– Что же… скажу, скажу, – Григорий Алексеевич оживился, – какая ты яркая, только без мата, если можно. Я категорически не люблю… русский мат, потому что матом можно не только обругать, но и похвалить! А самое страшное, Алина Веревкина, когда прекрасная блондинка вдруг превращается в ноющую дуру! – Так вот, острый конфликт, в котором мы оказались, малышка, закономерен. Органы власти, Ельцин, если хочешь… органы власти, сформировавшиеся для разрушения предыдущей системы, завершив сегодня этот процесс, оказываются абсолютно не способны решать новые созидательные задачи. Ну, во-от…никак! Это означает исчерпанность властей не только функционально, но и содержательно. В Бразилии многие девушки не понимают разницы между карнавалом и рождением ребенка. Точно так же и мы, избиратели: нашему народу уже столько обещано… но ему мало, и народ сейчас ждет новых обещаний.
Новых слов. Как мы любим слова!
То есть как голосуем, так и живем. Вот… Все! Я все сказал.
Алька взяла бокалы и опустилась перед ним на колени.
– Бери чашку!
– Чашу, Алина Веревкина, я сказал «чашу»… Я вообще-то не пью. Но когда я выпью, то сразу становлюсь другим человеком, а тот, другой человек, очень любит выпить. Пьянство – это упражнение в безумии. Я очень люблю такие упражнения, но не люблю вспоминать о тех делах, которые я делаю в пьяном виде.
– Давай за твои мозги! Обожаю умных, с ними прикольно. Я тебя… петушком буду звать. Можно? Давай, петушок! А ты… интересный. В тебе столько грусти! Ну, поехали: кто не выпьет, тот сдохнет!..
– А я все-таки заумно говорю, да? – вдруг поинтересовался Григорий Алексеевич.
– Ничего, я потренируюсь и пойму. Крупская тоже не сразу поняла, с каким парнем живет.
Когда Григорий Алексеевич смеялся, у него цокали зубы.
– Эт-то ты хорошо сказала; сходу весь мир мало что понимает до конца, Алевтина Веревкина, я согласен с тобой. Про Крупскую – это интересно. Она же Ульянова. Они венчались. Крупская и Ленин. А ее все называют Крупской. В Бога верить не сложно, ты попробуй, поверь в людей… – Я, Алина Веревкина, пью редко. Но принципиально. Я – романтик, а романтик склонен к саморазрушению. И я, чтоб ты знала, страдаю даже от царапины, нанесенной взлядом красивой женщины.
– Честное слово?
– Честно! Я тебе не вру, – строго сказал Григорий Алексеевич. – А пьянство, Алевтина Веревкина, это зловещий компромисс человека с самим собой, ибо человек вообще существо нездоровое…
– Ты еврей, что ли? – перебила его Алька.
– А… па-ацему… ты интересуешься?
– Да говоришь, как по жопе смычком.
Григорий Алексеевич опешил, но вдруг усмехнулся.
– Я не еврей. Я сложное такое соединение.
– Какое?
– Хочешь знать?
– Ну… интересно же…
– Отвечу. Если мне, Алина, изменяет жена, что мне остается? Правильно: радоваться, что она изменяет мне, а не отечеству. Если посмотреть фильм «Золушка» задом наперед, так это фильм о том, как женщина познает свое место в жизни.
– А зачем смотреть «Золушку» задом наперед? – удивилась Алька, но Григорий Алексеевич не дал ей договорить:
– Еще я хоц-цу, чтобы Россия опять не вляпалась в какую-нибудь… дурную бесконечность. Вот и все. Вот я… сформулировал. Больше я ничего не хоц-цу…
– Нет, ты точно еврей, – поняла Алька. – Жаль.
– Евреев?
– Конечно. Они у нас как сироты. Какие-то прибитые.
– Правда?
– Сначала да. А если на ноги встанут, сразу наглые. Из берегов выходят.
– А русские, Алина?
– Русские? Они одинаковые.
– Пока не выпьют.
– Точно! Тут они все разные.
В гостиной вдруг заорал телефон так громко, что Алька вздрогнула.
«А хорошо, – подумала Алька, – что в России был когда-то царь. Если царя нет, во власть сразу студенты лезут…»
В этой комнате с амурами, необжитой, без фотографии, без теплых запахов, без той прелести, которая и создает человеку уют, ей и в самом деле было неуютно, почти дурно «А он не болен? – задумалась Алька. – В таких квартирах живут только больные люди…»
Григорий Алексеевич снял трубку.
– Я слушаю.
Алька слышала напряженный мужской голос, тараторивший в трубке без остановки.
Григорий Алексеевич сморщился:
– Алеша… Леша Мельников, послушай… послушай меня! Вот молодец, что быстренько остановился… – который теперь час?..
Голос в телефоне что-то нудно твердил.
– Послушайте, Мельников! Послушайте меня! Который час, – можно ответить?
В трубке возникла тишина, потом голос что-то сказал.
– Вот! – Григорий Алексеевич удовлетворенно кивнул головой. – Верно! А если уже девять и воскресенье, если я с девушкой и пью вино, говорю о важных вещах, на кой тогда черт мне твои англичане? Ну вот зачем?.. Жизнь, напомнить? – одна. Всем дается она один раз, – понимаешь? Скажите, Мельников, я имею право на личную жизнь?
Алька улыбнулась:
– Ты скажи ему, девушка раздеться хочет! Жарко здесь. А у девушки – возбуждение. Пустоту чувствует. Пропасть открывается! И только мужчина может ее заполнить…
«Смыться не лучше? – мучительно соображала Алька. – Ведь этот петушок – как банный лист. Прилипнет, так до старости не оторвешь…»
В комнатах было не только неуютно, но еще и холодно.
