, свойственной матерям, вдруг переставшим понимать своих детей.
– Тебе не кажется, Миша: если до сих пор у нас что-то не получилось, значит, это не получится уже никогда?
Горбачев вздрогнул:
– Ты о чем?
– У нас с тобой путь на Голгофу, Миша… У нас с тобой, – повторила она. – Вдвоем. Иисус был один. А мы – вдвоем, нам легче.
– А мне наплевать, – махнул он рукой. – Раньше надо было бежать, раньше! Помнишь, ты тогда что говорила? Ты была против. Мы гуляли с тобой по саду, и я делился. А сейчас – поддаешься. Уже чуть не плачешь. Стоять, Захарка, так до конца. Скольжение будет, я не отрицаю, но… – Горбачев вдруг лукаво улыбнулся: – Я ж тут много хороших аргументов наскирдовал, и я – упрямый хлопец, ты знаешь…
– Да, останавливаться сейчас нельзя, поздно… – вздохнула Раиса Максимовна. – Сейчас поздно. Мераб всегда говорил: есть смерть, и есть – мертвая смерть.
– Мераб, да…
В Московском университете однокурсником Горбачева был один из величайших философов второй половины XX века Мераб Константинович Мамардашвили. В общежитии МГУ Мамардашвили и Горбачев пять лет жили в одной комнате, что, впрочем, не помешало Михаилу Сергеевичу забыть великого грузина в годы его опалы.
– Мераб… он как, ты не знаешь?
– Он умер, Миша.
– Как умер?! Когда?
– Еще зимой. У самолета. «Если мой народ выберет Гамсахурдиа, я буду против моего народа…» – знаешь, да? Он так говорил.
– Не знал…
– Мераб летел из Америки через Внуково. Грузины тут же его узнали, стали орать: «Да здравствует Гамсахурдиа!» Плевали Мерабу в лицо, загородили трап… Он – психанул.
Повернулся, прошел все летное поле, толкнул первую же дверь в терминал и упал: инфаркт.
– Да… – Горбачев задумчиво жевал листики салата. – Да…
– Ты правильно решил, Михаил Сергеевич: уходить глупо. Шли, шли… Всенародно избрались. И вдруг – уходить.
– Мераб, Мераб… – задумчиво говорил Горбачев. – Мераб… Буду о нем говорить, да…
Было слышно, как здесь, в столовой, идут настенные часы. Раиса Максимовна кивнула на бутылку вина:
– Ухаживай, Президент! Я пью за человека, который изменил мир.
– Ухты!..
– Именно так, – улыбнулась Раиса Максимовна. – возвысился над своим веком.
– Давай!
Красивая рюмка и красивый хрустальный бокал звонко тукнулись друг о друга.
– Рыбу будешь?
– Не сейчас!
– Михаил Сергеевич, рыба – это фосфор.
– Знаешь что? Я остаюсь с тобой. Здесь! – Горбачев смотрел на нее с обожанием.
– Ты не выспишься.
– Встань! Встань, встань… Подойди ко мне. Не бойся, никто не войдет! Да подойди же! Слушай, здесь действительно холодно, или мне так кажется?..
– Я соскучилась, – улыбнулась она, – я просто люблю тебя, Миша, я просто тебя люблю…
– Скажи, это трудно – любить меня?
– Мы с тобой делаем друг друга сильнее!
– Трудно? – повторил он.
– Да.
– Надо же…
Раиса Максимовна вдруг резко вскинула голову.
– Хватит играть в кругу близких! – крикнула она. – Такому дураку, как Ельцин, может проиграть только дурак!
19
Ева быстро поняла: главное в ее профессии – научиться выслушивать идиотов. Только если человек – идиот, откуда у него такие деньги?
Звонков-заказов становилось все больше и больше. Каталог «Мадемуазели» (двадцать шесть девочек) переходил в Москве из рук в руки. Перед выходными и по праздникам барышни уходили влет. Проституция процветала. Ева подняла цены, самые дорогие дни – пятница, суббота и праздники.
Рынок все сам отрегулировал.
Знакомство с каталогом – 30 долларов, оплата на месте.
– Мне-то, гражданочка, дай бесплатно, все-таки я депутат, – просил в Верховном Совете какой-то дяденька, близкий, как он говорил, к Хасбулатову.
– Отойди, бл! Ты, неприкосновенный! – ругалась Ева…
В каталоге «Мадемуазели» к традиционным разделам (проститутки», «эскорт», «любовницы», «элитные проститутки» – контингент в сущности был один и тот же, но цена… подарок сумасшедшим… отличалась в разы) – в каталоге появились новые «главы»: «секретарши», «парни», «переводчики» (парни и девушки). Для тех, кто вынужденно скрывался за границей, прибавился спецраздел «тоска по Родине»: девочки были с длинными косами, веснушками и широкими глазами.