– …послушайте, Мельников, – возмущался Григорий Алексеевич, – я знаю, что во время стояния в очереди всегда приходит аппетит! Но в нашей… с вами… стране, Мельников, где умные люди, если они переходят улицу с односторонним движением, то на всякий случай, Мельников, смотрят в обе стороны… а? ц-то? Так и я о том же: если в выходные дни какие-то там англичане рвутся на просторы России, к нефти поближе, также, как с понедельника по пятницу, то… таких англичан… надо опасаться и резко ставить на место! А вы, Мельников, шестерите перед ними с утра до ночи, хотя это «Шелл» рвется на Сахалин, но не Сахалин в «Шелл», – чувствуете разницу?
Голос в телефонной трубке что-то громко отвечал.
– О господи… С вами и черт договорится, Мельников! Хорошо, тащите сюда своих англичан, только быстрее ветра, иначе, Мельников, бывшая советская молодежь меня категорически не поймет, а молодежь, Мельников, всегда права… и у меня будет только десять минут – все!
Григорий Алексеевич положил трубку.
– Чмо! – выругался он и плеснул себе вина.
– Кто-то приедет? – улыбнулась Алька. – Сольешься, значит? А я раздеться хотела!..
Она медленно подошла к Григорию Алексеевичу и протянула ему бокал: – Чи-из!
– Улыбаться надо?
– Смотри!
Алька резко стянула с себя кофточку.
– У меня детский лифчик. Не смущает?
– Смущает. Но я приятно потерплю. В жизни, Алина, совсем мало радостей. Нарядное женское белье – одно из них.
– Сейчас я свой детский лифчик снимаю…
– Погоди, я дам команду. Выпить хоц-цу Алька снова протянула бокал:
– Чи-из! Ну посмотри, посмотри же… какие дойки, – оп-па!
Алька приблизилась и выставила перед ним голую грудь.
Григорий Алексеевич смутился. Он действительно был похож сейчас на петушка; Алька поймала себя на мысли, что этот вихрастый красавчик сидит перед ней так, будто он позирует сейчас художнику; это привычка, наверное, такая: все время быть в позе.
Григорий Алексеевич принял бокал, как государственную награду; Алька даже залюбовалась.
– К тебе как обращаться? Григорий Алексеевич… или, может… просто Гриша?
– Ты знаешь, – он сделал паузу, – я не люблю свое имя. – Оно тусклое, это имя – Григорий. Не звучит. Русские имена вообще тусклые. То ли дело – французы!
Алька пригубила вино.
– Хошь, буду звать тебя… Буратино?
– Вот-те на, – протянул Григорий Алексеевич. – То петушок, то Буратино.
– Недотепистый ты… какой-то, – вздохнула Алька. – Нет, точно еврей. Собаки увидят – завоют…
Где-то в гостиной резко пробили часы и опять стало тихо-тихо.
– Буратино так Буратино, – кивнул Григорий Алексеевич. – Я не обиделся, по-моему…
– Ну, командуй!
– В смысле?
– Мне тяжело в одежде! На мозги давит. Разве ты не хочешь увидеть девушку… по-настоящему красивой? Каждая девушка – это как бутылка вина. Все бутылки похожи друг на друга, зато вино всегда разное.
– Увидеть хоц-цу, – Григорий Алексеевич опять смутился… – Слушай, а вот Зюганов, он же, правда… кот Базилио! Мне это вот сейчас в голову пришло.
– Помидор перезревший твой Зюганов, – сморщилась Алька. – Морда у него красная, ходит, как клоун в цирке, еле ноги передвигает…
– Вам виднее, – засмеялся Григорий Алексеевич. – Молодежь лучше всех видит стариков. Еще лучше, чем врачи.
– Так это вы, по-моему, все друг о друге знаете…
Он медленно, красиво выпил вино.
– А что касается, Алина Веревкина, еврей – не еврей… и с Украины, из Львова. Есть такой город Львов. На самом Западе…
Он хотел сказать: на западе Украины, но Алька его перебила:
– Значит, ты – западный человек!
Алька чуть-чуть опьянела, и ей хотелось поиздеваться.
– Ага, – согласился Григорий Алексеевич. – Я – западный человек в России.
– Слушай! – наступала Алька. – А как еврей в России может быть президентом? Не проголосуют же!
Григорий Алексеевич замер. Стало вдруг ясно, что это у него больная тема.
– То есть мы дикари… утверждаешь ты, Алина Веревкина? – спросил он после тяжелой паузы. – По-прежнему дикари? Выбираем не по уму, а только по маме с папой? Главное – не ум, главное – кровь? – Григорий Алексеевич встал, подошел к окну и схватил штору, как театральный занавес.
– А я, Алевтина Веревкина, считаю, что на самом деле у нас нормальные футболисты. Просто когда тренер говорит им, что надо забить, они не совсем верно понимают его слова! Лучше давай, Алина Веревкина, мы вместе с тобой построим такую страну, где не важно, как в Америке, кто твои родители, какие у тебя вера и кровь. А важно, какой ты человек и что ты, именно ты, сделаешь для своего государства!
«Театр одинокого актера», – подумала Алька.
– Дорогие, – он так и стоял, держась за штору, – мои славные бабушки и дедушки! Всегда знавшие на самом деле, что Советский Союз – это страна недозревших фруктов, ведь по одежде нынешних дачников даже сейчас можно увидеть, как все мы жили еще два года назад! Сложнейшая задача: надо быстро сделать так, чтобы все наши граждане понимали, что Геннадий Андреевич – это плохо, Президент Ельцин – это опасно, а вице-президент Руцкой – просто посмешище с усами, ведь по сути в стране еще ничего не изменилось, объявили рынок, но рынок – это тот тезис, который все понимают по-разному.