Два языка, минимум два: английский и немецкий.
Набор «многократок» в заграничном паспорте, готовность к вылету – три часа…
Как на боевых сборах.
Ева искала (и находила) девчонок повсюду, обычно – в школах, на вырост, девятый-десятый классы, но чаще всего девочки сами находили Еву, но кастинг, ясное дело, выдерживали не все: кто-то не умел носить туфли на каблуках, кто-то красился так, что лицо становилось, как «Черный квадрат» Малевича, кто-то убеждал Еву, что Президент в России – Ленин, кто-то просто ничего не знал…
Девочки с улицы, самосев, обычно не приживались.
– Раздевайтесь! – командовала Ева.
Если девочка снимала сначала колготки с трусами, а уж потом – кофточку, Ева тут же указывала ей на дверь.
Уцененный товар: у кого-то – шрам от аппендицита, у кого-то – кесаревы рубцы, а у кого-то кишки – просто вываливаются!
– Почемуй-то я «уцененный товар»?.. – обиделась на Еву девушка Сандра.
– А потомуй-то, овца, что твой Новочеркасск на лбу у тебя нарисован, ясно? Это еще хуже, чем вши в волосах! Тебе хоть кто-нибудь говорил, что ты похожа на Настасью Кински? – Правильно, потому что ты больше похожа на Армена Джигарханяна! А как ты одеваешься… сама подумай! Ты одеваешься так, что бабушки на улицах крестятся вслед!
Провинциалки (все провинциалки) были уверены, что Москва им чем-то обязана. Вылетали они быстро. Девочки тут же демонстрировали свое бульдожье упрямство, перемещались в соседние районы, в Московскую область, возвращались в столицу, но только блудом Москву сейчас не возьмешь.
В эпоху рынка Москва – как лютая барыня: ей все не так.
– Девочки, учите языки, – требовала Ева. – Визу в паспорт мы вам поставим, целку, если порвана случайным сперменатором, заштопаем, врачи есть, в девочки вернетесь, девственность – это тот товар, который никогда не упадет в цене, но если у вас нет языка – это все, это конец, трудно надеяться на лучшее, когда уходишь в отпуск, чтобы сделать ремонт!
Ева вычитала где-то, что за Майей Плисецкой ухаживал Роберт Кеннеди (тогда, в тот год, кандидат в Президенты США). КГБ СССР был ужасно доволен: Кеннеди совершенно потерял голову, просит руки и сердца, Брежнев, раз такое дело, с удовольствием будет посаженным отцом на свадьбе, прощай, холодная война, все ракеты под нож, не то Майя Михайловна сама устроит мужу «холодную войну», у нее получится!..
КГБ приготовил Кеннеди и чисто русский подарок: три килограмма черной икры, огромная банка. Три килограмма – ничего себе! А словари? Один вечер в ресторане при свечах, второй… и все со словарем!
А Лиля Брик в Москве уже познакомила Плисецкую с Щедриным.
Кеннеди не говорил по-русски, Плисецкая не говорила по-английски.
Скучно!
К черту этого Кеннеди вместе с КГБ и Америкой!
– А знала бы, чмара, английский… – твердила Ева, – весь мир, девки, другим стал, и я б в Майами без визы ездила…
Ева мечтала о Майами.
– Посмотри, какие чудные у меня ручки, какие линии па ладонях… – заискивала Сандра. Она боялась Евы еще больше, чем милицию.
Ева ухмылялась:
– Твои линии говорят о том, что ладони надо мыть хоти бы раз в день! И сама ты как беляш с вокзала: горячая, сочная и опасная…
Алька знала, что Ева – девушка с кругозором. Да еще и с опытом: за плечами Евы четыре миллионера. Только какие это нервы – каждый миллионер! Один, кстати, редким жлобом оказался, пакетик с чаем по пять раз заваривал, так даже чаинки, слушайте, всплывали, чтобы посмотреть на этого жлоба!
На нервной почве у Евы возникли проблемы со щитовидкой, врачи говорили, что скоро она станет похожа на Надежду Крупскую, жить ей нужно у моря обязательно; наслаждаться покоем… – какое море, какой покой, Господи, с этой шпаной: Ева не любила подопечных, никого, кроме Альки, девочки дружно не любили Еву, но как им сейчас друг без друга, – как?..